Он-то тебе не свой». Вот тогда, обидевшись, еле сдержавшись, чтобы не наговорить резкостей, Ильин уехал с дачи в город и больше ни во что не вмешивался.
И вот до чего дошло: выбор был сделан неверный. Возможно, именно ребята из техноложки уговорили его перейти к ним, хотя он и отрицает это для успокоения родных.
— Прочитал? — спросила Надежда. — Ну, что скажешь?
— Скажу, что это его личное дело. Между прочим, я говорил то же самое и два года назад. Только тогда меня обвинили черт знает в чем.
— С тобой невозможно разговаривать, — сказала Надежда. — Ты стал равнодушным человеком. Нет, ты подумай, зачем он учился два года? Еще три, всего три — и диплом в кармане. А вместо этого он хочет идти на завод и учиться на вечернем! Блажь какая-то! Я думаю, что ему просто попалась какая-нибудь девчонка из технологического, вот и задурила мальчишке голову.
— Ну, — усмехнулся Ильин, — не такой уж он и мальчишка. В двадцать с лишним лет человек отдает себе отчет в желаниях и действиях.
— Отчет?! — крикнула Надежда. — Да он всю жизнь жил только твоим умом, и если один-единственный раз послушался меня, то для меня это был самый праздничный день. «Папа сказал… Папа научил… Папа думает так…» Папа, папа, папа!
— И еще девчонка, — засмеялся Ильин, стараясь хоть шуткой успокоить жену.
— Какая девчонка? — настороженно спросила она. — Ты что-нибудь знаешь?
— Ничего не знаю, Надюша. Но ты ведь сама сказала, что это какая-нибудь девчонка задурила ему голову. Так что я, выходит, здесь ни при чем. Идем на кухню. Ты от всех расстройств целый день и не ела ничего, наверно?
Обычно он умел успокаивать ее, но в последние годы это удавалось труднее. Он не понимал, что происходит с женой. Возраст? Не так уж велик — сорок пять. С возрастом люди меняются по-разному: одни становятся спокойнее, терпимее, ласковее, другие, наоборот, теряют большинство прежних добрых качеств. Именно это и происходило с Надеждой. Все чаще Ильин с грустью убеждался в этом. Реже и реже она была ласкова с ним, отстранялась, если он пытался ее обнять, могла ни с того ни с сего бросить какую-нибудь обидную колкость — Ильин отмалчивался, зная, что через минуту она сама забудет об этой колкости, потому что такой стиль разговора становился для нее уже привычным.
Еще тогда, давно, когда они женились, Ильин очень хотел второго ребенка, но Надежда сказала: «Поживем хоть несколько лет для себя». Он согласился. Тем более что на первых порах им было нелегко — одна комнатка на троих здесь, в Большом городе. А потом оказалось — уже поздно…
Все свое свободное время Ильин отдавал Сережке, и тот ходил за ним хвостиком. Если Ильин задерживался на заводе, то уложить Сережку спать было делом немыслимым. Поначалу Ильину — казалось, что Надежда счастлива этим: в семье лад и любовь, — и вдруг вспышка ревности. В первом или втором классе Сережка написал Ильину поздравление с Днем Советской Армии, а несколько дней спустя, Восьмого марта, не поздравил мать!
С этого, сколько он помнил, все и началось — началась борьба за Сережку. Глупо! Будто он, Ильин, нарочно отводил его от матери. «Я вам нужна только для того, чтобы стирать да обеды готовить!» Он утешал ее как мог. Успокойся, глупенькая. Ребенок, мальчишка, всегда тянется прежде всего к отцу. Винтики, гаечки, уверенность в отцовской силе, которую так уважают дети, — все это закономерно. Пройдет время, и он перестанет делить нас.
Но сейчас в его письме было ясно написано: «Отец всегда учил меня…» Сережка и здесь ссылался на него, на Ильина. Только на него!
— Так как? — спросил Ильин. — Будем ужинать? Хочешь, я сделаю тебе яичницу?
— Оставь ты меня в покое! — почти крикнула Надежда. — Завтра я еду к нему и буду говорить самым решительным образом. Я прошу тебя только об одном: если тебе дорог покой семьи, моих стариков, напиши ему несколько слов, чтоб он не дурил.
— Нет, — сказал Ильин, — я ничего не буду ему писать. Каждый человек должен поступать так, как он считает лучшим для себя и других.
— Других? — недобро усмехнулась Надежда. — Вот-вот, весь ты тут! Других! Сейчас нам нет дела до других. Есть только судьба моего, понимаешь, моего сына.
— И моего тоже, Надя, — напомнил Ильин.
Надежда молча ушла в соседнюю комнату и закрыла дверь. Значит, я не смог успокоить ее. Жаль! Год за годом она меняется больше и больше. Может быть, это усталость? Ерунда! У нее не такая уж тяжелая работа — машинистка в редакции областной газеты. Раздраженность тем, что я не далеко продвинулся в жизни? Он чаще и чаше искал причины того разлада, который все заметней проступал в их отношениях, и не мог понять, откуда он. Отчего он? В чем виноват я сам?
Он лег на диван в большой комнате. Надо поспать хотя бы три часа, завтра — нет, уже сегодня — меня снова вызовет Заостровцев. Разговор будет нелегким, конечно. Но сон не шел. Слишком велико было возбуждение, чтобы он мог заставить себя заснуть. Протянув руку, он взял со стола Сережкино письмо и не сразу нашел те поразившие и обрадовавшие его слова: «Я просто подумал о смысле моей будущей жизни. Где я смогу принести больше пользы? Отец всегда учил меня думать над этим…» Он перечитал их снова и подумал: что ж, все правильно. Значит, хотя бы одно по-настоящему доброе дело я в жизни сделал.
