Может быть, найти ее? Отдать портрет? Это будет не сложно, не так уж много женщин — курсантов военной академии… А дальше что? Устроить скандал с любовницей покойного мужа?
«То-то мало о тебе сплетен по Гетенхельму ходит, — с сарказмом сказала себе Элиза. — Забывать начали, надо подогреть интерес».
Она читала имена на конвертах с соболезнованиями и бросала их в огонь. Толстая бумага горела плохо, особенно когда в камине скопилась достаточно большая стопка. Элиза пошевелила письма кочергой, закашлялась от едкого дыма, зато пламя заплясало веселее.
Она взяла следующий конверт и удивленно хмыкнула. Это было обыкновенное письмо. Без траурной рамки, простой пакет. «Петру Васильевичу Румянцеву, собственный дом». Вместо обратного адреса — размытая печать.
Элиза на секунду задумалась — сжечь, не читая? Все-таки чужие тайны…
Рука сама потянулась к ножу для бумаги.
«На ваш запрос от седьмого октября сего года направляю копии обоснований для перечисления денег из императорского благотворительного фонда»
В конверте лежало несколько приказов, переписанных профессиональным канцелярским почерком. На каждом из них в правом верхнем углу стоял штамп: «копия верна» и крючковатая подпись архивариуса. Видимо, это те самые «скучные бумаги» с которыми работал Пьер. В основном это были документы о церковной благотворительности — столько-то на приют при монастыре, столько-то на раздачу еды нищим…
Элиза равнодушно читала о перечислении денег на школы и больницы для бедняков. Это было лучше соболезнований.
«Получатель — Елизавета Николаевна Лунина» значилось на одной из бумаг.
Что?!
Элиза медленно, несколько раз прочитала копию распоряжения.
В Гнездовское отделение имперского банка на имя Елизаветы Николаевны Луниной уже двадцать лет в начале марта перечислялись деньги.
Основание — распоряжение кавалергарда Георга фон Рауха от имени императрицы Изольды.
Ее покойной тетке раз в год отправляли огромные суммы по распоряжению фон Рауха. Причем не в Империю — в Гнездовское княжество, за перевал. Элиза была единственной наследницей тетушки Елизаветы, но ее приданое даже близко не походило на эти богатства.
Однажды отец, когда был уверен, что Элиза его не слышит, выразил свое недоумение экспрессивным возгласом: «Ну охренеть теперь!»
— Ох-ре-неть, — негромко проговорила Элиза, покачивая в руке бумагу.
— Мрррря? — потянулась кошка на соседнем кресле.
Вошел профессионально-величественный дворецкий с траурной лентой на ливрее. Только по едва заметно покрасневшим глазам солидного господина можно было понять, что лента — не просто дань этикету. Слуги любили Пьера, а вот Элизу… Она кожей чувствовала, что некоторые из них полностью разделяют мнение Ангелины и считают ее виновной в смерти мужа.
— К вам посетитель, госпожа, — сообщил дворецкий. — Кавалергард Его Величества Георг фон Раух.
«Помянешь черта…», — фыркнула про себя Элиза.
— Пригласите господина кавалергарда, — сказала она вслух. Когда слуга вышел, Элиза быстро спрятала бумаги и конверт в потайной карман платья, а который раз помянув добрым словом новые веяния моды.
— Здравствуйте, Елизавета Павловна. Примите мои соболезнования, — поклонился ей невысокий, невыразимо элегантный господин.
«Какой умный мальчик…» — всплыло в памяти.
Стой.
Не сейчас.
Пьера больше нет. Никаких догадок, забудь. Твой муж мертв.
Тебе нужно думать о живых.
— Спасибо, господин он Раух. И спасибо, что пришли. Присаживайтесь.
— Извините, что не смог прибыть раньше и присутствовать на похоронах. Я был за пределами Империи. Госпожа Бельская передала вашу просьбу о встрече. Повторю ее слова — что я могу для вас сделать?
Элиза перевела дыхание. Поправила траурный головной убор, подняла голову и встретилась взглядом с глазами цвета жуткого пойла из пузатой пыльной бутылки. Вчера она пыталась заглушить боль алкоголем, и ничего хорошего из этого не вышло…
Кажется, кавалергард смотрит с сочувствием?
Неужели?
— Я прошу вас организовать мне встречу с отцом, — твердо сказала Элиза. — Он жив, содержится под стражей, — и повторила, четко и раздельно: — Я прошу о свидании с ним.
Лицо фон Рауха не изменилось. Только тень усмешки проскользнула где-то в глубине взгляда.
— Сударыня, вам не сообщали об его судьбе. Никому не сообщали, до полного выяснения всех обстоятельств дела. Откуда такая уверенность?
— Подслушала, — без тени смущения призналась Элиза. — Вы приезжали в имение Румянцевых и говорили с моим мужем. Я в этот момент стояла на балконе… и поняла его намек. Пьер, конечно, ничего мне не говорил, но тогда я всерьез задумалась — почему же вы не дали мне похоронить отца?
— Не буду отрицать, вы правы, — кажется, кавалергард был рад возможности сказать эти слова. — Его арест держался в тайне, на это были свои причины, сейчас они не важны. Только поясните, при чем тут похороны?
