Вот она!
Золотой слиток выплыл из глубины и, еще сопротивляясь, но уже слабо, уже покорившись большей силе, лег набок. Нечаев держал наготове подсачек, — еще несколько секунд, и лещ ввалится в него. Нечаев сам снял его с крючка — лещ зацепился прочно — и бросил рыбу к ногам Рогова.
— С полем, — тихо сказал он. — Килограмма на два с половиной потянет.
— А где ваш поплавок? — спросил Рогов.
Ахнув, Нечаев подсек, и верхушка его удилища изогнулась. Но со своим лещом он справился быстрее — этот был поменьше и сразу зашлепал в подсачек.
Потом, минут через двадцать, Рогов выволок еще одного крупного леща, а у Нечаева в садке плескалось штук пять или шесть красноперок, — вполне можно было пошутить:
— Вам, голубчик, надо еще потренироваться как следует, соответствующую литературу почитать, могу предложить на денек книжку Сабунаева «Спортивная ловля рыбы».
Тогда Нечаев совершенно серьезно, будто не поняв шутки, ответил:
— Так ведь, Георгий Петрович, дело тут вовсе не в науке.
— А в чем же, если не рыбацкий секрет?
— Я же знал, что вы сегодня пойдете рыбу ловить.
— Ну и что?
— Ну, и нанял водолаза. За счет завода, разумеется. Сидит он вот здесь, на дне, и вешает самых больших лещей на ваш крючок.
— Н-да, — так же серьезно ответил Рогов. — Не завидую я вам. Строгий с занесением — как минимум.
— Это за что же? — деланно удивился Нечаев.
— За подхалимаж и растранжиривание заводских средств на водолаза, — сказал Рогов.
Оба тихо рассмеялись.
Уже совсем рассвело. Неподалеку из камышей выплыла кряква и за ней выводок — пушистенькие комочки, потешно торопящиеся за матерью. Солнечные блики играли на воде, от них начинало рябить в глазах. Начали летать стрекозы, временами присаживаясь на поплавки. Клев кончился, будто вся рыба, устав от утренней кормежки, залегла отдохнуть до вечера. Теперь уже можно было говорить громко.
Рогов вытянул ноги в тяжелых сапогах и откинулся на корму. Щурясь, он глядел на Нечаева и думал, как одежда меняет людей. На Нечаеве был тренировочный костюм и старая, латаная куртка, должно быть прослужившая ему не один год. Да и я, наверно, выгляжу не лучше: потертые штаны и свитеришко с заплатами на локтях… Хорошо сидеть вот так, когда улов — лучше некуда, волнение улеглось, и выходной день еще впереди.
— Так как, Андрей Георгиевич, доживем до понедельника или малость поговорим сейчас? Рыба-то вежливая, не помешает…
— В выходной день о делах? — спросил Нечаев. — Да еще в шесть утра, да в лодке, да без бумажек…
— А что? — усмехнулся Рогов. — Даже интересно! Что же касается бумажек, то, например, три бумажки из министерства я наизусть помню.
— Я тоже, — ответил Нечаев, поняв, что шутливый разговор кончился и, несмотря на то что они сидели в лодке, а не в кабинете секретаря обкома, в старой одежонке, а не в пиджаках и галстуках, они сейчас те, кто есть: секретарь обкома партии и секретарь парткома завода газовых турбин. И что вот сейчас будет совсем-совсем иной разговор, тот самый, который должен состояться лишь послезавтра, но по чистой случайности начался сегодня.
— Литейный цех? — спросил Рогов.
— Да. Одна печь стояла на ремонте. Это объективная причина. Есть и другие, в том числе и субъективные. Надо многое менять решительно.
— Вы работаете секретарем уже восемь месяцев, — сказал Рогов. — По-моему, вполне достаточно для того, чтобы добиться таких решительных перемен.
— Значит, не сумел, — ответил Нечаев. — И Силин, а потом Заостровцев, и я видели главную задачу в налаживании серийного выпуска турбин. Мы этого добились, пусть и дорогой ценой. Главное — в турбинном цехе существует ритм.
— Мы говорили о другом, — напомнил Рогов. — Честно говоря, мне не очень-то по душе, что вы напираете только на выпуск турбин. На заводе есть узкие места, которые вы, вы лично, даже не пытались расшить. Так или не так?
— Не так. Если речь идет о литейном цехе, то не так. Кое-что уже сделано, Георгий Петрович. Сами увидите. Сейчас мы собираемся поставить начальником цеха грамотного и энергичного человека, но он выдвинул перед Заостровцевым такие условия, что тот, честно говоря, заколебался.
— Как его фамилия? — спросил Рогов.
— Ильин.
— Не знаю, — качнул головой Рогов. — Но сколько времени вам надо, чтобы литейный цех начал работать так, как от него требуется? Или этот вопрос мне следует задать послезавтра Заостровцеву и Ильину?
— Семь-восемь месяцев, — сказал Нечаев. — Так вам ответит Ильин. Если, конечно, Заостровцев пойдет на его назначение. Вы ведь знаете, он человек осторожный, хотя и точный, как хорошие часы.
— Вы хотите сказать, что директором завода он быть не может?
Вопрос был задан в упор, и Нечаев ответил, не задумываясь: да, не может. Для него самого это было уже сложившимся мнением, даже уверенностью. Заостровцев — идеальный главный инженер.
— Когда-то этот идеальный главный инженер поднял вверх руки перед Силиным, помните? Ну, когда Силин положил под сукно проект реконструкции термо-прессового. Промолчал, сдался! Но это так, к слову.
