Да, слишком много воспоминаний…
После первой молча выпитой рюмки он заметил, как Коптюгов, сидевший неподалеку, подошел к Елене Михайловне. До него донеслось: «Извините… Ночная смена…» — и сразу же вслед за ним вышли двое его подручных. «Молодчина», — подумал Ильин.
Он плохо слушал, что снова говорили здесь, за столом, о Левицком. Ему хотелось одного: скорее уйти, потому что через полчаса начнется шум и гам, подействует выпитое, бывает и так, что люди забывают, по какому тяжкому поводу они собрались. Этого ему не хотелось видеть.
— Можно мне? — сказал кто-то, и Ильин чуть подался вперед, чтобы увидеть говорящего.
Это был начальник смены Тигран Ованесович Эрпанусьян — маленький, похожий на весеннего грача, с черными волосами и такими синими от бритья щеками, что всегда казалось — они у него чем-то выкрашены.
— Вот что я хочу сказать, — медленно, словно подбирая слова, начал он. — Мы уже много говорили о нашем… о Степане Тимофеевиче. Хорошо говорили, правильно говорили! Хороший человек ушел. Но есть у нас, армян, одна старая поговорка: «Что в детстве приобретешь, на то в старости обопрешься». Это я хочу Алеше сказать. Большое у тебя богатство осталось — дедушкина любовь. Береги ее, очень прошу тебя. И давайте все выпьем за то, чтобы вырос Алеша в деда, выпьем и пойдем.
И, хотя Елена Михайловна упрашивала остаться, все поднялись. Ильин поцеловал ей руку, провел ладонью по мягкой Алешкиной голове — и горло у него опять перехватило, — и только на улице он вдохнул воздух полной грудью.
— Ты правильно сделал, — сказал он Эрпанусьяну, беря его под руку. Им было по пути. — Пройдем пешком?
— Пройдем.
Они долго шли молча.
— Ну, чего ты молчишь? — вдруг резко сказал Тигран. — Я понимаю, что для каждого человека свое горе всегда величиной с верблюда, но жизнь-то не кончена!
— Разумеется, не кончена.
— А для тебя и подавно. Теперь этот воз тебе тянуть. У нас все говорят, что твое назначение уже решено и подписано.
— Ничего не решено и не подписано, — устало ответил Ильин. — Завтра меня вызывает главный. И я еще не знаю, соглашусь ли.
— Он не знает! — вскинул руки Эрпанусьян. — Кто же тогда знает?
Ильин ответил не сразу.
— Видишь ли, — сказал он наконец. — Ты веришь мне, что я любил Степана Тимофеевича?
Эрпанусьян кивнул.
— А помнишь, сколько ругался с ним? Он много делал не так, как надо было делать. Прости уж, что я говорю об этом сейчас. Но то ли он к концу уже очень устал, то ли вообще такой стиль был на заводе. Степан мог сделать многое — и не делал… И если… если мне предложат принять цех, я соглашусь только на своих условиях. Только на своих, — повторил он.
3
Из отпуска секретарь обкома Рогов вернулся в первых числах июля, посвежевший, отдохнувший и, как бывало каждый раз, нетерпеливый. Сюда, в обком, он звонил из Ливадии два раза в неделю, так что знал, как идут дела, но все-таки с первого же дня потребовал от помощников и отделов десятки сводок, протоколы бюро, проходивших без него, и возвращался домой поздно. Днем на подробное чтение времени не хватало, а он не любил, если что-то было не узнано и не понято до конца.
Что ж, в общем-то, он мог быть доволен. План первого полугодия промышленность области выполнила. Конечно, были и отстающие предприятия, и из министерства сообщали, что ЗГТ уже трижды в этом году сорвал поставки металла по договорным обязательствам, и задерживался ввод второй очереди завода минеральных удобрений, и строители освоили за полугодие на восемь с половиной миллионов рублей меньше, стало быть, работают неритмично, будут выезжать к концу года на штурмовщине. С вечера Рогов намечал дела на завтра. Жена уже начинала ворчать: еще одна такая неделя, и ты забудешь, что был в отпуске. Слава богу, хоть наконец-то бросил курить, — а ему очень хотелось закурить, даже иногда снилось, что он курит, и просыпался, сердясь на такие соблазнительные сны.
