Заостровцев сидел теперь не у себя, не в левом от приемной кабинете, а в правом, директорском. Это тоже было необходимостью: обкомовские «вертушки» были только у директора и секретаря парткома. Ильин сказал секретарше, что его вызвали, та кивнула на дверь, и Ильин нажал тяжелую, старинную бронзовую ручку.
Заостровцев был не один. Сбоку, у окна, сидел Нечаев и, поднявшись, первым протянул Ильину руку. Заостровцев же поздоровался с ним через стол и сухо кивнул: «Садитесь, Сергей Николаевич».
Как ни был напряжен сейчас Ильин, он не мог не заметить, что маленький, тщедушный Заостровцев словно терялся здесь, за огромным столом, и это впечатление в свой черед рождало ощущение то ли случайности, то ли временности его пребывания здесь. Но тут же Ильин отогнал эту совсем ненужную мысль. Он сидел и ждал. Ждал, пока Заостровцев разложит перед собой какие-то бумаги и начнет разговор первым. Но первым начал все-таки Нечаев.
— Жаль, что Эдуарда Ивановича нет, — сказал он. — Говорить вчетвером было бы лучше.
Он говорил о Вооле, секретаре цехового партбюро. Два дня назад тот ушел в отпуск и вернется только в начале августа.
— Мы пригласили вас сюда, — сухо сказал Заостровцев, — чтобы обсудить некоторые вопросы, связанные с литейным цехом. Ваше мнение о его работе?
Ильин кивнул на бумажки, разложенные на столе Заостровцева.
— По-моему, Виталий Евгеньевич, перед вами как раз и лежат самые объективные сведения о работе цеха.
— Да, — ответил Заостровцев. — Все здесь есть. Но я хотел бы слышать ваше мнение.
— Год с лишним назад я подавал служебную записку. До директора она, это я знаю точно, дошла. Но тогда мне не сочли нужным даже ответить.
— Я не видел вашей записки, — так же сухо, глядя на Ильина через холодно поблескивающие очки, сказал Заостровцев. — Поэтому не стоит вспоминать старые обиды.
Можно было вынуть из папки и положить на стол перед Заостровцевым ту вторую, которую он перестукивал ночью на машинке одним пальцем. Но почему-то Ильин быстро подумал: отдам ее — и на этом все кончится. Заостровцев вежливо поблагодарит меня, и я уйду, а записка ляжет куда-нибудь в папочку с белыми кальсонными тесемочками и будет ждать своей долгой очереди. Заостровцев-то все-таки и. о. — исполняющий обязанности, и кто знает, чем у него эти обязанности ограничиваются. Лучше уж своим текстом. Как говорится, в наше время у каждой бумажки должны быть ноги, а язык — тот до Киева доведет.
Уже одна эта быстро мелькнувшая мысль разозлила Ильина, и он сказал с неожиданной для самого себя жесткостью:
— Мое мнение — необходима перестройка структуры в цехе. У начальника, как вы знаете, три заместителя: по фасону, по оборудованию и по подготовке производства. Так вот, моя должность в цехе совершенно ненужна.
Он перевел дыхание — эти несколько фраз показались ему слишком длинными. Он видел, что Заостровцев никак не отреагировал на такое заявление, зато Нечаев, сидевший теперь напротив него, через «заседательский» стол, перегнулся и сложил на столе руки, как бы устраиваясь поудобнее перед долгим и интересным разговором.
— Есть у нас такая хорошо разработанная наука, — усмехнулся Ильин — «теплотехника». Так вот, все свои неудачи другие замы валят на зама по подготовке. А у зама по подготовке производства не хватает рук. БПП[2]? Планово-распределительное бюро? Они вроде бы и планируют, и отчитываются, а зарплата им идет с плавки или фасона.
— Ну-ну, — заинтересованно сказал Нечаев. — В этом какая-то логика есть, только я пока не вижу конечного вывода.
— А вывод один. Оставить лишь замов по фасону, по плавке и по ремонту и эксплуатации. Всю подготовку своего производства поручить им. Как на огороде: сами пашут, сами сеют, сами урожай снимают. Выше ответственность, и полностью исключается та самая «спихотехника».
— Это все? — спросил Заостровцев.
— Это — первое, — ответил Ильин.
— Может быть, обсудим первый вопрос сразу, Виталий Евгеньевич? — спросил Нечаев.
— Мы с вами инженеры, а не кинозрители. Это когда люди из кино выходят, на ходу обсуждают фильм, — ответил Заостровцев. — Но если вы настаиваете…
Он весь как-то подобрался, стал еще тоньше, еще тщедушнее, но эта еле уловимая перемена показалась Ильину зловещей. Во всем облике Заостровцева будто появилось что-то кошачье: так кошка готовится к броску.
— Я не настаиваю, — сказал Нечаев. — Я только думаю, что вопрос поставлен остро, и боюсь, что долгие раздумья притупят его остроту.
