Ну да, конечно, думала сейчас Ольга, отец был счастлив, что опять оказался с людьми, вырвался с этой баржи, а скорее всего — от матери. «Что толку-то!» Вот так уйти, даже не обнять на прощание, даже не обернуться, хотя знать почти наверняка, что возвращения не будет! Но меня-то он поцеловал все-таки…
А осенью того же сорок первого Ольга с матерью снова оказались в Большом городе, и баржа встала на зимовку возле Липок — рабочей слободы, где стояла три года назад, у длинного черного причала.
…В школе ничего не изменилось. Все так же холодно внизу, в раздевалке, все так же в коридорах глядели со стен великие писатели и ученые, и все так же из-за закрытых дверей доносились приглушенные голоса. Ольга решила подождать переменки и села на подоконник, напротив двери с табличкой «3-А». Отсюда, сверху из окна она видела облетающие деревья, крыши липковских домиков, одиноко торчащую закопченную трубу на пожарище, а там, дальше, была река — серая и подернутая ветром.
Она пришла в школу без всего — у нее не было ни учебников, ни тетрадок, только ручка с пером «уточка». Этим утром она вычистила перо кусочком кирпича.
Нет, все-таки в школе что-то изменилось, просто она не сразу заметила эту перемену. Стекла были оклеены крест-накрест бумажными полосками, под портретами великих — таблички со стрелками и буквами «БУ» (а что такое «БУ»? Потом ей объяснили — бомбоубежище). Во дворе были вырыты щели… Она сидела на подоконнике и вдруг начала тихо плакать — таким огромным и страшным показалось ей сейчас ее одиночество.
Вчера ушла мать. Ее мобилизовали на окопы. Перед уходом она кивнула на ящик, стоявший в углу: там крупа и макароны. Керосин в кладовке. Постное масло — на полке, так что неделю проживешь как-нибудь. Говорят, больше недели не задержат. Надевая на голову платок, мать поглядела на Ольгу и, повернувшись к стене, что-то вытащила из-за пазухи. Ольга знала — деньги. Мать всегда держала деньги при себе. «Вот, — сказала мать, протягивая красненькую бумажку, — тридцать рублей. Это на всякий случай. Потратишь по-пустому, так и знай — прибью». Ольга осторожно взяла бумажку и, как это делала мать, сунула ее за пазуху, за рубашку. Ниже ее не пускала резинка трусишек.
Той ночью ей было страшно. Собачонка еще в прошлом году то ли сбежала, то ли ее украли в Казани. Ольга лежала, широко раскрыв глаза в темноту, прислушиваясь к ночным звукам: что-то шуршало, потрескивало, скрипело, ей чудились шаги, и она съеживалась, натягивая на себя одеяло, потом все-таки уснула и проснулась оттого, что ей почудился голос матери. Босиком она подбежала к двери и откинула крючок — никого. Только холодный воздух хлынул в комнату и несколько желтых листьев перелетели через порог.
Она не могла больше оставаться одна.
…Кто-то вошел в школьный коридор, и Ольга обернулась. Она знала эту учительницу, помнила ее. Учительница подошла к Ольге, и Ольга слезла с подоконника.
«За что тебя удалили с урок»?»
«Меня не удаляли».
«Ты в каком классе?»
«Ни в каком».
«Как это — ни в каком? Что же ты здесь делаешь?»
«Жду».
«Погоди, — сказала учительница, обняв ее за плечи и поворачивая к себе. — Что-то я действительно тебя не знаю. Как твоя фамилия?»
«Оля Мыслова».
«Идем-ка ко мне, Оля».
В комнате, куда привела ее учительница, Ольга никогда прежде не бывала и невольно огляделась. В шкафах виднелись банки со змеями и лягушками, на шкафах стояли чучела птиц, и заяц, самый настоящий заяц, приподнялся на задних лапках, да так и замер. В аквариумах плавали рыбки. Ольга вздрогнула: в углу стоял скелет, и пустые глазницы черепа, казалось, уставились прямо на нее.
«Садись, Оля. Так зачем ты пришла? Ну, чего же ты плачешь, глупенькая?»
Отплакав, Ольга рассказала ей все: и что она живет на барже одна — отец ушел воевать, а мать на окопах, и что она уже училась здесь, в первом «А», а потом в другом городе, и вот снова пришла сюда.
«Ты чего-нибудь ела сегодня?»
«Да».
Учительница долго думала о чем-то. Казалось, она не слышала звонка, и тогда, когда дверь открылась и вошла какая-то девушка, она не повернулась к ней.
«Ты здесь? — спросила девушка. — А я тебя повсюду ищу».
«Да, да… Тебе уже пора, Кирочка?»
«Пора, мама».
Девушка была одета в большой, не по росту, мужской макинтош, перепоясанный ремнем. Макинтош, и сапоги, и пышные волосы, выбивающиеся из-под цветного платка, — все это казалось на ней чужим, нелепым и некрасивым, потому что сама она была очень красивой, так, во всяком случае, показалось Ольге.
«Хорошо, — глухо сказала учительница, — я пойду провожу тебя. — Она снова положила руки на Ольгины плечи. — А ты, девочка, иди в свой класс. Я скоро вернусь, и мы чего-нибудь придумаем».
В коридоре было шумно, мальчишки бегали и возились вовсю, девочки ходили, взявшись за руки. Ольга не узнавала никого и тянула шею. Учительница уже ушла. И вдруг она увидела Сережу. Она знала, что обязательно увидит его, и вот увидела и узнала сразу.
«Сережа!»
Он обернулся.
«Ты, что ли?»
«Я, я!»
Ольга так и сияла, и кивала радостно: «Я, я!» — а Сережа буркнул, отворачиваясь:
«Обратно приехала?»