Первую неделю Рогов никуда не выезжал. В пятницу попросил помощника позвонить на ЗГТ Нечаеву и предупредить, что он будет на заводе в понедельник с утра. Это было привычкой: если он куда-нибудь ехал, то непременно с утра, не заезжая в обком. Но неожиданно, в субботу, он встретился с Нечаевым.
Дача, которую он занимал, была в маленьком поселке Выдрино, на берегу длинного, заросшего вдоль берега камышом озера, и Рогов отправлялся туда вечером в пятницу. Как бы ни настаивала жена, Дарья Петровна, чтобы он отдохнул эти два дня, как все нормальные люди, Рогов, едва переодевшись, брал лопату, жестяную банку и шел в угол сада копать червей для завтрашней рыбалки. Ему не надо было заводить будильник — он умел просыпаться как по заказу — в четыре так в четыре, в пять так в пять утра. Ночи стояли светлые. Поэтому лучше всего выйти в три. Самый клев.
На рыбалку он любил ездить один, хотя трудно было грести одной рукой, справляться с якорем, вываживать крупную рыбу. Однажды во время поездки по ГДР он увидел однорукого лодочника: тот приспособил весло на корме, водил им из стороны в сторону — точь-в-точь, как рыба движет хвостом, и лодка бойко шла. Вернувшись, Рогов попросил местного столяра переставить уключину на корму, и совсем иная, как говорится, пошла работа. И конечно же, никакие санатории, никакие Ливадии не могли сравниться с этими предрассветными сумерками на озере, когда еще стоит сонная тишина, только крякнет где-то в камышах дикая утка, плеснет щука и от ее всплеска по воде пойдут круги, доберутся до камышей и те ответят легким, мягким покачиванием.
В начале четвертого, наскоро перекусив и захватив с собой термос с чаем, Рогов спустился к озеру. Сегодня была его первая летняя рыбалка. Весной он никак не мог выбраться, когда шла плотва; потом уехал в Ливадию… Над озером, заполнив всю его чашу, стоял туман, и сверху не было видно воды. Раз туман, значит, к теплу, подумал Рогов. Он словно нырнул в этот туман, подходя к озеру, и только оказавшись возле длинного причала, с которого обычно выдринские мальчишки тягали мелочь, досадливо поморщился. Его обогнали. Он увидел человека, отвязывающего лодку с удочками, сложенными на корме. Занятый своим делом, человек не слышал его шагов, к тому же сырой песок глушил шаги, и Рогов подошел почти вплотную.
— Ну, какая нынче обстановка? — спросил он. — Берет чего-нибудь?
Человек выпрямился, обернулся, и Рогов увидел его изумленное лицо. Нечаев! Вот уж, действительно, встреча! Нечаев шагнул к нему, шумно расплескивая воду ногами в резиновых сапогах, и Рогов засмеялся:
— Вы же всю рыбу на пять километров вокруг распугаете!
— Здравствуйте, Георгий Петрович. А я и не знал, что вы тоже из нашего племени.
— Из вашего, из вашего! — сказал Рогов.
Очевидно, Нечаеву предоставили одну из исполкомовских дач здесь же, в Выдрине, вот и весь секрет этой неожиданной встречи.
— Так все-таки какая обстановка?
Теперь уже засмеялся Нечаев.
— Вас интересует обстановка на озере или на заводе?
— На озере… пока на озере.
— В прошлую субботу двух лещей взял, у меня есть подкормленное местечко. Щука на блесну берет плохо, сытая, должно быть. Ну, красноперка попадается у камышей, окунь… Давайте я вам помогу.
Рогов смотрел на озеро. Туман медленно отрывался от воды и таял, открывая камыши. Ни всплеска, ни звука.
