ть. Он не ощущал в себе никакой радости от похвалы и никакой гордости от того, что именно его, Ильина, заметили и пригласили, и никакого сожаления от того, что он отказался. Его немного волновало одно — не слишком ли резким был этот отказ и не слишком ли огорчен профессор.
Похвала же не подействовала на него потому, что сам он не считал себя каким-то особенным. В его группе, не говоря уже о курсе, были блестящие студенты, умницы, у которых, выражаясь студенческим языком, наука «от зубов отскакивала», и учились они легко, и спокойно сдавали экзамены на пятерки, и ухитрялись делать еще десятки разных дел. А у него, Ильина, за эти четыре с половиной года — чего греха таить! — бывали и срывы, и тройки, и несколько экзаменов приходилось сваливать со второго захода, чтоб не лишили стипендии. И ничего не успевал, как другие. Он мог по пальцам сосчитать, сколько раз за все эти годы был в театре, Третьяковке или Пушкинском музее… Над ним подшучивали: вот кто грызет гранит! Потом перестали подшучивать, очевидно решив, что парень — тугодум, а то и вовсе средних способностей, вот и берет науку задом, какие уж тут шутки! Он не завидовал тем, кому ученье, да и все в жизни, давалось легко. Такие люди казались ему не очень-то серьезными. Но нельзя же всем быть серьезными! И он удирал со студенческих вечеринок, радовался, если в комнате, где он жил с двумя своими однокурсниками, никого не было. Лампа придвинута к кровати, радио выключено — тихо, спокойно… Ребята ввалятся за полночь, под хмельком: «Ильин, ты привидение! Смылся так, что никто даже не заметил. А по тебе одна девочка весь вечер скучала». Какая еще девочка? Он досадливо захлопывал книгу. Не было у него никакой девочки. Летом он уезжал в Большой город и нанимался на механический завод — в литейный цех, подручным. Это было удобно и ему, потому что в месяц можно было заработать около двух с половиной тысяч, и тем штатным подручным, которые могли уйти на это время в отпуск. Того, что удавалось заработать, хватало на одежку и на добавку к стипендии.
Два дня спустя Ильин уже сидел перед членами комиссии, все такой же спокойный, чувствуя в себе лишь любопытство к тому, как повернется его судьба. Порог, отделявший коридор, где в ожидании своей участи толпились студенты, от этой комнаты, был и впрямь порогом, за которым для всех них начиналось будущее. Входя сюда, Ильин услышал за своей спиной чей-то голос: «Ну, ему-то что, ему на все с кудрявой березы…» Конца фразы он не расслышал. Члены комиссии уже читали его бумаги.
«Вы что же, из Большого города?»
«Да».
«Хотите вернуться домой? С механического завода есть одна заявка. Правда, там не металлургический гигант, а скромный литейный цех…»
«Я знаю», — сказал Ильин.
«Так как же?»
Он улыбнулся, и все было решено. А выходя, он снова услышал за спиной голос — спрашивал один из членов комиссии:
«Это его, что ли, хотел взять к себе Штейн? Не понимаю…»
То, что произошло три дня спустя, было настолько стремительным и неожиданным, что после Ильин не мог вспомнить все подробности. Он стоял на троллейбусной остановке. В памяти остался пронзительный женский крик — Ильин резко повернулся и увидел женщину с ребенком на руках, зажатую дверцей уже двигающегося троллейбуса. Она падала, и раньше, чем Ильин успел сообразить, что женщина падает, — он бросился и успел подхватить ребенка. Троллейбус остановился, дверцы распахнулись, сразу начала собираться толпа. Кто-то ругал водителя: «Носятся, как оглашенные, и на людей плевать!» Кто-то ругал женщину: «Лезет с ребенком, будто ей на пожар». Ильин, держа ребенка, помог женщине подняться. Ее шатало. Ильин прижал ее к себе и сказал:
— Все в порядке. Сильно ушиблись?
— Нет… Кажется, ничего…
— Пойдемте, — сказал Ильин, и толпа расступилась. Ребенок на его руках выгибался и заходился плачем, но женщина, казалось, не слышала его и забыла о нем. Она словно боялась открыть глаза. Тогда Ильин крикнул:
— Перестаньте!
— Я прошу вас, — вдруг быстро заговорила женщина. — Очень прошу… Здесь недалеко… Совсем близко… Я не могу… Очень прошу… вас…
Он отвернулся. Ему надо было угомонить ребенка. Женщина бормотала, не отпуская его рукав, и он поморщился: «Хорошо, хорошо, только успокойтесь, пожалуйста…» Все-таки пришлось поддерживать и ее. Дура! Вот дура! Надо было лезть в этот битком набитый троллейбус, да еще с ребенком!
Дома раздел ребенка. Тот уже не плакал, а ныл, словно бы по инерции, на одной ноте — «ы-ы-ы-ы…». Ему было, наверно, года два или около того. Ильин нажал пальцем на его нос и присвистнул. Ребенок перестал ныть и потянулся к Ильину, подставляя нос: это, должно быть, означало — «еще». Ильин снова нажал и свистнул — ребенок захохотал и начал что-то говорить.
«Ну, брат, — сказал Ильин, — тебя без переводчика не понять. Ты подожди меня малость».
Он повернулся к женщине. Та сидела на диване, прикрыв глаза: никак не могла прийти в себя…
«Ложитесь, — приказал Ильин. Он не очень-то церемонился с ней. Толкнул женщину на диванную подушку, увидел дверь во вторую комнату, вошел туда, снял с кровати одеяло, вернулся и накрыл женщину. — У вас есть водка? Или вино какое-нибудь?»
