Они просто хватались за бока, вспоминая операторшу. Подручные забрасывали в печь добавки, операторша снимала, потом сказала: «Начнем второй дубль. Повторите, ребята, еще». Те сначала выпучили на нее глаза, а потом сказали, что «еще» можно повторить только во время следующей плавки. «Совершенно невозможно работать! — якобы сказала после этого операторша. — Неужели им трудно побросать туда еще чего-нибудь?»
Ильин слушал и не смеялся, а морщился. Конечно, куда как красиво, когда подручный широким взмахом лопаты бросает в печь добавки — точь-в-точь как при дедах! Это в наш-то космический век! Но ничего не поделаешь, сам виноват, сам назвал Коптюгова и его бригаду.
Теперь он уходил из цеха поздней, чем прежде: и дела, да и просто не хотелось домой, в пустую по-летнему квартиру. Надежда, вернувшись от Сережки, даже не сочла нужным зайти, сразу же уехала на дачу и лишь позвонила ему вечером.
— Ну, как он?
— Перестань, пожалуйста, — сказала Надежда, и мысленно Ильин увидел, как она кривит губы. — Тебя ведь интересует не его здоровье, а что он решил?
— Так что же он решил? — спросил Ильин.
— Это ты уже знаешь из его письма. К сожалению, он взял от тебя не самое лучшее — твое упрямство. Ты доволен?
— Не надо так говорить со мной, Надя. Можно подумать, что я какое-то чудовище. Знаешь, я уже начинаю забывать, как выглядит нормальный разговор жены с мужем. Приезжай, поговорим спокойно.
— Нет, — сказала Надежда, — у меня отпуск, а я устала еще больше.
Все! Даже не поинтересовалась, как я тут. А мне даже не захотелось сказать ей о назначении начальником цеха. Так что, выходит, мы квиты.
На следующий день, уже после работы, выйдя из цеха и направляясь к проходной, он увидел впереди высокую, с острыми плечами знакомую женскую фигуру и окликнул: «Ольга!» Женщина остановилась, обернулась.
— Ильин! — сказала она. — Ты так рано уходишь домой?
— Я уже еле живой, — сказал Ильин.
— А у нас говорят, что ты теперь вообще ночуешь в цехе, — засмеялась Ольга. — Извини, я даже не поздравила тебя с новой должностью!
Она поцеловала его в щеку, и Ильин сказал:
— Спасибо! Теперь кто-нибудь обязательно стукнет в партком, что новый начальник цеха завел себе даму сердца и целуется с ней в открытую. Пойдем посидим где-нибудь, раз уж поцеловались на виду всего завода.
— Пойдем, — кивнула Ольга, беря его под руку. — Только про нас с тобой никто, никогда, ничего и никуда не стукнет. Так что ты не бойся, Ильин! А посидеть мы можем в нашем молодежном кафе хотя бы.
Заводское молодежное кафе находилось как раз напротив проходной, через площадь. Впрочем, теперь оно было уже вовсе не молодежным и зайти туда мог всякий, лишь на праздники или на комсомольские свадьбы кафе закрывали для посторонних.
Еще издали Ильин увидел, что перед входом в кафе стоят два автобуса с большими желтыми буквами на боках: «Студия док. фильмов», и светильники на треногах уже выгружены из них и рядом с людьми кажутся глазастыми инопланетянами, подъехавшими сюда, чтобы посидеть вместе со своими друзьями — землянами — в молодежном кафе.
— Кажется, Мандрус и кафе захватил, — сказал Ильин. — Чего доброго, нас с тобой еще и не впустят, а?
— Ничего, — сказала Ольга — У них там на девять часов съемки назначены. Так что успеем насидеться.
Ильин не спросил, откуда она знает про съемки, потому что ему остро хотелось одного: забиться куда-нибудь в угол, за самый дальний столик, и спокойно, бездумно, как у себя на балконе, провести этот вечер. Хорошо, что встретилась Ольга. Быть все время одному тоже не очень-то весело.
Им повезло. Кафе пустовало, и они сели, как и хотелось Ильину, за самый дальний столик. «В последний раз мы были в ресторане на ее свадьбе, — подумал Ильин, пододвигая Ольге меню. — Давненько же!» И, пока Ольга читала, он разглядывал ее со странным, смешанным чувством печали, даже горечи, и удивления, что та девочка, которую он помнил, стала уже немолодой, сорокатрехлетней женщиной, и возле глаз у нее — морщины, и две седые пряди в коротко остриженных волосах, и не спасает косметика — она все такая же некрасивая, с носом-лопаточкой и полными, какими-то не русскими, а негритянскими губами.
— Я буду есть фирменный салат, котлеты и пить сухое вино, — сказала Ольга. — А ты?
— Наверно, то же самое, — вяло отозвался Ильин. — Не все ли равно?
— У тебя что-нибудь случилось?
— У меня все время что-нибудь случается, — усмехнулся Ильин. — Давай не будем говорить о трудностях жизни.
— Давай о легкостях. Как Сережка?
Ильин нехотя рассказал о его письме, и о том, что Надежда сорвалась, поехала к нему с уговорами, и о ее звонке — иначе, разумеется, чем было на самом деле, сглаживая резкость вчерашнего разговора. Ольга слушала, поставив локти на стол и подперев кулаками щеки. Ильину казалось, что она не слушает его, а просто разглядывает, точно так же, как он разглядывал ее несколько минут назад.
— Так что, как видишь, маленький семейный бунт, — закончил он.
— А ты на чьей стороне? — спросила Ольга.
