Заостровцев кивнул и, протянув руку, показал на бумаги, которые просматривал Кузин.
— Познакомьтесь. Это срочный министерский заказ.
Напряжение, которое владело Ильиным, когда он шел сюда, спало разом. Он сел рядом с Кузиным, и тот пододвинул ему бумаги, а сам откинулся на спинку кресла.
— Вопрос о Малыгине, как я понимаю, был вам задан не случайно, — сказал Кузин. — От нас, — он особенно подчеркнул это «от нас», — уходит опытный инженер, а выполнение этого заказа…
— Все это потом, — остановил его Заостровцев. — Пусть сначала Сергей Николаевич познакомится с документацией.
Нужно было срочно отлить рабочее колесо турбины для одной из латиноамериканских стран. Ильин прикинул: вес — восемнадцать тонн, придется плавить на двух печах. Времени в обрез, конечно. Очевидно, не только мы получили этот заказ, подумалось ему. Где-то что-то не спланировалось там, наверху, вот и раскидали заказ по заводам.
Потом был долгий и обстоятельный разговор с Заостровцевым, в котором Кузин участия не принимал, а сидел все так же, по-прежнему откинувшись на спинку кресла, будто он оказался здесь по какой-то случайности и все это его никак не касалось. На какую-то секунду Ильину даже показалось, что у Кузина обиженное лицо, как у ребенка, которому не разрешают участвовать в разговорах взрослых.
Можно было уходить, Ильин встал. Вот тогда-то Кузин и остановил его. Даже придержал за рукав, будто боясь, что иначе Ильин не станет слушать его и уйдет.
— Это еще не все, Сергей Николаевич. Я хочу поговорить с вами в присутствии главного инженера. Все-таки мы ответственны за то, что происходит на заводе.
— Я, между прочим, тоже, — сказал Ильин. Но Кузин, казалось, не расслышал его или нарочно сделал вид, что не расслышал, как бы давая понять, что это вещи несравнимые — их ответственность и его, начальника цеха.
— С, первых же шагов в новой должности вы повели себя в худших традициях бывшего директора, — наконец-то отпустив рукав Ильина, сказал Кузин. — И вот результат: заявление об уходе вашего заместителя. Почему? Да потому, что вы оскорбили его, сказали, что у него нет сознательности или что-то в этом духе. А это уже партийный вопрос, Сергей Николаевич, партийное дело. Здесь знаете чем пахнет?
Заостровцев молча глядел на Ильина — неподвижный, впрямь как божок. И если еще какие-нибудь три минуты назад, во время их делового разговора, Ильин невольно, быть может, поражался точности его советов (он знал, что Заостровцев не металлург, а вот поди ж ты, знания такие, будто всю жизнь только и занимался этим), то теперь молчание Заостровцева, его прокурорская непроницаемость показались Ильину едва ли не оскорбительными. И ответил он не Кузину, — ему неприятно было отвечать Кузину, словно оправдываться перед ним! — а главному инженеру:
— Свое заявление Малыгин написал заранее. Я полагаю, что будь человек хоть самым опытным, но, если у него нет чувства ответственности, он нам не нужен. Малыгин испугался того, что ему придется больше работать, и того, что с него будут больше спрашивать. Я могу идти?
— Да, — сказал Заостровцев.
И, пересекая длинный заводской двор, Ильин лишь на секунду подумал, что Малыгин ко всему еще и лгун — так все исказить! Впрочем, они, кажется, приятели с Кузиным… Но тут же перестал думать об этом.
Ночью приехал Сережка.
Ильина разбудил какой-то шум на улице и на балконе, и он сел, не зажигая света. Сначала на балкон что-то мягко шлепнулось, потом из-за перил, оттуда, со стороны улицы, показалась человеческая фигура. Человек легко перелез через перила, поглядев вниз, тихо сказал: «Спасибо, корешок», — и тогда раздался звук отъезжающей машины.
Конечно, спросонья можно было бы и перепугаться: ночь, человек лезет прямо с улицы на балкон третьего этажа — тут иной заикаться начнет! Но Ильин сразу узнал Сережку, и, когда тот, сняв ботинки, неслышно вошел в комнату, он зажег свет. Теперь уже он наслаждался растерянностью сына. Сережка не ожидал, что отец проснется.
— Пожарную машину нанял? — спросил Ильин.
— Нет. Тут рядом фонари чинили. Знаешь, такая штука — выдвигается, а на ней корзина…
— А если обычным способом, через дверь? Или не так интересно?
— Это интересно, когда есть ключи, батя. А я их элементарно потерял.
Не хотел меня будить, — подумал Ильин, разглядывая Сережку. За те два месяца, что они не виделись, он заметно изменился. Светлые волосы совсем выгорели и казались седыми. Зато лицо было как у мулата, и лишь на крупном Сережкином носу виднелись красные пятна и полоски — должно быть, кожа с него слезала не раз и не два.
— Ну, тогда здравствуй, между прочим, — сказал Ильин, надевая пижаму. — Будешь сначала мыться или помираешь с голодухи?
Между ними давно установился вот такой чуть поддразнивающий, но добродушный тон в разговоре, и Сергей сейчас цвел, улыбаясь тому, что ничего не изменилось, он дома, и у отца насмешливые глаза, и сейчас он пойдет жарить яичницу и ставить чайник, — хорошо дома! И вот уже из кухни доносится: «А тебя что, тигры там драли, что ли?»
— Жара была африканская!
