ки!
Даже вот в такие редкие минуты отдыха Ильин не мог отключиться от раздумий о делах, хотя и пытался оборвать их, даже придумывал игру с самим собой. Вот на балконе противоположного дома двое — мужчина и женщина — стоят и разговаривают. Слов, конечно, не слышно. О чем они говорят? Он: «Ну, дай хоть на маленькую». Она: «Выпьешь — расстанемся навеки. Лучше пойдем в кино». Он: «В такую-то духоту? Да в кино сейчас просто крематорий». Она: «Ничего, и телевизора на сегодня хватит». И уходят в комнату — смотреть телевизор…
Ильин придумывал эти разговоры и улыбался им — они и впрямь отвлекали его от ненужных сейчас мыслей. Иногда ведь от мыслей устаешь больше, чем от работы.
А вот Левицкий лежит в реанимации и терзает себя мыслями о бывшем директоре. Вернее, не о нем, а о том, что Силин погорел из-за литейного цеха, если же точней — из-за Левицкого. На заводе все эти полгода Силина вспоминали чуть ли не каждый день. Вспоминали по-разному. Одни жалели, что его сняли, — крепкий был хозяин, другие с радостью — сколько же можно было терпеть его хамство, третьи — с той настороженностью, которая всегда присуща ожиданию нового руководителя. У Ильина же отношение к бывшему директору было свое, особое: в нем смешались и досада, и непонимание, и злое чувство личной неприязни, к чему была одна причина, кроме той, что Силин даже не удосужился рассмотреть его записку…
Эта история была давней и неприятной, а Ильин не любил вспоминать неприятные истории, тем более с годами он так и не смог или, вернее, не захотел поверить в очевидное, в то, что эта история отразилась на его работе. В этом сказывалась прежде всего его натура, не допускающая даже мысли о человеческой несправедливости, которой можно ответить на справедливость.
Как-то Левицкий с грустью сказал ему, что наверху есть мнение перевести Ильина в отдел комплектации и снабжения. Расставаться же Левицкому со своим заместителем никак не хотелось. Но, добавил Левицкий, пока вопрос решается, давай иди в отпуск. Это было кстати, — уже декабрь, и ясно, что цех годовой план вытянет. Впрочем, тут же Левицкий добавил: «Только не уезжай далеко. Мало ли что… Сам знаешь, как у нас бывает. Так что или дома сиди, или, если хочешь, я тебе путевку выколочу в нашу Малиновку».
Ильин поехал в Малиновку.
Заводская база не пустовала никогда — ни зимой, ни летом, но на этот раз народу было немного, в основном отдыхали работники разных служб, охраны, двое пожарников. Ильину повезло: он поселился один в маленькой комнатке под самой крышей, сверху были видны облепленные снегом верхушки елей, и он подолгу мог смотреть, как вдруг ветки начинали качаться, снег сыпался, а белка прыгала с одной елки на другую, будто ей нравилось нарочно сшибать снег. Белки здесь были непуганые, сухари и сушки брали прямо из рук.
Два дня кряду шел снег, и его навалило столько, что все, кто отдыхал в Малиновке, вызвались чистить дорожки и сбрасывать с крыш тяжелые пласты. И как чудесно, как радостно работалось на морозце — с шутками и снежками, с тем неповторимым ощущением свежести, которое входит в тебя и остается надолго.
Нет, Ильин ничуть не жалел, что ушел в отпуск именно сейчас. По утрам, еще до завтрака, он вставал на лыжи (сигареты и спички оставались дома) и отмахивал километров пять-шесть, да так, что от него только пар шел. Зимняя лесная тишина успокаивала его. Наконец-то пришла пора полной бездумности и беззаботности, такая непонятная и незнакомая, что он с каким-то удивлением думал: с ним ли это происходит, не колдовство ли это?
Пожалуй, впервые в жизни он так близко, один на один, столкнулся с этим колдовством — природой и начал замечать, что ее зимняя тишина обманчива. Синички вертелись возле домов, ближе к людям, и только писк стоял, когда кто-нибудь сыпал на фанерку пригоршню семечек. Однажды в лесу лыжню перебежала лисица. Сначала Ильин подумал — откуда здесь взялась собачонка? — и потом сам рассмеялся своему городскому недоумению. Лисица! Самая настоящая! И к тому же стервозная, должно быть, дамочка — отбежала, остановилась и поглядела на Ильина, будто желая сказать: «Ну что, лопух, хороша я? Сгодилась бы тебе на шапку? А ты попробуй возьми меня». Хотела так сказать и поплыла в снегу, легко вскидывая лапы и выбрасывая красивое тело.
Он часто встречал лосиные следы и наконец увидел самого лося. Даже издали зверь показался Ильину огромным. Самец с широкими, как вывороченное корневище, рогами стоял неподвижно и глядел на человека. Темный, со светлым подбрюшьем, лось тоже будто бы спрашивал его: «Чего ты испугался? Не бойся, но и я тебя не боюсь. Свернешь ты или пойдешь на меня? Если пойдешь, я сверну». Ильин свернул и оглянулся. Лось, спокойно потянувшись, начал обдирать зубами ветки.
Об этих встречах он не рассказывал никому. Эка невидаль, ответят ему, в нашем зоопарке не то что лоси и лисицы, а кенгуру водятся. Гони двугривенный и любуйся сколько тебе угодно. Нет уж, мы лучше пульку с утра распишем, а вечером по телевизору ЦСКА играет с «Химиком».