Она показала глазами на буфет.
Там была початая бутылка коньяка, и он плеснул в две чашки. Женщина, выпив коньяк, задохнулась, а он даже не почувствовал его крепости. Все! Теперь можно уйти. Но что-то удерживало его, он не мог понять что. И хорошо, что не ушел: через минуту женщина уснула, словно провалилась в сон.
Ильин повернулся к ребенку. Тот сидел в кресле, широко расставив ноги в валенках, и тоже засыпал, привалившись к спинке. Положение было нелепым: чужая квартира, хозяйка спит (или это у нее обморок?) и бог весть когда очнется, и уйти нельзя — мало ли что… Зачем-то он потрогал лоб женщины, потом поднял ребенка, перенес на диван — к ней, к матери, — накрыл одеялом в его и сел в кресло, не замечая, что забыл снять пальто и шапку. Но двигаться ему уже не хотелось…
Все-таки ему пришлось встать. Ильин вспомнил, что дверь на лестницу осталась открытой. Он закрыл дверь, снял в прихожей пальто, шапку и шарф и вернулся в комнату. Ему захотелось выпить еще, и он выпил коньяку, ничем не закусывая.
Женщина повернулась со стоном, и он увидел ее лицо. Странно, до сих пор Ильин не видел ее лица, только какую-то белую маску с ярко-красными губами. Теперь он разглядывал лицо незнакомой женщины, пожалуй, даже с грубым чувством неприязни. Кажется, я кричал ей «дура!». В такую минуту можно кричать все что угодно, даже отматерить под горячую руку и потом не вспомнить. Хорошо младенцу: дрыхнет себе, пригревшись, и все на свете ему нипочем. Проснется и не вспомнит, что сегодняшний день вполне мог оказаться для него последним.
И снова обращался к лицу женщины.
Ничего особенного. Просто молодое лицо — небольшой нос, тонкие, должно быть, подведенные брови, рот, пожалуй, немного широковат. Какие у нее глаза? Он не помнил их. Если я завтра встречу эту женщину на улице, то вполне могу не узнать ее. С кем она здесь живет? Он оглядел комнату. Над диваном висела большая фотография — военный, старший лейтенант (три кубика в петлицах), опирается на эфес шашки, а с двух сторон к его плечам приникли полная женщина и девочка с челкой — видимо, жена и дочь. Семейный снимок.
Он не заметил, как задремал сам, а очнулся оттого, что кто-то тронул его за колени. Поглядел — малыш, стоит и смотрит снизу вверх и улыбается во весь рот, как старому, доброму знакомому, — этакий Буратино с ясными после сна глазами.
«Пойдем-ка отсюда, шкет, — шепотом сказал Ильин. — Пусть мама поспит еще немного».
«Я не сплю», — сказала она. Какое-то время она еще лежала неподвижно и вдруг, резко откинув одеяло, вскочила, схватила ребенка и начала его ощупывать, всхлипывая и повторяя: «Господи, господи…» Ильин поднялся с кресла. Ощущение тяжелой усталости не прошло, ему трудно было подняться.
«Я пошел, — сказал он. — А вы постарайтесь успокоиться. Я тут еще вашего коньяку выпил, так что извините…»
«Нет, нет, — словно выдохнула женщина. — Не уходите, если можете…»
И он понял, что не имеет права уйти, что ей страшно и одиноко и что сейчас только он один может помочь справиться с этим надолго овладевшим ею страхом.
Ее звали Надеждой. Надежда Лисицына. А сын оказался тезкой Ильину — тоже Сергей. Муж оставил Надежду в прошлом году, ее родители жили в гарнизоне на Севере (отец — майор), соседи уехали к родственникам на Украину. Ильину пришлось рассказать о себе — тоже коротко, впрочем много он и не мог рассказать.
Он снова смущался, как бывало всегда, когда он оказывался в чужом доме. Та заботливость, с которой Надежда угощала его обедом, казалась ему незаслуженной, а откровенность — чрезмерной. Хотя он не спрашивал ее о подробностях (ну, развелась и развелась!), Надежда сама рассказала, что год назад муж пришел домой, опустился перед ней на колени и попросил спасти его. Это было там, на Севере. Ее муж командовал в дивизионе отца батареей. Она не поняла, от кого спасти. Оказалось, у него была связь с официанткой из офицерской столовой, та ждет ребенка… Тогда Надежда рассмеялась в ответ — сидела и хохотала! Вот проучил сам себя, так проучил! В армии таких историй не любят, пришлось муженьку срочно давать объяснения и по начальству и по партийной линии, а поскольку Надежда его выставила — жениться на той официантке.
Ильин исподтишка разглядывал Надежду. Она была совсем не похожа на ту, спавшую. Все-таки он ошибся: у нее было вовсе не простое лицо, какие встречаешь сто раз на день и по которым взгляд скользит, не задерживаясь. Он и сам не мог понять, почему вдруг, неожиданно, оно оказалось привлекательным. Может, потому, что он увидел ее глаза, такие же ясные, как у Сережки.
Надежда была старше Ильина на два года.
Они сидели, Сережка спокойно играл в соседней комнате, оттуда доносилось его бормотанье, какие-то постукивания, смех: он разговаривал сам с собой и смеялся каким-то своим радостям. Уже совсем стемнело. Надежда спохватилась, что не топила со вчерашнего дня, и Ильин сказал, что растопит печку. Где дрова? За дровами надо было спуститься в подвал. Он пошел вместе с Надеждой и принес здоровенную вязанку, сам затопил печку и сам подмел мусор возле нее. И все это время ловил на себе быстрые, исподтишка, изучающие взгляды Надежды.