Какое-то особенно радостное весеннее солнце создавало ощущение праздника. Издали было видно, что маленькое озеро сверкает, как горсть стекляруса на хрустальном блюде. Черные, с легкими светло-зелеными побегами деревья казались искусным рисунком на шелковой ткани. Воздух был наполнен особым, ни на что не похожим весенним запахом. «Запахом надежды», — так назвала его однажды Лиза.
Александр Николаевич улыбался, ничем не показывая, что, собственно, ради этого момента и затеял весь сегодняшний выезд на природу. Он хотел, чтобы Лиза расслабилась, и был готов, воспользовавшись ее весенним настроением, узнать у нее все необходимое. Не ожидавшая никакого подвоха, Лиза радостно улыбалась солнцу и поправляла локоны у виска.
Когда они отошли от дома достаточно далеко, Александр Николаевич остановился, взял Лизу за плечи и, повернув ее к себе лицом и не меняя нежного и улыбчивого выражения лица, спросил:
— Лиза, на что ты потратила деньги?
Лиза растерялась. У нее возникло ощущение, какое бывает только в кошмарных снах — радостная картинка счастливого дня разлетелась на кусочки, а взамен возникло что-то удивительно неприятное и тягостное.
Лизе часто казалось, что ее муж обладает какой-то нечеловеческой проницательностью. Вот и сейчас она никак не могла понять, откуда он узнал о ее проблемах с деньгами. Ей и в голову не приходило, что на самом деле вопрос академика был всего лишь годами отработанным приемом. Выдавая подозрение за уверенность, Александр Николаевич ничем не рисковал. Вопрос был настолько расплывчат и неконкретен, что его всегда можно было обернуть в шутку или переадресовать к какой-либо второстепенной, незначительной проблеме. С другой стороны, Иванов знал, что за любым человеком всегда водится такое количество мелких грешков, и, если его взять в оборот, он что-нибудь да расскажет.
Если бы Александр Николаевич спросил Лизу: «Какой из своих денежных «грехов» ты считаешь наиболее существенным?» — она бы, наверняка стала уворачиваться или просто не поняла бы вопроса. Теперь же, застигнутая врасплох (Александр Николаевич чувствовал это), она была готова выложить ему все.
Академик видел, как побелело ее лицо, и заметил, как на глаза навернулись слезы. Она определенно чувствовала себя в чем-то виноватой. Иванов испытал облегчение. Значит, это все же она. Она, а не Егор взял деньги. К счастью, он ошибся…
Почувствовав, что Лиза вот-вот заплачет, он решительно встряхнул ее:
— Только без слез. Лучше расскажи все сама.
Поняв, что, расплакавшись, она только рассердит его еще больше, Лиза начала сбивчиво объяснять про свои покупки и наряды.
На удивление, Александр Николаевич слушал ее совершенно спокойно, не выражая никакого гнева. Ей казалось, что он чуть ли не доволен ее признанием. Его спокойствие понемногу передалось ей, и Лиза почувствовала, что успокаивается.
— Почему ты не сердишься? — спросила она, заискивающе глядя в глаза мужа.
— Ну, это все так понятно. — Иванов утешительно обнял жену за плечи. Он в самом деле был доволен ее признанием и даже чувствовал некоторые угрызения совести из-за того, что еще ночью был уверен в виновности Егора. Оставалось только уточнить детали.
— Когда ты взяла деньги?
— Ну, ты мне сам дал… — недоуменно ответила Лиза.
Он ее нетерпеливо перебил:
— Это понятно. Я спрашиваю, когда ты взяла деньги из моего кабинета?
— Из кабинета?
Александр Николаевич с удивлением увидел, что она снова готова зарыдать. Не дожидаясь истерики, он попытался ее успокоить и начал снова терпеливо выпытывать:
— Ты растратила деньги. В субботу шкатулка была уже пуста, а тебе надо было купить продукты на вечерю. Я спрашиваю, в какой момент ты взяла деньги из моего кабинета?
— Я не брала деньги из кабинета!!! Ты что, считаешь меня воровкой? — От обиды у Лизы высохли глаза. Он отскочила от мужа и теперь стояла подбоченясь, напоминая готовую броситься в атаку дикую кошку.
Академик почувствовал, что он чего-то не понимает:
— Лиза, где ты взяла деньги на продукты?