Рогов подумал, что когда-то у него была мысль о том, что Заостровцев может сменить Силина. Но он помнил и другое: когда снимали директора завода, снимали с партийным взысканием, из Москвы приехал заместитель начальника главка Свиридов, и Рогову хорошо запомнились его слова: «Ну, посадим мы в директорское кресло того же самого Заостровцева. У вас есть гарантия, что через два-три года в трудном положении он не сделает того же самого?»
— А кто же, по-вашему, может стать настоящим руководителем завода? — снова в упор спросил Нечаева Рогов.
— Я не знаю, откуда по заводу идут слухи, Георгий Петрович, и я не люблю слухов, но упорно повторяется одна фамилия — Званцев.
— Званцев? — удивленно переспросил Рогов.
— Да.
— Странно, — сказал Рогов. — Стало быть, телепатия все-таки существует? Там, в Ливадии, в отпуске, я подумал и о Званцеве как о директоре завода. Только подумал… И, как понимаете, ни с кем этой мыслью не делился.
— Никакой телепатии, Георгий Петрович. Просто у нас его знают, любят и ценят, вот и все.
— Званцев, Званцев, — повторил Рогов. — Вы знаете, что мы планировали его на заведующего отделом обкома?
— Слышал.
— Значит, по-вашему, все-таки народная молва?
— Значит, так, Георгий Петрович.
— А вы сами как относитесь к этой молве?
— Я бы голосовал двумя руками.
Рогов расхохотался. Вот ситуация! Несколько месяцев назад, когда речь зашла о кандидатуре нового секретаря парткома, именно первый секретарь райкома Званцев назвал ему фамилию Нечаева. А теперь секретарь парткома в свою очередь называет фамилию Званцева! Рогов знал, что Званцев и Нечаев — старые институтские товарищи, после института вместе пришли на завод, оба — отличные инженеры, но Званцев, пожалуй, оказался поострее и поэнергичнее. И, услышав сейчас его фамилию, Рогов снова задумался. Его поразило, что на заводе хотят Званцева. Он мог представить себе нехитрый механизм слуха: собрались несколько инженеров, быть может даже дома, по какому-нибудь торжественному семейному случаю, и кто-то, вздохнув, сказал: «Эх, Званцева бы к нам!» — а уже завтра этот мечтательный вздох обрел силу приближающегося факта. Но какое все-таки совпадение!
— Званцев, — опять, в который раз, сказал Рогов. — Ну что же, будем думать… Погодите-ка, а где теперь мой поплавок?
Он подсек, верхушка удилища чуть изогнулась, и на дно лодки шлепнулся ершишка с устрашающе раздутыми жабрами. Рогов снял его с крючка и протянул Нечаеву.
— Примите мой подарок. Должно быть, у вашего водолаза сейчас обеденный перерыв, а?
Так, шуткой, и закончился этот разговор, но Нечаев знал, что секретарь обкома Рогов хорошо запомнил его.
Копия той докладной записки, которую Ильин год с лишним назад передал через Левицкого руководству завода, где-то затерялась, и Ильину пришлось восстанавливать ее по памяти. Он просидел над ней несколько часов, потом неумело, одним пальцем, отстукал на машинке (завтра секретарша перепечатает начисто) и уже собирался было лечь спать, когда услышал, что кто-то пытается открыть дверь. Ключ шуршал в скважине, Ильин подошел к двери и открыл ее. На лестничной площадке стояла Надежда.
— Что-нибудь случилось? — спросил Ильин, отбирая тяжелую сумку и целуя жену. — Почему ты так поздно?
Уже по выражению ее лица он понял — действительно что-то случилось. Она молча прошла в комнату, на ходу поправляя волосы, и только там, вынув из сумочки конверт, бросила его на стол.
— Вот, читай и радуйся. Твое воспитание.
Это было письмо от Сережки. Ильин сразу узнал его немыслимо корявый почерк.
Он читал это письмо быстро, не вдумываясь в обычные слова («У меня все хорошо, а как у вас?»), пока не добрался до того, что заставило Надежду примчаться с дачи последней электричкой.
«Я мог бы оставить этот разговор на потом, — писал Сережка, — но лучше уж сказать все сразу. Так вот, дорогие родители, я решил переходить на вечернее отделение Технологического института. Будем до конца откровенны. В педагогический я пошел, подчинившись желанию мамы. Проучился два года и подумал: а что впереди? Учитель? Конечно, кто-то должен растить будущих Курчатовых и Келдышей, но это не по мне. Нет, меня вовсе не сбили с пути ребята из техноложки, с которыми мы здесь работаем. Я просто подумал о смысле моей будущей жизни. Где я смогу принести больше пользы? Отец всегда учил меня думать над этим, но в выборе моей будущей профессии он не участвовал. К сожалению, отошел в сторону. Словом, произошла ошибка, которую пора исправлять, иначе будет слишком поздно. Очень прошу: не надо только слишком расстраиваться. Ну, потеряю сколько-то времени. Поэтому — просьба: отцу узнать, кем я могу работать на заводе, а всем остальным — не огорчаться и не расстраиваться…»
Там были еще какие-то утешительные слова, но Ильин не стал дочитывать письмо до конца. Все ясно и так. Кончил парень два курса и понял, что попал не туда, — вот и все. Ильин еще помнил лето того года, когда и жена, и тесть с тещей наседали на него: только в педагогический! Потом — аспирантура, большая наука, ученая степень… Уже в самом этом мечтании для Ильина было что-то противное, он пытался возражать, говорил, что выбор должен сделать сам Сережка, и вдруг обычно молчаливый тесть сказал: «Тебе-то что? Ты о нем меньше всего беспокоишься.