— Илюша! Ты почему? Ты уже знаешь? — бессвязно спросила Нинель Петровна, отступая в глубину прихожей. Илья воззрился на нее, как безумец, выпущенный из сумасшедшего дома, и на секунду Нинель Петровна увидела себя его глазами: почернелую от горя, нескладно-толстую, в оранжевом пальто и с босыми, даже без тапочек, ногами, которые туго обтягивали узорчатые чулки. «Если Илья смахивает на сумасшедшего, мы составляем прекрасную пару», — горько подумалось ей.
— Нелечка! — проникновенным низким голосом произнес Илья, переступая черту порога и закрывая за собой дверь. — Много в жизни страшного я наблюдаю, но… милостив Бог!
Не хватало только этой последней капли, чтобы все, что копилось на протяжении этого самого страшного в ее жизни периода, от смерти Николая до ареста сыновей, прорвалось сухими, раздирающими, без слез, рыданиями и путаными, но такими понятными воплями:
— Милостив? А что же меня… А что же нас? Ненавижу! Бог? Судьба? По стенке размазали! Ничего не осталось! Коля! Дети… Кто следующий? Может, мне самой уж собираться? В гроб укладываться? На тот свет? Этого хочешь?
Бушуя в ярости, обращенной к незримому и непонятному распорядителю человеческих судеб, Нинель Петровна сорвала с себя пальто (затрещал по шву рукав, в угол со стуком отскочила огромная пуговица), плюнула в самоотверженно пытавшегося утешить, удержать ее Илью. Та часть личности Нинель Петровны, которая обычно показывала ей — ее же, но со стороны, безжалостно сказала: «Хорошо, что Родик и Таня не видят свою маму в таком состоянии». Илья сбегал на кухню и вернулся со стаканом воды, неся его перед собой почтительно, чуть ли не на цыпочках семеня. К тому времени истерика иссякла так же стремительно, как и началась. Женщина сидела посреди прихожей прямо на полу, вокруг нее веером распростерлось пострадавшее пальто, но глаза Нинель Петровны имели выражение сосредоточенное — и вменяемое. Абсолютно вменяемое.
Илья Михайлович робко протянул ей стакан, подозревая, что она обольет его водой, после чего стакан полетит в его голову. Однако Нинель Петровна покорно выпила воду, отдающую водопроводной хлоркой («Для быстроты из-под крана нацедил») и поставила стакан на пол. Илья попытался ее поднять, подал руку, но она уже поднималась, цепляясь за галошницу, кверху задом, пыхтя, как это закономерно для матери четверых детей, отягощенной лишним весом, которой глубоко безразлично, как она выглядит и что о ней подумают.
С Ильей Вайнштейном, впрочем, стесняться не стоило. Что подумает, то и подумает.
Нинель Петровна, потрясенная личными коллизиями, не обратила внимания на то, что Илья тоже чем-то взволнован. Не только зрелищем ее горя — чем-то помимо этого, чем-то иным. Она не спросила бы, но он, убедившись, что с ней все в порядке или, по крайней мере, что во время буйства она не нанесла себе телесных повреждений, заговорил сам:
— Нелечка, матушка, а ты знаешь, зачем я пришел? Я деньги принес.
— Какие деньги? — рассеянно спросила Нинель Петровна. Денежные вопросы — последнее, о чем она могла думать в эту напряженную минуту.
— Из тайника. Десять тысяч.
— А-а, эти… — Нинель Петровна вспомнила то смятение, которое вселила в ее душу пропажа этих десяти тысяч рублей, но вспомнила как-то безучастно, формально: по сравнению с пребыванием близнецов в тюрьме десять тысяч теряли всякое значение. — Это тебе Коля одолжил?
— Нет, это я сам взял у вас… — Илья сглотнул колючее слово и все-таки набрался сил его произнести: — Украл. Я у Коли эти деньги украл. Прости меня!
И поклонился ей. Глубоким поклоном.