— Знаете что, — сказал Рогов. — У вас хорошая лодка?
— «Форель». Новая.
— Возьмите меня с собой? Или поедем на моей «Березке», она полегче.
— Да у меня уже все готово, Георгий Петрович.
— Ладно, едем.
Конечно, Нечаев понял, почему я попросил его поехать вместе, подумал Рогов, забираясь в лодку и садясь на кормовую банку. Нечаев легко столкнул лодку с мели, сел на весла, и Рогов с удовольствием ощутил знакомое, привычное шелестящее движение. Хорошо, что облисполком принял постановление, запрещающее держать на некоторых озерах, в том числе и Выдринском, моторки. Он помнил, что в обком тогда хлынул поток протестующих писем, пришлось сказать редактору «Красного знамени», чтобы дал статью об охране озер.
— У вас «Абу»? — спросил Нечаев, кивнув на спиннинг Рогова.
— Да, — усмехнулся Рогов. — Подарок вашего бывшего директора. Так где же ваше заветное местечко? Учтите, если будут попадаться окунишки и ершишки, весь улов пойдет в наказание вам. Моя жена терпеть не может возиться с мелочью, как, наверное, и ваша.
Лодка шла вдоль стены камышей, и Рогов замолчал. Теперь для него наступала та чудесная пора ожидания непременной, обязательной удачи, ради которой стоило вставать ни свет ни заря, идти, плыть, менять места, уставать до чертиков и возвращаться порой с десятком плотвичек на радость соседской кошке.
— Здесь, — шепотом сказал Нечаев, — переставая грести и берясь за якорь.
— А глубина? — так же шепотом спросил Рогов.
— Поставьте метра два. И червей гроздочкой, штуки три сразу.
— Ясно.
Рогов перехватил взгляд Нечаева: тот глядел, как секретарь обкома, прижав к себе удилище протезом, зажимал крючок, насаживал червей, потом неловко перекладывал удилище в руку, и лишь тогда, когда его оранжевый поплавок мягко шлепнулся на воду, Нечаев начал разматывать свою удочку. Очевидно, ждал, не надо ли помочь, подумал Рогов.
Теперь два поплавка неподвижно торчали рядом, будто впаянные в темную воду. Неожиданно поплавок Рогова качнулся, но это была не поклевка. Откуда-то из камышей выскочила мелочь и начала тыкаться носами в его яркий поплавок, играя с ним, как котенок с клубком ниток. Поэтому и щука не берет на блесну, подумал Рогов. Нечаев прав: сытая! Вон сколько малька крутится, а щука, хоть и дура, но если столько жратвы кругом, зачем ей хватать хоть самую распрекрасную железку.
И все-таки он не ожидал, что поклевка будет так скоро. Поплавок медленно, будто нехотя, лег набок и тронулся с места. Мысленно Рогов видел, как там, в глубине, лещ хватает червей своими толстыми губами, поднимая их, будто подбрасывая, и напрягся, чтобы не упустить той секунды, когда поплавок так же медленно пойдет вниз, под воду. Тогда надо сосчитать до семи и подсекать. Так берет только лещ. И, едва пересилив себя, едва досчитав до семи, Рогов резко взмахнул удилищем, сразу ощутив на другом конце лесы забившуюся, сопротивляющуюся тяжесть. Теперь надо было поднять леща. Надо было выволочь его на поверхность, тогда он хлебнет воздуха и спокойно повалится набок. Но лещ упорно тянул в сторону камышей, будто стремясь спрятаться в спасительной подводной чащобе, и Рогов чуть ослабил леску, но так, чтобы все время чувствовать рыбу. Он уже знал, что на крючок сел крупный лещ, и не боялся, что леска не выдержит, — леска-то выдержит, а вот губы у леща слабые… И осторожно, то подтягивая, то отпуская добычу, он с замиранием сердца ждал той минуты, когда можно будет поднять обессилевшую рыбу.