— Ну что ж, — пожал узенькими плечами главный. — Товарищ Ильин, видимо, восстает против десятилетиями сложившейся структуры — так я понял? Но если эта структура просуществовала десятилетия, значит, время достаточно крепко проверило ее? И ни у кого никогда даже не мелькала мысль, что тут надо что-то менять. — Он обернулся к Нечаеву. — Вот мое первое впечатление. И второе: товарищу Ильину как заместителю по подготовке производства действительно приходится туго. Когда-то я сам был в точно такой же шкуре…
Он не договорил. Ильин откинулся на спинку стула и как бы закончил за него:
— …и вот товарищу Ильину просто-напросто надоело подготавливать всю технологию, завозить шамот, ферросплавы, кирпич, глину, трубки, пружины, опочную оснастку, смеси, — что там еще? Поковки, редукторы, двигатели… Вы это хотели сказать?
Нечаев, протянув руку, положил ее на руку Ильина. Это был короткий, успокаивающий жест, дружеский и в то же время предупреждающий. А Заостровцев даже не шевельнулся. Он был похож на фарфорового божка. Только очки у божка поблескивали, и лишь они одни казались живыми.
— Давайте дальше, — сказал Нечаев. — Или это уже написано у вас?
— Конечно, — ответил Ильин, вытаскивая из тоненькой папки свою записку — три страницы с прыгающими строчками.
Ильин никак не мог ожидать такого: Нечаев сам начал читать вслух его записку! Введение хозрасчета на каждом участке… Смена состава мастеров… Снова организационный вопрос: убрать подчиненность мастера стержневого участка пролета непосредственно начальнику цеха… (Тут Нечаев быстро поглядел на Ильина и сказал: «Конечно, давно было нужно!») И читал дальше, а Ильин словно бы отключился. Он-то наизусть знал, что там написано.
— Десять пунктов, — сказал Нечаев.
— Десять требований, — поправил его Ильин. — Это производственная необходимость.
— Хорошо, — сказал Заостровцев. Фарфоровый божок пришел в движение. Протянул через стол руку Нечаеву и взял записку. Положил перед собой. Снова протянул руку — на этот раз Ильину. — Будем рассматривать ваши предложения, Сергей Николаевич.
Только тогда, когда Ильин вышел на заводской двор, он понял, почему Заостровцев так поспешно простился с ним. Он просто хотел опередить Нечаева! Ведь Нечаев вполне мог потребовать, чтобы — пусть первое, пусть беглое, приблизительное — обсуждение произошло бы сразу, сейчас. Главный перехитрил его, вот и все. Ничего не скажешь — дипломат! Но все-таки Заостровцев тоже прав: такие вопросы не решаются вдруг, и, как бы ни хотелось Ильину, чтобы уже сегодня ему могли бы сказать — давай действуй! — он понимал: то, что совершенно ясно ему, в чем он убежден, для всех остальных только начало больших и трудных раздумий. Трудных потому, что действительно (опять прав Заостровцев!) такая система складывалась десятилетиями и не так-то просто преодолеть в себе уверенность в правильности старого, созданного когда-то и кем-то до нас…
…Он не знал и не узнает никогда, что, едва за ним закрылась дверь, Нечаев встал и начал по привычке, так раздражавшей когда-то Силина, ходить по кабинету. Он никогда не узнает, что сказал Нечаев Заостровцеву — спокойно, но с той решительностью, которая сама по себе исключала возможность любых возражений:
— Надо размножить эту записку, Виталий Евгеньевич. На раздумья вполне хватит недели, ну десяти дней. И вынесем на партком. Может быть, правильно, что мы ничего не сказали Ильину о его будущем назначении. Но для меня лично этот вопрос уже совершенно ясный.
— Вы никогда не отличались торопливостью, Андрей Георгиевич, — недовольно сказал Заостровцев. — Как говорится, поспешишь — людей насмешишь. Не насмешить бы…
— Да, и еще говорится: семь раз примерь — один отрежь, — усмехнулся Нечаев. — Тоже правильно! Но если уж мы с вами перешли на поговорки, Виталий Евгеньевич, есть и такая: «Кашляй потоньше — и протянешь подольше». А мы подольше не можем, Виталий Евгеньевич.
Он увидел, как у Заостровцева сразу зарозовели щеки, кивнул и вышел, плотно закрыв за собой дверь директорского кабинета. Нечаев улыбался, и секретарша, заметив, что он улыбается, тоже улыбнулась — стало быть, там, за этой тяжелой дверью, сейчас был какой-то хороший, очень хороший разговор. Просто секретарша привыкла к тому, что из этого кабинета люди всегда выходят озабоченными.
6
Только этого ему и не хватало!
Еще утром, в автобусе, по дороге на работу, Ильин читал газету и наткнулся на небольшую заметку. Называлась она «Образ современника», и рассказывалось в ней о том, что на днях Большегородская студия документальных фильмов начинает на заводе газовых турбин съемки фильма.
«Как сказал нашему корреспонденту режиссер, заслуженный деятель искусств М. Мандрус, задачей съемочной группы является запечатлеть труд создателей турбин — рабочих, инженеров, научно-технических работников на всех этапах работы. Большой съемочной площадкой станут цехи предприятия…»
А днем позвонил Нечаев и спросил, читал ли Ильин сегодняшнюю газету. Читал? Ну вот и хорошо, стало быть, в курсе… Как раз у него в кабинете сидят товарищи со студии, так вот они намерены начать съемки с литейного цеха. Как это — почему? У нас все начинается с металла!
— Сейчас их проведут к вам, Сергей Николаевич. Познакомьте товарищей с людьми, покажите цех, как плавку дают — покажите. Только с соблюдением правил техники безопасности, разумеется.