— Ты что, Илья? — Неужели и с его психикой не все в порядке, как они подозревали? — Ты? Как ты мог украсть? Не поверю! Зачем?
— Матушке его, Николкиной. Она у него просила, а он не давал. Она говорила, ей на срочную операцию надо. Я уж ей и так, и сяк, и свои деньги давал — она у меня не брала. Говорит, у меня свой сын есть, обязан помогать старухе матери. Да ведь и я же верю, что обязан! Непочтительность к родителям — ведь это великий грех…
— Но как ты можешь вмешиваться? Ты ведь знаешь, что она…
— Да знаю уж, знаю! Так ведь какая бы ни была, она его мать. А вдруг, думаю, помрет без операции — грех-то ведь за материнскую смерть на Николу ляжет! Вот я и взял грех себе на душу: десять тысяч у вас украл, остальные от себя добавил, а ей сказал, что это от сына все. Вроде как он дал — ведь и вправду деньги его! На том свете, я так полагаю, ему зачтется, как будто он добровольное совершил даяние. Ну вот… А после Николкиной смерти никак не мог незаметно положить, ты уж прости…
Нинель Петровна слушала без выражения, только время от времени у нее подрагивал подбородок.
— Нелепый ты, Илья, — промолвила она печально и рассудительно. — Все у тебя через пень-колоду. Загадал ты мне загадку с этими пропавшими десятью тысячами, я чуть в милицию не обратилась. Как некстати все…
— Что?
— Все, все некстати. Нашел время, когда с деньгами приходить, тоже мне! — Нелли снова начала раскаляться, чувствуя, что на подходе новая истерика. А, гори оно все огнем! — У меня сыновей задержали, обвиняют непонятно в чем, а ты меня десятью тысячами рублей осчастливить думаешь? Почему ты… почему… как раз в такой момент?
— Кого задержали? — рыкнул Вайнштейн. — Близнецов?
— А ты думал кого? Таню с Родиком?
— Бред! Кирюшка… Ростик… Они же ни в чем не виноваты. Это все Ролка Белоусов, знаю я его… Это он втянул их в исламский заговор…
— Илья! — Нинель Петровна покраснела от возмущения. — Я знаю, вы с Белоусовым в контрах, но сколько можно обвинять его во всякой ерунде?
Глава 36 Рюрик Елагин снова обретает ясновидение
— Александр Борисович, позволите?
Рюрик Елагин никогда не входит без того, чтобы испросить разрешения. Но даже и с разрешением входит деликатно, интеллигентно. Однако сегодня… Турецкий с недоумением вглядывается в лицо Рюрика: сегодня в его тонкости и интеллигентности улавливается некоторый надрыв. Нос обострился, под глазами залегли тени. Щетина торчит, как у покойника… А брился ли он вчера и сегодня, или было не до того?
— Рюрик, что произошло? Ты здоров? В поликлинику не обращался? Да ты присаживайся…
— Не слишком здоров, — вымученно улыбнулся Елагин, опускаясь на стул, — но по такому заболеванию бюллетеня не дают. Опять у меня начался прежний шиз… ну, помните, как я раньше мог восстановить картину битвы по обломку меча из захоронения? Думал, это прошло навсегда. Оказывается, нет… Снова я засиял, Александр Борисыч! Сияю, как стоваттовая лампочка.
Турецкий слегка отодвинулся от стола. Ему было прекрасно известно о ясновидческих способностях Рюрика Елагина, как и о том, что Елагин, как бы стыдясь, ясновидением это называть избегает. Выражается иносказательно: «придурь», «шиз», «наитие»; в последнее время, точно в известном фильме, застенчиво называет свой дар «сиянием»… Как ни назови, суть не изменится. Поначалу Турецкий настороженно воспринимал фантастическое свойство умного и исполнительного сотрудника, подозревая его то ли в болезни, то ли в шарлатанстве, но некоторые события собственной биографии излечили Александра Борисовича от твердолобого атеизма, заставив осознать: «Есть многое на свете, друг Горацио, что твоей философии и не снилось». К Рюрику Турецкий теперь относится сочувственно, тем более что, по всем приметам, ясновидение этому молодому работнику прокуратуры не приносит особенного удовольствия.
