[3], а они поголовно солидные господа с большой властью. Но это — дело житейское, хоть и опасное. Вот участвовать в шантаже императора — действительно смелая идея, тут крепко подумать надо. Но все это пойдет на благо Церкви, так что попала белка в колесо — пищи, но беги… А там либо свои мздоимцы потравят, либо наш общий тезка Георг фон Раух голову оторвет, он это хорошо умеет, куда лучше, чем все остальное… Кстати, для архиепископа смерть провинциал-охранителя от руки кавалергарда будет прекрасным козырем для торга с императором. А если свои отравят — архиепископ тоже в плюсе, погорюет по верному воину Церкви да отдаст убийц светскому суду… Одно радует — ты, Дымок, ценный актив, без миски паштета не останешься.
Кот снова забрался охранителю на колени. Покрутился устраиваясь. Начал было соскальзывать, недовольно фыркнул и залез обратно.
— Ладно, не сопи, — почесал его отец Георгий, радуясь, что кот научился-таки цепляться когтями за облачение, а не за ногу. — Живы будем — не помрем. Я постараюсь задержаться на этой должности.
Раскинем невод, где-нибудь Ульрих да отметился. Хотя бы около дочки своей незаконнорожденной. Тут торопиться нельзя, так что пусть принц пока без нас поскучает, двадцать лет сидел тихо и еще посидит. Правда, сидел он, в основном, по причине полной своей бесполезности для любых серьезных людей. Отрекся, скривил морду и удрал — зачем он нужен, нытик? Никому и в голову не пришло, что потомок Мстислава может оказаться магом. Но, в любом случае, сначала надо разобраться с внутренними проблемами церкви. Ну-с, глянем, что наворотили эти любители роскоши и дурацких мягких перин.
Кот мурлыкнул. Он не считал перины дурацкими.
Глава 9. Дом и работа
Жизнь новоиспеченной госпожи Румянцевой была настолько обыкновенной, что Элизе иногда хотелось себя ущипнуть — не сон ли это? Ей казалось, что свадьба все изменит. Что будет по-другому, иначе, интереснее, страшнее, может быть… Ничего подобного.
Добавилось дикое, выматывающее одиночество, но замужество здесь было не при чем. С ней все равно никто не захотел бы иметь дело, останься она девицей. Дочь заговорщика, прокаженная — кому она нужна?
Через неделю после свадьбы молодожены Румянцевы вернулись в Гетенхельм и поселились в давно знакомом Элизе особняке в первом кольце стен, недалеко от Цитадели. Ее родной дом был совсем рядом, но Элиза не стала туда заходить.
Пьер пропадал на службе, часто задерживался допоздна, точно так же, как раньше отец. Она привычно занималась домом. Составляла меню, раздавала распоряжения прислуге, вышивала и прогуливалась по городскому парку.
Элиза заказала несколько платьев, темно-синих и темно-зеленых, глубоких, насыщенных оттенков — таких, чтобы в пасмурную погоду казались черными. Траур по отцу невозможен, но она хотя бы так выразит горе. Пусть это глупый протест, пусть мелочь… Неважно. Сначала было больно натыкаться на изумленные, а иногда и испуганные взгляды знакомых, но Элиза вскоре привыкла проходить мимо с высоко поднятой головой.
Да, я дочь преступника. Да, я в трауре. Да, вам неловко от того, что когда-то мы дружили.
Подавитесь вашим интересом, осуждением и брезгливым любопытством.
Элиза никогда раньше не ругалась вслух. Это было немыслимо для девушки из общества. Но сейчас — можно.
Увидев на скамейке в парке трех воркующих дам — своих бывших подруг, она тихонько, себе под нос прошептала: «Идите к черту!» и почувствовала, как разжимается на лице маска светской отстраненности. Простые, вроде бы, слова — но теперь Элиза могла спокойно улыбаться.
Дамы сделали вид, что не заметили ее. Элиза не замедлила шаг, не повернулась к ним. Прошла в полутора метрах от отвернувшихся красавиц, сохраняя на лице милую улыбку.
Очень не хватало салонов и балов. Элиза тосковала по возможности закрутиться в вальсе, по невинному флирту, дрожи веера и обсуждению последних новостей. Раньше с утренней почтой слуга приносил еще и стопку конвертов, не всегда помещавшихся на поднос. Теперь там были только газеты.
Элиза сходила с ума от одиночества. С тоски пыталась болтать с горничной, но скоро уже не могла слышать о притираниях, приметах и способах укладки волос.
Изнаночная петля — лицевую снять с накидом — снова изнаночная петля… Спицы в руках Элизы двигались не так быстро, как хотелось бы, зато методично и ровно. Темно-серый шарф должен был получиться теплым и длинным. Осень в Гетенхельме всегда промозглая, зима по всем приметам будет холодной — не хватало еще, чтобы муж подхватил простуду.
Элиза поглядывала на часы. Пьер вернется минут через сорок, ей хватит времени еще на несколько рядов. А закончит она завтра.
Сейчас октябрь, уже начались заморозки, дует холодный ветер с мелкой водяной пылью, то и дело становящейся мрачным осенним дождем. Шарф придется кстати. В планах был еще уютный домашний свитер на зиму. Элиза уже присмотрела мягкую пряжу, осталось выбрать фасон.
Изнаночная — накид — снять… Ох, скорее бы муж приехал со службы!