— Старики увидят — в обморок грохнутся. И все-таки в порядке дружеского совета — вымылся бы ты сначала, а?
Сережка вышел на кухню, неся связку вяленых лещей, и Ильин снова с нежностью подумал: вез для меня, знает, как я люблю пиво с вяленой рыбой.
Сергей ел с жадностью хорошо поработавшего человека, и, глядя на него, даже любуясь им, Ильин вдруг, пожалуй впервые за все эти двадцать лет, подумал: а ведь скажи ему, что он мне не родной — не поверит, а если поверит, то ровным счетом ничего не изменится.
Когда-то они — Надежда, ее родители и Ильин — договорились никогда не открывать Сережке эту ему ненужную правду. Была короткая переписка с его отцом, и тот без особых уговоров дал согласие на усыновление — у него уже было двое детей от другой жены.
Когда Сережке исполнилось восемнадцать, перед самым его уходом в армию, Ильин подарил ему толстую клеенчатую тетрадь, в которой записывал все его словечки и проделки. Славный был тот вечер! Сережка читал вслух, а Ильин и Надежда снова смеялись, вспоминая. «Пять лет. Во дворе сосед спрашивает: «Как жизнь?» — «Какая же это жизнь? Детство мое кончилось…» Или другая запись: «Можно погулять?» — «Спать пора». — «Я же днем целых два часа спал для вас!» За годы накопилось много таких записей. Сережка куда-то спрятал эту тетрадку, но как-то раз, месяца три назад, войдя в его комнату, Ильин увидел ее в Сережкиных руках. «Читаешь?» — «Нет. Думаю». — «О чем же?» — «Во-первых, почему ее вел ты, а не мама, а во-вторых, — зачем?» — «Весьма глубокомысленные вопросы! Объяснение же простое: у мамы ужасный почерк, а с годами у людей слабеет память». — «Не то, батя, — сказал Сергей. — На фотографиях остается только физиономия. Просто ты хотел, чтобы мне осталась душа, что ли? Та, детская…» — «Ишь ты!» — смущенно усмехнулся Ильин и не нашелся, что еще ответить.
Да, за эти двадцать лет, которые прошли что-то уж слишком быстро, Сергей не просто вырос. Часто Ильин с удивлением замечал в нем себя — свой характер, свои жесты, свои слова. Даже походку — и ту Сережка перенял от него. Но главное — характер, быть может, излишне упрямый, когда уговоры не действуют, а лишь укрепляют в сознании собственной правоты. Ильин с удовольствием вспоминал, как в первый же день занятий в пединституте Сергей вернулся домой, остриженный «под ежик». Мать всплеснула руками: зачем ты это сделал? Ты ведь уже не в армии! Сейчас модно носить как раз длинные волосы! Сергей кивнул: «Вот именно! Новая мутация хиппи, мама, по имени «хэйри», — волосатики а-ля Джизиус Крайст. Поэтому-то я и остригся, чтобы не походить на наших институтских пуделей в штанах».
Мать разнервничалась (было бы из-за чего!), а Ильин хохотал — ему ужасно понравилось все это! Протест, да еще с такой эрудицией! Он, конечно, слыхом не слыхивал, кто такой этот самый Джизиус Крайст, но раз уж Сережка против него, стало быть, заслужил Джизиус, и поделом ему!
Но это что, это еще мелочи! В третьем или четвертом классе Сергей начал хватать тройки по поведению. Ильин пошел в школу, и выяснилось, что в классе травят девочку в очках. Дети бывают порой чересчур жестоки. И Сергей дрался всякий раз, когда ее задевали. Бил чем попало и куда попало. «У вашего ребенка дурные задатки», — сказала Ильину классная воспитательница. «Ну, — сердито ответил Ильин, — что касается меня, то я буду всячески развивать в нем эти задатки. Когда-то я тоже дрался за девчонку». — «Что ж, вынесем вопрос на педсовет». Ильин разозлился: «А я поинтересуюсь, какие оценки по педагогике были у вас в институте». С тем и ушел.
Ильин любил Сережку и знал, что тот ближе к нему, чем к матери. Дед и бабка — те, конечно, трясутся над ним, но для них главная забота о внуке — накормить повкусней.
Сейчас Ильин, убрав со стола, слушал, как Сергей плещется в ванной, фыркает, даже чего-то мурлычет себе под нос. Из ванной он вышел в одних трусиках — большой, мускулистый, загорелый, и Ильин, естественно, не мог не сказать, что после ванной загара-то вроде бы поубавилось.
— Так что же ты строил там? Опять коровники?
— Школу, — сказал Сергей. — Такую храмину отгрохали! Районное начальство приехало, и вдруг — поп! Представляешь? Тут речь говорят, музыка, а я гляжу, он из-под рясы так тихонечко перекрестил школу и ушел. Потом выяснилось — его внук туда в первый класс побежит. Да мама видела, рассказывала тебе, наверно…
— Нет, — сказал Ильин. — Не рассказывала.
Сергей закурил — и точно так же, как это делал Ильин, взял сигарету большим и безымянным пальцами.
— Пойдем спать? — спросил Ильин.
— Погоди, — сказал Сергей — Мать очень… переживала? Ну, по поводу моего решения.
— Очень.
— А ты?
— Я — не очень. Совсем не переживал. Ты — человек взрослый.
— Куда мне идти?
— Если ты решил заняться настоящим делом, найди настоящее.
— Ты ничего не хочешь мне посоветовать? Впрочем, быть дворником, продавцом, сантехником — тоже дело, верно? Кто-то ведь должен?