— И где ж ты снова эту напасть подцепил? — подхватывая иронический тон Рюрика, спросил Турецкий.
— В кафе «Зеленый бор». Там побывал Николай Скворцов — мне сейчас кажется, даже без свидетельских показаний я ощутил бы, что он там сидел, разговаривал с Роландом Белоусовым… На этот раз очень реально: цвет, запах, звук — все!
— Погоди-ка! Ты мне докладывал, что Скворцова видели в «Зеленом бору» вдвоем с Белоусовым, передавал их разговор согласно показаниям свидетелей… Только не говори, что это все тебе привиделось!
— Нет, конечно, — опроверг Елагин. — Свидетели есть, разговор частично слышали, Белоусова узнали на фотографии… Но помимо этого я еще увидел, понимаете, Александр Борисович, УВИДЕЛ, как это происходило! Поэтому смог так связно и подробно вам все описать.
— Так чего ж ты от меня хочешь? — У Турецкого от сердца отлегло: не хватало ему еще доказательств, полученных путем спиритических сеансов!
— Я продолжаю видеть, — подавленно сообщил Елагин. — То, что случилось дальше, что ощущал в свои последние сутки Николай Скворцов. Не знаю, пригодится ли это следствию, но мне просто необходимо с кем-нибудь поделиться.
— Делись, Рюрик, — разрешил Турецкий.
— Как рассказывать: от первого лица или со стороны?
— Как тебе удобно.
— Тогда я лучше со стороны все-таки. Буду говорить «он», «Скворцов»…
Николай Скворцов после неудачной беседы в кафе (Неудачной? Как сказать! Она раскрыла ему глаза на многое…) тотчас же созвонился с Борисом Бирюковым.
— Боря, мне надо с тобой встретиться. Это срочно.
— Что-то случилось, Коля?
— Это не телефонный разговор. Но я тебе скажу: это связано с твоей работой. Я очень тебя прошу: назначь любое удобное для себя время, но как можно скорее.
— Приходи завтра ко мне на работу.
— Нет! На работу не могу: это слишком опасно. Давай встретимся в каком-нибудь нейтральном месте. Там, где нас не увидели бы посторонние.
— А кто такие для тебя «посторонние», Коля?
— Все! Боря, не поверишь, я сейчас всех боюсь…
— Так и быть. Подъезжай к пяти часам вечера на станцию «Измайловская». Там мы с тобой встретимся, и я покажу тебе действительно уединенное место, где нас никто не потревожит.
Николай Скворцов, возвращаясь после разговора с Белоусовым, чувствовал себя так, словно ему предстоит вступить в логово врага. Как он заглянет в глаза близнецам, какие слова для них подыщет? Хотя нет, он не должен ни о чем им говорить, не должен выдавать себя. Его дети — его враги. Как горько! Опасаясь, что в квартире сыновья могут подслушать его разговор с Бирюковым, Николай позвонил школьному другу по мобильному, примостившись на лавочке в голом мокром сквере, где песчаные дорожки уже полностью оттаяли и представляли собой втиснутые в бордюрный кирпич лужи, а на клумбах и газонах еще задержался снег. Время от времени по дорожкам, выбирая места посуше, пробирались неопознаваемые в свете отдаленного фонаря личности, вскрикивавшие или матерившиеся, если выбранное место оказывалось не самым сухим и в ботинок заливалась вода. Каждое такое маленькое происшествие заставляло Николая вздрагивать: он не был уверен, что по его следу не пущены лучшие ищейки террористов. Требовалось срочно выбраться на освещенное людное место… Но и там его может подстерегать несчастье. Где гарантия, что в многолюдной толпе он не получит в спину («Ятаган», — невесело пошутил Николай) остро наточенный и точно направленный нож? Люди, которые сделали своей профессией убийство, умеют подстеречь повсюду и всегда!