Элиза привычно подняла глаза на портреты. Теперь они висели в ее гостиной в новом доме.
«Кто бы мог подумать, что я буду так ждать Пьера?» — негромко спросила она у прекрасных дам. Вздохнула и ответила сама себе: «Мне просто до одурения скучно, а с ним можно хотя бы поговорить… За два месяца молчания я совершено одичала».
Вскоре Элиза почти довязала шарф. Она поглядывала на часы почти каждую минуту, и, наконец, не выдержала — пошла вниз, в первую гостиную рядом с прихожей.
Пьер появился минут через двадцать. К тому моменту она успела страшно разозлиться (он где-то ходит, а я тут одна!), до смерти испугаться (вдруг что-то случилось?), обругать себя мнительной истеричкой (задержался человек на службе, бывает) и начать себя жалеть. Где-то между мыслями «никому я не нужна» и «одной недолго и с ума сойти» стукнула парадная дверь. Через минуту в гостиную вошел Пьер. Он слегка хромал, но выглядел довольным.
В руках он держал изящную корзину из светлой лозы, полную весенних цветов. Не просто букет — цветник, ворвавшийся в мрачную осень из начала апреля.
В окно стучали капли монотонного октябрьского дождя, в приоткрытую форточку влетали запахи угольного дыма, облетающих листьев, первых снежинок и раскисшей грязи. Цветы были обещанием весны. Приветом из солнечных дней, словами: «все будет хорошо» и еще чем-то радостным…
— Добрый вечер, дорогая, — улыбнулся Пьер, видя, как Элиза вскочила ему навстречу, — это вам.
— Спасибо! Красота какая!
Элиза взяла корзину и вдохнула полной грудью. Пусть нарциссы и тюльпаны почти не пахнут, она все равно чувствовала тонкую смесь едва уловимых весенних ароматов.
— Рад, что ваши вкусы не изменились, — неловко поклонился он.
— Да, я всегда любила… Пьер! Что с вашей ногой? Вы схватились за спинку стула, как за костыль!
— Простите, — Пьер оперся на стул, уже не скрываясь, — я думал, незаметно. Глупое происшествие, лошадь понесла. Кстати, ваша любовь к весенним цветам спасла мне жизнь.
— Нужно немедленно вызвать врача!
Элиза подошла к нему, взяла под руку и почти заставила сесть. Пьер со вздохом подчинился.
— Не нужно докторов, дорогая, — отмахнулся он. — У меня просто большой синяк. Пройдет за пару дней.
— Хорошо, — кивнула Элиза. — Но сегодня вы лежите в постели, не нужно нагружать ногу лишний раз. И я вам сделаю компресс из отвара подорожника. Даже не пробуйте возражать!
Элиза мгновенно развила бурную деятельность. Велела отвести мужа наверх, в постель, туда же подать ужин, вскипятить воду для отвара и приготовить чистую ткань. Пьер с сомнением покачал головой, но подчинился напору жены.
Когда все было уже устроено, и они пили чай в спальне, Элиза в который раз с нежностью посмотрела на корзину с цветами.
— Откуда вы знаете, что я больше всего на свете люблю тюльпаны и нарциссы? — с мечтательной улыбкой спросила она.
— Вы об этом говорили. Ваш День рождения семь лет назад. Тогда наши с вами родители еще не оставили надежду нас примирить. Вы меня отчитали за букет красных роз.
— Не помню, — смущенно ответила Элиза. — Но как такую мелочь запомнили вы?
— Дорогая, — вздохнул Пьер, — у меня абсолютная память. Семнадцатое ноября, пятница, вам исполнилось тринадцать лет. Вы были в сине-зеленом платье и серебряных туфельках. Рядом с вами стояла Нина Гагарина в голубом. За напоминание о сказке, в которой злая мачеха послала девочку зимой за подснежниками, вы обе на меня обиделись.
— О, Господи… — Элиза покраснела до кончиков ушей. — Значит, вы действительно ВСЕ помните? Все, что я вам наговорила? Все… Кошмар какой. Простите! Я была уверена, что вы пропускаете мои слова мимо ушей и мгновенно забываете, потому что я вам не интересна… Почему же вы не отказались от брака?
Она поставила чашку на столик у кровати и отвернулась. В голове крутились детские гадости, подростковые колкости и совсем недавние злые слова. Она бы после такого даже разговаривать не смогла бы…
— Элиза, если бы я не умел прощать, я давно сошел бы с ума, — усмехнулся Пьер. — Да не надо так переживать, — успокаивал он всхлипывающую жену. — Я действительно на вас не обижался. Не плачьте, пожалуйста!
Он пододвинулся к краю кровати и взял Элизу за руку. Чуть потянул к себе. Она послушно пересела и снова попросила севшим от стыда и благодарности голосом:
— Простите меня.
Темно-серое здание имперской канцелярии, где теперь трудился Петр Румянцев в ранге советника третьего класса, располагалось на набережной Райса, в паре сотен метров от южной башни императорской Цитадели. Канцелярию построили около сорока лет назад на месте старого административного особняка. Возводили с размахом — пять этажей, величественный портик, колонны на всю высоту фасада и два больших крыла.
К резным дубовым дверям парадного входа от широкого каретного подъезда вела лестница. Двадцать три широких гранитных ступени. Петр обычно поднимался и спускался быстрым шагом, думая о чем-нибудь, не имеющем отношения к архитектуре.