«Обратно».
«Ну, тогда здорово. Только я с тобой сидеть больше не буду. Я уже два года с Женькой Голяковым сижу».
Ольга растерялась.
«А как же я?»
Сережа крикнул:
«Эй, Рыба, иди сюда!» — и от стены покорно пошла длинная девочка с белесыми, впрямь как у рыбы глазами.
«Будешь сидеть с ней, — строго сказал Сережа и повернулся к Ольге. — Я пошел, у меня дела всякие».
Смешно, вспоминала Ольга, я даже снова чуть не разревелась тогда. А Сережка показался мне чем-то вроде учителя. Мне казалось, я все отдала бы, чтобы только снова сидеть рядом с ним. Просто я не знала, что мальчишкам в третьем классе положено презирать девчонок.
Она отсидела два урока, ничего не понимая из объяснений учительницы, а потом, забыв, что ей надо подождать ту, другую учительницу, вышла на улицу вместе со всеми.
«Сережа!»
«Ну?»
«Ты куда?»
«Домой».
«Я тебя провожу?»
«Вот еще!»
У нее задрожали губы.
«Я тоже домой».
«Пока».
Она пошла следом за Сережей.
За мостом он свернул и вошел в длинный серый облезлый дом. Ольга пошла дальше. Ей не хотелось домой, на баржу.
Она вышла на проспект, малолюдный и тихий. Где-то здесь, она помнила, было кино, куда их, первоклассников, водили два года назад, и садик с фонтанами и статуями. Эти статуи она тоже помнила. Учительница рассказывала, что давным-давно их привезли сюда из-за границы, что они сделаны из мрамора и стоят очень дорого…
В садике были люди, и Ольга подошла ближе. Люди осторожно снимали одну — уже последнюю — статую, сгибаясь под ее тяжестью. Тут же, рядом, стоял ящик. Статую уложили в ящик, и теперь ее мраморные губы улыбались небу. Только тогда Ольга заметила, что тут же вырыта яма; ящик заколотили, продернули под него веревки, и небольшая толпа — в основном старые женщины, — охнула, придвинулась, замерла. Ящик опустили в землю, глухо ударились о доски сырые комья. Кто-то всхлипнул рядом с Ольгой, она взяла незнакомую женщину за руку.
«Ты что, девочка?»
«А вы почему плачете?»
«Я ничего… Ты иди отсюда, девочка, иди…»
Она пошла дальше, не зная, куда идет и зачем, — просто так, лишь бы не возвращаться на баржу, в пугающую тишину, хотя и думала о том, что надо затопить печку, подмести, а может быть, даже вымыть пол, благо за водой ходить недалеко — только бросить за борт ведерко на веревке. Нет, пол она вымоет потом, перед возвращением матери. А сейчас можно зайти в магазин и купить хлеб. Дома оставался небольшой кусочек — уходя, мать забрала с собой почти всю буханку.
Но хлеба в магазине не было. Ольга глядела на пустые полки. Только одна была уставлена бутылками с серебряными горлышками и какими-то розовыми банками. Продавщицы тоже не было: Ольга слышала, как где-то за открытой дверью кладовки гремят пустые ящики. Она подошла к прилавку и, положив на него локти, стала ждать.
Толстая продавщица в белом халате втиснулась в магазин и, заметив Ольгу, прикрикнула:
«Чего здесь торчишь? Чего забыла?»
«Я за хлебом», — сказала Ольга.
«За хлебом! — усмехнулась та. — Она за хлебом! Шампанское вон осталось и крабы. Читала небось — даже на трамваях написано: «Всем попробовать пора бы, как вкусны и нежны крабы». Не будет сегодня хлеба!»
Ольга не поверила ей. У нее-то хлеб есть, вон какая толстая! Ольга повернулась и пошла на улицу. Уже у порога она обернулась: продавщица, хрипло засмеявшись, сказала кому-то за дверь в кладовую: «Ничего, это шампанское немцы быстренько выхлещут и спасибо не скажут». Немцы? — подумала Ольга. Разве сюда придут немцы?
Она шла все быстрей — уже обратно, домой, на баржу, оглядываясь по сторонам, будто вот-вот на улице должны появиться немцы. Ей показалось, что, если свернуть в боковые переулки, она сократит путь до моста, свернула и вышла в совсем незнакомое место. Никогда прежде она не видела эту улицу, широкую, с трамвайными рельсами посередине. И не знала, куда же сворачивать теперь, и спросить было не у кого — улица была совсем вымершей… Тогда Ольга побежала.
Там, где улица делала поворот, она остановилась, будто с размаху налетев на незримую стену. Ее остановили странные звуки, знакомые, но такие неожиданные здесь, в городе. Сначала она услышала эти звуки, а потом увидела блеющее и мычащее стадо, которое шло прямо на нее, заняв все пространство улицы. Впереди трусили овцы, сзади, тяжело догоняя их, шагали коровы, и вся эта лавина надвигалась прямо на нее. Ольга метнулась в сторону и заскочила в какую-то парадную. Бегом по лестнице наверх, — сюда-то коровы не доберутся! — а сердце так и колотилось от страха, и ноги совсем не держали. Все это было как в плохом сне, когда снится, что на тебя бросается зверь, и только в последнюю секунду успеваешь спрятаться от него за какой-то дверью. Но это было наяву. Через лестничное окно Ольга видела внизу огромное стадо, и до нее доносился его острый и теплый запах. Стадо шло медленно и долго. Мальчишки с кнутами хлестали коров направо-налево, и ошалевшие животные убыстряли шаг, но не вперед, а в сторону, в середину стада, чтобы спрятаться там от ударов.