«А где Анна Петровна?»
«Где, где! — передразнил Сережка. — Дома, вот где».
«А тебя она ко мне приставила?»
«Дура, — сказал Сережка, опускаясь на пол, на отцовский тулуп. — Ты что, совсем ничего не помнишь?»
Она помнила, но теперь то было уже так далеко, что ей не хотелось вспоминать ни сирены, воющие со всех сторон, ни ровно летящие крестики-самолеты, ни трясущуюся землю и взрывы, ни беззвучно горящие дома. Ольга как бы нарочно откидывала все это куда-то дальше в своей памяти, в самые глухие ее углы. Сейчас здесь было тепло и тихо, и Сережка Ильин был здесь, и вернувшийся на минуту страх тут же ушел. «Помню», — сказала она.
«У меня дом разбомбили, — отворачиваясь, сказал Сережа. — Одна стена осталась. А бабушка дома была…»
Ольга медленно встала. Ее пошатывало. Сережа смотрел на нее снизу, с пола. Так же медленно она подошла к полке, на которой стояла керосинка, и, сняв ее, перенесла на стол.
«Ты чего?» — спросил Сережа.
«Я тебе макароны сварю», — сказала Ольга.
«Не надо, — глухо сказал он. — Нет у тебя никаких макарон. Все разобрали».
Она не поняла: как это разобрали? Заглянула в ящик, где мать хранила продукты, — пусто.
«Надо же было чем-то ребятишек накормить, — объяснил Сережа. — Ну, заплачь еще! У людей все погибло, понимать надо».
Невольно Ольга сунула руку за пазуху. Там, на животе, лежала бумажка, теплая от ее тела.
«Ничего, — сказала она, — как-нибудь проживем. У меня еще целых тридцать рублей есть. Тебе, наверно, холодно на полу? Ты ложись сюда, поместимся».
Сережа подумал и лег на ее топчан, к стенке. Ольга подняла отцовский тулуп и, накрыв Сережу, легла рядом. Гасить лампу она не стала.
«Так тебе удобнее?»
«Да».
Он повернулся носом к стенке, Ольга тоже повернулась, прижалась к Сережкиной спине, успела подумать: как хорошо, как тепло! — и снова был сон…
…Оказалось, что на барже были не только эти детишки и она с Сережей. Там, внизу, в холоде, провели ночь десятки погорельцев, и утром вышли оттуда, закутанные кто во что. На берегу, возле причала, разложили костры, люди грелись и готовили пищу, голодные собаки бродили между ними, ожидая брошенной корки. Прошел слух, что к вечеру всех разместят в городе, которые с детьми — в первую очередь, разумеется. Подошли две «эмки», несколько штатских и военных оглядели пожарище, поговорили с людьми и уехали. Слух вроде бы подтверждался. Через час грузовичок привез походную кухню, а на санитарной машине увезли пожилую женщину — она была в беспамятстве. Говорили — у нее удар. И как бы ни было плохо сейчас тем, кто сбился здесь, на барже и у костров, плохо так, что хуже некуда, — одно то, что о них знали, думали, заботились, пусть немного, но облегчало надеждой на хоть какое-то устройство, тепло и еду. И кто-то уже ходил со школьной тетрадкой в руках: «Игнатьевы! Сколько вас? Карякины! Детишек четверо? Не думали, когда строгали… Павловские!»
Потом появились новые слухи, и один бог знал, откуда они брались здесь, — что размещать в городе не будут, а пришлют машины, увезут всех на станцию и поездом — на Урал, потому что завод будут эвакуировать не то в Челябинск, не то в Нижний Тагил. Нет, завод эвакуировать не будут, потому что немцы сбросили где-то десант и дорога перерезана, решено все взорвать… Нет, ничего взрывать не станут, потому что десант наши перебили, а в городе уже ищут, кого еще можно уплотнить… Нет, уплотнять не будут, а разместят всех в школе, по классу на семью. Нет, занять школу не разрешили, зато освобождают Дворец культуры имени Орджоникидзе — вот там-то и разместят всех…
Но пока в домике на барже то и дело появлялись незнакомые женщины, чтобы взглянуть на своих детишек, просили Ольгу побыть с малыми (Сережа ушел утром), а детишки орали, плакали, и Ольга не знала, что делать с мокрыми. Ей хотелось есть. Она пошла в кладовку — дверь была открыта, мешок с воблой исчез, не оказалось и кадки с кислой капустой, которую мать шинковала по дороге сюда, в Большой город. Ольга не огорчилась. «У людей все погибло, понимать же надо!» Она это понимала. Ей было обидно не оттого, что незнакомые люди все взяли, а оттого, что ничего не оставили ей самой. Можно было пойти к Анне Петровне, но она стеснялась, даже думать не могла об этом. Но ей повезло. Какая-то молодая женщина в мужском драповом пальто с подогнутыми рукавами заглянула в кладовку и обрадованно воскликнула: «Вон ты где! А я тебя в доме ищу». В руке у нее была миска с кашей, должно быть из той полевой кухни, и поверх каши лежал пятачок масла. Уже в домике молодая женщина сидела на топчане, смотрела, как Ольга ест кашу, и, нагибаясь, заглядывала в глаза:
«Ботиночки-то высохли? Я, когда нашла тебя, сразу увидела — мокрехоньки! Ну, думаю, захворает, это как пить дать — захворает! А ты ничего, вроде бы не захворала… Это ведь я тебя нашла. Ты хоть и худенькая, да тяжелая оказалась. Я тебя еле-еле сюда притащила. Если б я тебя не нашла, ты бы совсем замерзла на земле».