Сон не шел, и Ильин лежал с открытыми глазами, мысленно возвращаясь вспять, к тем уже далеким временам, когда ему было столько же, сколько Сережке, ну, быть может, чуть больше, и словно бы сравнивал того себя с ним.
4
Комиссия по распределению начала работать уже в конце февраля. Ребята нервничали, кто-то запасался различными справками, чтобы остаться в Москве, кто-то, наоборот, боялся, что его оставят в Москве, и, пожалуй, из всей группы только Ильин был спокоен. Накануне его пригласил к себе профессор Штейн — не в свой служебный кабинет, а домой, и Ильин ехал к нему, не понимая, зачем он понадобился профессору.
Он знал этот дом возле Павелецкого вокзала: там жила институтская профессура, корифеи металлургии, но входил он в этот дом впервые. Ему открыла дочка профессора. Ильин знал ее — она кончила тот же Институт стали двумя или тремя годами раньше.
Оказалось, он пришел как раз к ужину, и это смутило Ильина. За столом он держался скованно. Когда же раздался звонок и в пижаме, в шлепанцах появился профессор Ушанский, ему и вовсе стало не по себе.
Но, как бывало всегда, в такие минуты он начинал злиться: что за глупости? Чего я стесняюсь? Что за паршивенькая робость? Меня пригласили — я пришел, вот и все.
Успокоило же его не это. Жена профессора то и дело говорила: «Боря, тебе этого нельзя… Боря, не смотри так на печенье…» — и огромный, грузный, седой человек смотрел на вкусности, стоявшие на столе, печальными глазами младенца. Впервые увидев незнакомый ему быт («Боря, тебе нельзя…», а другой знаменитый ученый в пижаме и шлепанцах), Ильин подумал: как все просто! Грозные студенческие боги сошли со своих пьедесталов. Им что-то запрещалось, у них были дети, и профессорская внучка орала в соседней комнате, а из коридора пахло пеленками. Забавно!
После ужина профессор, извинившись перед другим профессором, увел Ильина к себе в маленькую комнату и сразу спросил: «Какие у вас планы на будущее?»
Ильин, пожал плечами. План у него один — работать.
«Где?»
Он снова пожал плечами. Ему все равно где. У профессора над очками приподнялись кустики-брови.
«Странно. Вы всегда производили впечатление очень… как бы это сказать… четкого человека, всегда знающего, что он хочет. Именно этим впечатлением я и руководствовался, приглашая вас сюда. На мой взгляд, вы были не просто студентом, старающимся впихнуть в себя побольше всяких знаний. Вы — студент-работник, и это редкость. Мне бы хотелось, чтобы вы остались на кафедре, у меня».
«Извините, Борис Николаевич…»
«Значит, все-таки вам не все равно?» — перебил его профессор.
«Вы ошиблись, я не гожусь для науки».
«Так уж точно вы все знаете о себе?»
«Думаю — да. Мне все равно, где работать — в Магнитогорске, Запорожье, Липецке, или здесь, на «Электростали», или еще где-нибудь. Своего дома у меня нет, начинать надо с нуля. Я свыкся с мыслью, что стану заводским инженером. Должно быть, я не честолюбив, иначе, наверно, попытался бы рваться в науку с третьего или четвертого курса. Так что спасибо большое, но…»
«Вы даже не дали себе труда подумать, — досадливо сказал профессор. — Странный вы человек, Ильин! Ну, бог-то с ним, с честолюбием. У нас хватает честолюбцев, однако из них никогда не выйдут настоящие ученые. Честолюбие и наука несовместимы. Я знал Резерфорда, Бора, знаю Семенова и имею право утверждать эту истину. Вы — работник. Ильин, а в науку должны идти только работники!»
«И на заводы — тоже, Борис Николаевич».
Профессор протянул ему, будто ткнул, свою огромную руку с пальцами-сардельками. Это означало — разговор окончен. Но Ильин не спешил уходить. Конечно, это было невежливо, но только теперь, когда разговор был окончен, он оглядел эту небольшую комнату — профессорский кабинет, перевел взгляд на стол, на раскрытую рукопись, и спросил:
«Новая работа, Борис Николаевич?»
«Новая, новая, — недовольно ответил профессор. — А это вот — вам». Он взял со стола и сунул в руки Ильину книжку. Это был написанный профессором учебник «Физические основы металловедения», по которому Ильин занимался два года назад. На титульном листе четким школьным почерком было написано: «Моему лучшему ученику, с уважением и благодарностью. 26 февраля 1953 года». Значит, подарок был подготовлен заранее! Теперь он должен поблагодарить и уйти. Ему показалось, что профессор внутренне поторапливает его. Уже возле дверей профессор спросил:
«Может быть, вернемся к этому разговору, ну, скажем, во вторник?»
«Спасибо, Борис Николаевич. Но послезавтра я иду на комиссию».
«Жаль. А может быть, вы и правы, Ильин».
В общежитие Ильин пошел пешком. Ему надо было как бы заново перебрать в себе весь разговор, вспомнить его по слову, но вовсе не для того, чтобы определить — ошибся он или нет, так, сразу, отказавшись от заманчивого, в сущности, предложения, — а потому, что разговор с известным ученым доставил ему удовольствие и ему хотелось это удовольствие продли