«Меч Императора, — пронеслись в голове у Элизы слова из историй о легендарном фон Раухе, — Цепной пес династии, Смерть с аксельбантом… Палач…»
— Я прибежала на крик, — тихонько ответила Элиза. Уже потом, после… всего. Скажите, отец жив?
— Он потерял очень много крови, — уклончиво ответил охранитель. — Я не верю, что Павел Николаевич совершил покушение по своей воле. Возможно, он стал жертвой чьих-то злых чар.
— И я не верю, — эхом повторила Элиза.
— Помогите мне, Елизавета Павловна, — попросил епископ. — Расскажите все, что знаете, о том, что происходило с вашим отцом в последнее время. Ему уже ничто не навредит, зато мы с вами можем восстановить его доброе имя. Скорее всего, он не преступник, а одна из жертв чудовищного заговора.
Элиза моргнула. Одинокая слеза потекла по ее щеке. Большего она не могла себе позволить.
Пока есть силы — не будет рыданий.
— Последние годы были очень тяжелыми для отца, — негромко начала она. — Он так и не сумел приспособиться к новой реальности…
Пять лет назад скончалась императрица Изольда. Умерла во сне, тихо, совсем не так, как жила. Старшего сына императрицы после попытки переворота старались не вспоминать, а младший, Ульрих, отрекся от прав на престол и ушел в монахи за пятнадцать лет до смерти матери, оставив двух наследников — Константина и Александра. Императором должен был стать старший, Константин, но после похорон вскрыли завещание…
Потом кто-то говорил, что завещание было подлогом, а кто-то клялся в его подлинности. Изольда не успела объявить во всеуслышание, кому из внуков она оставляет Железную корону — и Империя раскололась на два лагеря. После серии кровопролитных битв и мелких стычек началась такая неразбериха, что сам черт сломил бы голову, разбираясь в хитросплетениях войны двух императорских армий, баронов, объявивших рокош, стремящихся к вольности городов и обычных разбойничьих банд, расплодившихся в огромных количествах. Кто первый назвал этот кровавый ад красивой фразой: «Война принцев» — неизвестно. Но прижилось.
Павел Лунин в деталях взаимоотношений сторон и не пытался разобраться — голову бы сохранить. Но не сумел удержать сына. Брат Элизы горячо поддержал принца (Императора!) Александра и сложил голову в битве при Гарце.
Элиза тогда воспитывалась в монастыре под Гетенхельмом. О течении войны она почти ничего не знала — монашки строго следили за тем, чтобы никто из подопечных не получал лишних известий.
Ее вызвали в столицу только на похороны брата.
Мама… Она простудилась на кладбище, под ледяным ливнем. Не стоило так долго стоять над могилой единственного сына, воспаление легких — не шутки.
В тягучем кошмаре первого в жизни горя Элиза не сразу поняла, насколько изменился отец. Павел Лунин поседел, сгорбился и в свои сорок пять выглядел древним стариком. Он почти не разговаривал несколько месяцев. От веселого, жизнерадостного помещика осталась только осунувшаяся тень в траурном костюме. Он пытался начать жить заново, но — не получилось.
Принц Александр опирался на промышленников, и после коронации начал претворять в жизнь данные им обещания. Для многих землевладельцев, чей доход составляла в основном плата от фермеров-арендаторов, это было началом краха. Восстанавливать разоренные войной хозяйства было почти не на что. Бывшие крестьяне толпами отправлялись в города, где на открывающихся заводах и мануфактурах платили пусть небольшое, но регулярное жалование. Кто-то, конечно, оставался на земле предков, но это не спасало.
Павел Николаевич попытался сделать несколько выгодных вложений капитала, но его предприятия методично прогорали, содержать поместья становилось все сложнее, и когда-то одна из богатейших фамилий империи была вынуждена продавать земли.
Впрочем, из всей фамилии остались только Павел Николаевич и Элиза.
Реформы продолжались, все попытки спастись от банкротства провалились, но пока еще удавалось создавать впечатление благополучия. С Элизой отец об этом почти не говорил, но она прекрасно слышала нотки ненависти, звучавшие в его голосе при упоминании канцлера Воронцова, автора всех экономических нововведений.
«Ты отнял у меня все, — однажды пробормотал Павел Николаевич портрету канцлера в газете, — если бы она сказала хоть слово, ты был бы давно в могиле…»
«Кто — она? — удивилась тогда Элиза. — О чем вы, батюшка?»
Павел Лунин не ответил. Он старчески дернул головой, махнул рукой на Элизу и молча заперся в кабинете.
— Если бы не наследство от тетушки, — сказала Элиза, — я бы уже стала бесприданницей. Отец практически разорен, вскоре пришлось бы и этот дом отдать за долги. Он потому так и торопился со свадьбой — хотел успеть позаботиться обо мне, пока средства позволяли. Он с семейством Румянцевых сговорились давным-давно, когда мы с женихом были еще детьми…
— Сочувствую вам, Елизавета Павловна, — мягко повторил охранитель. — Ваш отец, наверное, не одобрял политику канцлера?
— Очень резко не одобрял. Но сейчас многие на грани разорения, он не был одинок… Ведь это не повод для нападения! — поспешно добавила она, увидев заинтересованный блеск в глазах сидящего в стороне полковника.