От нее пахло вином, и говорила она не переставая:
«А ты не бойся, мы тебя не оставим, ты ешь, ешь, пока каша горячая, а я тебя сразу узнала, мы с твоей мамочкой знакомы были… Ты не бойся, меня тетей Катей звать, муж у меня с первого дня как на фронт взят, а с твоей мамочкой у нас свои интересы были, если б не война, хорошо бы жили, я ей уже и дом здесь приглядела. Денежки-то у нее были, да?»
«Были», — нехотя сказала Ольга.
«Я знаю, что были, — закивала тетя Катя и огляделась, будто стараясь увидеть, где эти деньги. — Здесь они или на сберкнижке — не знаешь?»
«С собой увезла, — сказала Ольга. — На окопы».
«Ну и человек, господи прости! — всплеснула руками тетя Катя. — Да зачем ей деньги на окопах-то? Вернее, что ли, за пазухой? Ведь огромные деньги у нее были, понимаешь? И тебе ничего не оставила?»
«Тридцать рублей».
«Красненькую! — недобро усмехнулась тетя Катя. — Мельче небось не было, не то бы и ее не оставила. А ты одолжи мне ее, красненькую-то. Я тебе потом верну. Заработаю и верну, честное слово. У меня ведь все сгорело. Вот — в мужнином пальто хожу. Шуба кротовая была — пых! — и нету! Да ты не бойся, я же сказала — верну».
«Нам с Сережей жить на нее надо…»
Тетя Катя засмеялась, откидывая голову. У нее были ровные, белые, красивые зубы.
«Да что ты на красненькую купишь? В магазинах-то пусто. А мне сейчас вот как надо. И потом… я же тебя спасла, можно сказать, все-таки».
Ольга вынула теплую тридцатку и протянула тете Кате. Та чмокнула ее в лоб и, запахнув пальто, выскочила из домика.
К вечеру всех погорельцев увезли в город. Сережа не возвращался. Не приходила и Анна Петровна, и Ольга пошла их искать.
Она помнила тот серый, некрасивый, обшарпанный дом, сразу за мостом, в котором жил Сережа, но увидела одну стенку с дырками окон — все остальное обратилось в битый кирпич, из которого торчали балки.
Еще не стемнело, и пожарники пытались пробиться под развалины. Неподалеку стояла молчаливая толпа, и Ольга увидела Сережу. Значит, он так и простоял здесь целый день, подумала Ольга. Ждал, что, может, найдут его бабушку… Она подошла к нему сзади и взяла за руку.
«Пойдем домой, — тихо сказала она. — У меня тепло, печка топится».
Он не пошевелился и все смотрел, смотрел, вытягивая шею, как пожарники откидывают балки и слипшиеся куски кирпича.
«Придем сюда завтра, — сказала Ольга. — Ты же совсем замерз».
Он пошел нехотя и устало, будто не пожарники, а он сам оттаскивал эти балки и кирпичи. Ольга подумала, что Сережа ничего сегодня не ел, а дома хоть шаром покати. Ее словно обожгло стыдом: сама-то съела целую миску каши, могла бы и оставить половину… Другого выхода она не видела — надо зайти в школу, к Анне Петровне. Сережа мотнул головой: нет. Он никуда не пойдет. Ничего не ел? Ну и что? Подумаешь! Надо закалять волю. Нет и нет, и нечего уговаривать. А ты-то сама?.. Ольга кивнула. Она не могла ответить, ее душили слезы, и она лишь кивнула, что означало — да, я сыта.
Дома, на барже, Сережа сел ближе к печке и закрыл глаза. А Ольга металась по маленькой комнате, хотя знала, что ничего ей не найти, потом схватила свечку и бросилась в кладовку. Тоже ничего. Какое-то тряпье, пустые коробки, ящичек с гвоздями, бидон с засохшей краской.
И все-таки она нашла: там, за тряпьем, за бидонами и ящиками, которые, по счастью, никто не догадался отодвинуть, был еще один, куда мать складывала остатки сухой булки. Ольга помнила, как мать приговаривала при этом: «Не булкой собаку кормить, авось самим пригодится, ежели потащат…» Она еще пыталась догадаться тогда, кого потащат, куда потащат. Но теперь у них были сухари!
Когда она вернулась, Сережка спал, привалившись к стенке. Она разожгла керосинку и поставила чайник. Ей было жаль будить Сережу, но она разбудила его все-таки и помогла снять пальто.
«А ты?» — спросил Сережа, макая в кипяток сухарь.
«Я не хочу, честное слово, не хочу, я уже ела».
Подперев кулачками голову, она сидела напротив Сережи и смотрела, как он ест, хрустит сухарем, и ей действительно совсем не хотелось есть; она любовалась им и радовалась тому, что все-таки смогла хоть немного накормить его.
…Какие-то люди стоят на барже, и с ними — тетя Катя, та самая, которая взяла тридцатку до получки.
«А вот и сама хозяюшка! Долгонько же мы тебя ждем. Вы посмотрите на нее — в чем душа держится, я же говорила…»
Старая женщина кладет на Ольгины плечи руки, и глаза у нее добрые и печальные:
«Собирайся, девочка».
«Это зачем же?»
«Мы пришли за тобой. У нас тебе будет лучше».
«Это где?»
«В детском доме, милая».
«Я буду ждать маманю. И Сережу».
«Сережу?»
Пришлось объяснить, кто такой Сережа.
«Хорошо, возьмем и Сережу. А ты собирайся пока».
И пока она собиралась, впустив в домик тетю Катю и этих, что пришли из детского дома, тетя Катя все рассказывала, все рассказывала, как она спасла ее, как растирала, как кормила, и то и дело спрашивала сейчас: «Правда, Оля?» — а Оля кивала: «Правда», хотя не знала, правда ли все это, но ведь миска каши все-таки была!