— Я всегда хотел, чтобы Сережка жил и думал самостоятельно, — сказал Ильин. — Пусть делает так, как считает нужным. Если он захочет, я возьму его в цех подручным, в бригаду Коптюгова. Пусть узнает, что такое настоящая работа. Мне кажется, до сих пор он жил слишком легко и во многом бездумно. От такой легкости слабеет прежде всего душа. Хотя…
— Но, наверно, ты не хотел бы, — задумчиво сказала Ольга, — чтобы он жил так, как мы? А может быть, мы уже не понимаем их? — Она не ждала ответов на свои вопросы. — У нас в лаборатории работают девчонки, я смотрю на них и не завидую, нет. У них другая одежда, другие разговоры, другие радости, другие маленькие беды. Маленькие, понимаешь? А им кажется — конец света! Кстати, это ты распорядился убрать от нас городской телефон?
— Я.
— Был тоже бунт, и тоже маленький.
— Мне сказали, что ваши девчонки слишком много висят на телефоне.
— Это молодость, Ильин. Ты еще помнишь, что это такое?
Да, подумал Ильин, она просто разглядывает меня и, наверно, чувствует то же самое, что и я: горечь, удивление, может быть что-то еще… И седые волосы, и морщины — все это есть и у меня тоже. И те же сорок три года…
— А зачем? — удивился Ильин. — Тогда нам с тобой в самый раз будет поговорить о смысле жизни! Лучше уж «выпьем, добрая подружка бедной юности моей…». Пушкин знал это хорошее средство от лишних мыслей.
— Лишних не бывает, Ильин, — грустно сказала Ольга. — И ты сейчас вовсе не хочешь уйти от своих мыслей — о Сережке, о работе, о… — Она чуть не сказала: «О Надежде», и вовремя спохватилась. Она не имела права переступить в разговоре с ним этот порог, но он понял недосказанное, конечно. — Где-то я читала, что, когда человеку переваливает за сорок, он начинает не просто много вспоминать, но и оценивать прошлое.
Ильин опять ответил шуткой, что, дескать, это хорошо тем, у кого нормированный рабочий день. На одни воспоминания сколько нужно времени, а уж оценивать!.. К тому же иной такой оценщик может запросто ошибиться. Ведь как, наверно, приятно бывает полюбоваться там, в прошлом, самим собой! Нет, он еще не занимался этим увлекательным делом.
Он говорил и не глядел на Ольгу, потому что чувствовал всю отвратительность этой своей маленькой и вовсе ненужной сейчас лжи и этого несвойственного ему бодряческого тона. Но, с другой стороны, было бы не по-мужски сказать: да, знаешь, действительно это так — думаю, вспоминаю, оцениваю, мечусь, ни черта не понимаю и все начинаю сызнова.
Надо было резко переводить разговор. Ольга помогла ему.
— Конечно, — сказала она, — совсем легко вообще ни о чем не думать. Но я-то слишком хорошо знаю тебя, Ильин…
— Значит, все-таки хочешь о смысле жизни? — спросил он. — Ты как школьница, Оля. Это в школе нам задавали такие темы для сочинений. Помнишь?
— Еще бы! — ответила Ольга. — Ты, наверно, удивишься, если я скажу, что сохранила твои сочинения?
— Сохранила? Зачем?
Он был не просто удивлен. Он был потрясен. Школьные сочинения! Конечно, он совершенно не помнил их, забыл о них, всю жизнь не вспоминал — для Ильина в свою пору они были всего лишь непременной и утомительной школьной обязанностью. Он не очень-то любил писать сочинения. «Образ Евгения Онегина» или «Образ Катерины как луч света в темном царстве» — сколько ему приходилось пыхтеть над ними! А Ольга, оказывается, сохранила…
— Зачем? — снова спросил он.
— Я не задумывалась над этим. Сохранила — и все. А сейчас подумала, что в этом был смысл. В каждом доме хранятся какие-то старые фотографии, письма, документы, детские рисунки… У нас с тобой ничего этого не было. Очевидно, у людей должно быть что-то, напоминающее о прошлом.
Ильин долго молчал. Он понимал, что очень осторожно Ольга вызывает его на откровенный разговор, и эти воспоминания об их общем уже таком далеком детстве — лишь прием, уловка, желание размягчить его. Ах, хитрая, ничего-то у тебя не получится! Но то, что она почти тридцать лет хранила его сочинения, его тетради, — это было действительно невообразимо. И она права, конечно: у каждого должно быть какое-то напоминание о прошлом.
— Интересно, — сказал наконец Ильин. — Ты никогда не говорила мне об этом. Покажешь?
— Покажу.
— Я зайду к тебе.
— Ты не был у меня три года. С тех пор как я переехала на новую квартиру.
— Три года? — удивился Ильин. — Неужели уже столько прошло?
— Да. Живем и не замечаем, — грустно сказала Ольга. — Так что же все-таки насчет смысла жизни?
Ильин махнул рукой, и Ольга подумала: а зачем я так настырничаю, зачем настаиваю на этом разговоре? Чтобы узнать, чем живет он? Я и так догадываюсь чем. Он — усталый, замотанный человек. На днях, рассказывали в лаборатории, собрал заместителей, сказал о предстоящих изменениях в цехе — кажется, что-то насчет того, что теперь каждый зам будет заниматься подготовкой своего производства, — шум был страшный, чуть ли не до заявлений об уходе… а тут еще я со своими занудными разговорами… Ему же хочется просто посидеть и действительно ни о чем не думать! И как будто бы я так уж все здорово знаю о смысле жизни! Ни черта я сама не знаю…