В один из дней на базе началась непонятная Ильину суета и суматоха. Все стало ясным, когда директор базы — добрейший старик — подошел к Ильину и, словно извиняясь перед ним за бог весть какую свою провинность, начал говорить: «Сережа, голубчик, я все понимаю, но и вы тоже не сердитесь на меня. Ну только на два денька всего, родной мой, иначе совсем зарез». — «О чем вы?» — спросил Ильин. И все тем же виноватым, извиняющимся голосом, старательно отводя в сторону глаза, тот объяснил, что завтра в Малиновку должны нагрянуть гости, и не какие-нибудь, а (он потыкал пальцем в потолок) оттуда! Не то начальник главка, не то повыше держи, так что, Сережа, голубчик… Ильин рассмеялся. О чем говорить? Только одна просьба — не оказаться бы в комнате с каким-нибудь храпуном, всего и дел-то!
Днем подошла «Волга». Из приехавших Ильин знал только одного — главного инженера завода Владимира Владимировича Силина. Приезжие осмотрели и похвалили базу, пообедали в столовой вместе со всеми, потом «Волга» ушла и вернулась с немолодым, одетым в полушубок и валенки человеком. Приезжие и «полушубок» до вечера сидели в одной из освобожденных комнат. К ужину Силин спустился в столовую и издали помахал рукой Ильину.
«Пойдемте, Сергей Николаевич, — сказал он, — есть один разговор».
В комнате стоял большой стол, на столе была привозная закуска, бутылка с коньяком. Ильину предложили выпить для знакомства, он отказался. Один из приезжих весело и деланно всплеснул руками:
«Ну и кадры на вашем заводе, Владимир Владимирович! Никто рюмки не пригубит. Но все равно, вы присаживайтесь, товарищ».
«Спасибо, — ответил Ильин. — Я действительно не гожусь для компании».
Силин отвел его в сторону.
«Вот что, Сергей Николаевич, это наши гости, которых мы должны принять на высшем уровне. Ну да сами понимаете…»
«Пока не понимаю, Владимир Владимирович».
«Завтра с утра мы идем на лося. Лесник говорит — есть подходящий экземпляр. Одним словом, просьба такая: организовать человек десять — пятнадцать из отдыхающих. Лесник покажет, откуда надо гнать».
Ильин поглядел на лесника. Только что ему налили полстакана коньяка, он выпил и закусил соленым огурчиком.
«А почему вы решили поручить это дело мне?» — тихо спросил Ильин.
«Ну, все-таки вы здесь старожил, — улыбнулся Силин. — Всех знаете, вам будет просто легче…»
«Значит, — усмехнулся Ильин, — нужны загонщики или как их там? В городских-то ботиночках? Прогулка по природе перед завтраком? — И добавил совсем резко: — Нет уж, увольте меня от этой работы. Я инженер, а не затейник для приезжих. И вообще, мне кажется…»
«Вот именно — кажется, — перебил его Силин. — Извините, больше не задерживаю».
Вот такой был разговор.
Загонщиков среди отдыхающих все-таки нашли. Нашлись и валенки. Утром, затемно, приезжие, Силин, лесник, загонщики ушли в лес. Они вернулись к вечеру. На санях привезли тушу убитого лося. Директор базы, тот славный старикан, с ног сбился, чтобы организовать пир, лосятины хватило на всех. Ильин же на два дня уехал в город, чтобы не видеть ни убитого лося, ни пиршества. Ему казалось, что убили как раз того самого лося, с которым он встретился в лесу накануне.
Надежда удивилась, когда он открыл своим ключом дверь.
«Ты захворал?»
«Нет, — сказал он. — Просто мне надо побыть пару дней дома».
«Что случилось?»
Он рассказал, что случилось, и его поразил взгляд жены: она глядела на него с таким отчаяньем, с каким, должно быть, смотрят на близкого человека, совершившего преступление.
«Ты ни о чем не хочешь думать, — шепотом сказала она. — Ни раньше, когда отказался от аспирантуры, ни потом, ни теперь… Считай, что, пока Силин здесь, все дороги тебе закрыты…»
«Ерунда!»
«Все ерунда! — уже громко сказала, нет — выкрикнула Надежда. — Тебе всегда все ерунда!.. Нельзя же в сорок лет быть таким…»
Она не договорила, но Ильин понял эту недоговоренность. «Таким дураком» или что-нибудь вроде этого.
«Вот как? Стало быть, по-твоему, я должен был услаждать кого-то, прислуживать, блажить на весь лес, колотить по деревьям, чтобы приезжее начальство развлеклось стрельбой по лосю? Где мы живем? Кому это позволено? Нет уж, такие забавы не для нас — не для меня во всяком случае. Надо принять на «высшем уровне»? Пожалуйста! Отведи гостей в ресторан за свой счет или на «Леди Макбет». А то ведь, наверно, лицензию на отстрел лося — и ту не сам доставал».
Вот тогда Надежда взорвалась по-настоящему:
«Если б тебе дали в руки не палку, а настоящее ружье и поставили бы рядом с собой — ты ведь согласился? — Это был даже не вопрос, а утверждение. — Ты взбеленился от зависти. Как же так! Меня, Ильина, не допускают до такого высокого общества! А кто виноват, что ты сам не захотел войти в это общество? Ты! Ты и виноват! Вот и протирай теперь штаны в вечных замах, и ни туда теперь тебе, ни сюда».
«Прекрати, — тихо сказал жене Ильин. — Это же… это отвратительно, что ты говоришь!»