— Не повод, — согласился с ней охранитель. Отечески прикоснулся к ее руке и повернулся, заслоняя собой конкурента. — Сударыня, не скрою, доказать существование магического воздействия на вашего отца будет очень сложно. Но я обещаю вам досконально разобраться в этом деле. Пожалуйста, не покидайте Гетенхельм.
— Елизавета Павловна под домашним арестом до выяснения всех обстоятельств, — сообщил, вставая, полковник. В доме останется охрана.
— Не бойтесь, сударыня, — успокоил ее охранитель. — Я оставлю здесь и своих людей. Если вспомните что-то важное — пошлите за мной. Даже если вам будет просто одиноко и захочется поговорить со священником — я приеду.
— Спасибо, Ваше Преосвященство, — кивнула Элиза, стараясь не расплакаться. — Обязательно.
Охранитель щелкнул пальцами, подзывая кота. Серый хищник привычно запрыгнул на руки напарнику и забрался в капюшон.
Судя по равнодушно-скучающей мохнатой морде, ничего колдовского он в доме не нашел.
Особняк стал чужим. Ее тюремщики не показывались на глаза, но Элиза точно знала — они здесь. У главных ворот и подъезда к кухне, на первом этаже, в отцовском кабинете… Везде. Даже пахло в доме теперь иначе, добавились нотки ваксы для гвардейских сапог, влажного сукна мундиров после короткого летнего дождя, сыромятной кожи ремней и пороха от их пистолетов.
Это был запах опасности, страха и беспомощности.
Посетителей к ней не допускали, даже если кто-то и заходил — Элиза об этом не узнала. Ни полковник, ни охранитель больше не приезжали. Да она и сама не рвалась ни с кем поговорить. Замерла в библиотеке, невидящим взглядом впившись в страницу книги.
Очень хотелось сбежать в Заозерье и присоединиться к господину Казимиру. Но, во-первых, кто же ее выпустит из империи? Во-вторых, — зачем пану Штутгарту какая-то Элиза? Она-то не маг.
И слава Богу, что не маг. А то бы Жар-Птица, охранитель, с ней совсем иначе разговаривал.
Элиза тряхнула головой, отложила книгу и потянулась за письменными принадлежностями.
Из дома ее не выпустят, но прошение передать можно. Нужно узнать, что с отцом. Жив ли? Мертв?
И — как жить дальше? Она, бывало, бунтовала против решений отца, но в итоге всегда подчинялась, верила, что он знает — как лучше. А сейчас?
Как — лучше?! Кто теперь о ней позаботится?
Глава 4. Приметы грозы
В начале сентября погода в Гетенхельме была все еще почти летней, разве что в воздухе появились нотки-обещания будущей слякоти и первых заморозков.
На небе пока не было ни облачка, солнце подбиралось к зениту, только ветер подул чуть сильнее и принес слабый запах распаханных под озимые полей к востоку от столицы. И еще начал побаливать старый шрам епископа Георгия, провинциал-охранителя, прозванного Жар-Птицей.
Верная примета. К грозе.
Почти четверть века назад тварь из канализации раздробила зубами левое плечо сержанта стражи охранителей. Чуть повыше — быть бы епископу одноруким, а так только ноет к непогоде. Если к болям в спине (посиди-ка целый день в мягком кресле, разбирая бумаги!) добавлялось неудобство в плече, значит, точно скоро загрохочет.
Отец Георгий на всякий случай плотно прикрыл окно в кабинете.
Прогулялся от стола до двери, разминая ноющую руку. Пять шагов в каждую сторону, стук подошв глушит мягкий ковер. Наворотил роскоши предшественник, надо бы избавиться, да все не до того пока. В богатом интерьере отцу Георгию, привыкшему к простоте, было неуютно.
«Как муха в супе, — фыркнул он про себя. — Противно и супу, и мухе»
Крепкая дубовая дверь отделяла кабинет от приемной. Епископ подошел к ней, расправил плечи и прислонился лопатками к фигурной резьбе. Острые края выпуклых кленовых листьев впились в спину сквозь тонкую сутану, создали иллюзию массажа. Сдаваться в руки костоправа не было времени, и епископ пытался хоть так успокоить спину.
«Буду ходить перед Господом в стране живых» — вполголоса сказал он[1]
В дверь решительно постучали.
Вошел отец Василий, викарий Провинциал-охранителя. Второе лицо в гетенхельмском официуме, заместитель и правая рука прежнего епископа. Если бы все шло своим чередом, он бы сейчас носил архиерейскую мантию, но Владыка решил вызвать отца Георгия, и все переиграли.
Новый Провинциал-охранитель сразу после назначения загрузил викария хозяйственной работой, а сам стал всерьез вникать в вопросы следствия. Что об этом думал несостоявшийся епископ — доподлинно неизвестно, но отец Георгий был уверен, что библейской кротостью там и не пахнет.
Отец Василий коротко поклонился, точно дозируя почтение и независимость. Подал начальнику пухлую папку с документами на подпись, дождался приглашения сесть и застыл статуей «идеальный подчиненный ожидает распоряжений».