— Судебник Гётской Империи, — горько улыбнулась Элиза впервые после смерти мужа. — И наша вечная гётская бюрократия с маниакальным стремлением следовать букве закона. Есть только одно преступление, тела виновных в котором не выдают родным. Некромантия. Всех остальных казненных возвращают семье, а если семья неизвестна — хоронят в братских могилах за государственный счет. Допустим, моего отца вы зарубили при попытке покушения. Но кто занимался его погребением? Хозяйственная служба Цитадели? — Элиза нервно хохотнула, — в императорской усыпальнице Кафедрального собора? Или вывезли на городское кладбище, как бродягу? Слишком много сложностей. Кому, кроме меня, нужно хоронить господина Лунина? И скрывать могилу, если она все-таки существует, никто бы не стал. А на мой запрос даже ответ пришел: «сведениями не располагаем, обратитесь в канцелярию епископата». Простите, я многословна… Просто мне не с кем было об этом поговорить.
Элиза замолчала и с затаенной гордостью посмотрела на фон Рауха.
— Восхищаюсь вами, сударыня, — покачал он головой, явно угадав ее мысли. — Действительно, об этом никто не подумал. Гражданская казнь состоялась, он лишен всех званий, титулов и дворянства, имущество конфисковано — на этом вопрос закрыли. Подумать о могиле никому в голову не пришло.
Он усмехнулся одними губами, и Элиза мельком посочувствовала тем, кто допустил оплошность с погребением.
— Я хочу его увидеть. Поговорить. Если это возможно — передать что-нибудь. Книги, одежду… Не знаю, — Элиза увидела сомнение на его лице и стала говорить чуть быстрее, пока кавалергард не отказал. — Если вы боитесь, что я не сохраню тайну, то совершенно зря. Я два месяца молчала, даже с Пьером не сказала ни слова. И дальше буду молчать — и двадцать лет, и до самой смерти. Пожалуйста!
Кавалергард задумался на несколько секунд. В его взгляде почудилась тень одобрения, как будто Элиза была ученицей, прекрасно ответившей заданный урок.
— Так долго хранить тайну вам не придется. Еще максимум год, Император милостив. Я скажу, когда это перестанет быть секретом. — Он ненадолго замолчал, и Элиза замерла, ожидая приговора. «Год, — билась в ее голове горькая мысль. — Опять год!»
— Хорошо, — кивнул фон Раух, — завтра поедем. Что передать — я не знаю, сами спросите. Или соберите, что считаете нужным, но имейте в виду — все проверят, напильники и веревочные лестницы не пройдут. И оденьтесь потеплее, к вечеру холодает. Дорога долгая, вернемся затемно.
— Спасибо, — выдохнула Элиза. — Приказать подать вам чай? Простите, я плохая хозяйка, не предложила сразу…
— Вынужден отказаться, — покачал он головой. — Дела ждут. Ах, да, чуть не забыл. Петр Васильевич упоминал, что заказал на дом копии каких-то рабочих бумаг. Вы не получали письмо из архива?
Элиза отвела глаза и тоскливо вздохнула, надеясь, что фон Раух не разгадает ее нехитрую ложь.
— Не знаю, — пожала она плечами, — всю кипу писем с соболезнованиями я бросила в камин, не читая. Там была большая стопка лицемерия… Может быть, его рабочие бумаги сгорели там же.
Когда кавалергард уехал, Элиза снова села к камину. Она сгребла кочергой в пламя уцелевшие в углах топки обрывки конвертов и смотрела, как догорают никому не нужные траурные письма. Возможно, где-то там и крылась искренняя капля сочувствия, но большинство было написано просто потому, что так надо. Так требует этикет.
Теперь правила высшего света не имеют к ней, Елизавете Луниной-Румянцевой, никакого отношения. Ей нужно жить дальше.
Элиза встала, вызвала дворецкого и велела заложить карету. Сегодня день памяти — тем лучше.
Помянем.
А потом поговорим о живых.
Дмитриевская суббота, день поминовения усопших, в этом году выпала на четвертое ноября.
С утра подморозило, и кладбище празднично сверкало от инея. Отец Георгий шел медленно. Смотрел на блеск тающей изморози — если глянуть мельком, сквозь ресницы, можно увидеть переливы радуги, — ломал сапогами тонкий лед на лужах, щурился на яркое утреннее солнце.
Многие могилы были уже прибраны, на надгробиях лежали свежие цветы. На других родственники почивших сметали жухлые листья, убирали увядшую траву и протирали кресты и памятники.
С епископом здоровались. Отец Георгий вежливо отвечал, не слишком задумываясь, кто эти люди.
Он нес тяжелую холщовую сумку со свечами. Он сам не знал, сколько их там. Как не знал и скольких нужно помянуть.
Просто помнил — многих. Очень многих.
В храме отец Георгий бросил несколько золотых монет в ящик для пожертвований, подошел к кануну (прямоугольному поминальному столику перед иконой) и начал ставить заупокойные свечи.
Подсвечники были почти заполнены, сегодня многие молились за усопших, но свободное место еще оставалось.
Охранитель вспомнил родителей, деда с бабкой, остальных родственников, на чьи могилы он сегодня не смог прийти — от Гетенхельма до его родного городка было слишком далеко.
… Помяни, Господи Боже наш, в вере и надежде жизни вечной преставившегося детей Твои