— Отнесла украшения в ломбард… Временно… Ты разве не заметил, какое платье на мне было вечером?
Александр Николаевич почувствовал, что он сейчас сойдет с ума от ее «женской логики»:
— При чем здесь платье?
Лиза начала терпеливо и внятно ему объяснять:
— Я специально к этому вечеру заказала лилово-фиолетовое платье, с которым хорошо смотрелся твой фамильный аметистовый набор — сережки, колье и браслет. А на вечере я была в желтом платье и янтарных украшениях, потому что набор утром отнесла в ломбард!
Иванов понял. С трудом сдерживая ярость, он посмотрел на жену:
— Этим украшениям почти сто лет, их мать всю войну хранила, а ты, значит, в ломбард сдала…
— Саша, дорогой, — Лиза умоляюще посмотрела на мужа, — я бы его обязательно выкупила через неделю. Ты бы мне дал деньги на хозяйство, и я тут же бы его выкупила…
— Я вам не «дорогой», Елизавета Дмитриевна! — Казалось, что глаза Иванова готовы испепелить ее насквозь. — Я вам не «дорогой» — повторил он снова. — А вы, позвольте вам сказать, необразованная провинциалка и дура! Квитанцию!
— В сумке, в доме. — Лиза от страха не говорила, а шептала слова. Никогда еще она не видела Александра Николаевича в таком бешенстве.
— Поехали! — больно ухватив ее за руку, он потянул Лизу к дому.
Через пятнадцать минут машина Егора неслась по залитому солнцу шоссе. Все молчали. Взгляд академика не отрывался от бесконечной полосы дороги до тех пор, пока возмущение и злость не сменились воспоминаниями о бабушке, частью почерпнутыми из маминых рассказов, но больше — достроенных собственным воображением.
Юлия Коломенцева, 1888 год.
— Джули, вы должны мне поверить, три восьмерки — это определенно к счастью. — Она даже сквозь перчатку чувствовала, как горячи руки Мишеля: ему удалось поймать кончики ее пальцев.
Джули смущенно вырвала ладошку и, чтобы сгладить резкость этого движения, стала осторожно поправлять на груди тонкое кружевное фишю:
— Конечно, я вам верю, Мишель! Но не пора ли нам возвращаться к дому?
— Мы ушли всего полчаса назад, неужели вам уже надоело?
— Нет, но родители будут беспокоиться…
— О том, что вы вот уже битых полчаса гуляете по парку собственного имения с женихом, которому они собираются вас доверить на всю оставшуюся жизнь? — В голосе Мишеля прозвучало легкое раздражение, ему в последнее время часто казалось, что поведение Джули продиктовано не столько естественной для девушки скромностью, сколько нежеланием выходить за него замуж…
— Возможно. — Джули решительно не желала замечать его недовольства.
— Так вы желаете идти домой? — Мишель чувствовал, что закипающая в нем ярость не позволит избежать очередной ссоры. Он знал, что ссориться с Джули за два дня до долгожданной свадьбы было бы глупо, но ничего не мог с собой поделать. Он так спешил встретиться с ней, так мечтал об этой чудесной прогулке под ясным июньским небом — и вот тебе раз! Оказывается, у его феи совсем иные планы, и общество горничных ей приятнее встречи с женихом, которого она не видела уже более двух месяцев. Мишель чувствовал острое желание немедленно вызвать кого-нибудь на дуэль и всадить в него пару-тройку пуль.
— Так вы желаете?..
— Желаю! — Джули решительно повернула к дому и пошла на полшага впереди него. Мишелю ничего не оставалось, как идти за ней, сдерживая в себе пронзительное желание схватить ее за плечи и прижаться губами к темному блестящему завитку на затылке.
Джули чувствовала его дыхание у своего левого плеча и думала, не стоит ли ей, наплевав на условности этикета, броситься к дому бегом.
Общество Мишеля опьяняло и пугало ее. Она, такая самоуверенная и находчивая, совершенно терялась в его присутствии. Когда они были далеко друг от друга, ничто не мешало ей предаваться светлым и воздушным мечтам о нем. Но живой Мишель буквально сводил ее с ума. Она не могла смотреть в его пронзительные зеленые глаза под тонкими черными бровями, чувствовать исходивший от него особый, только ему присущий запах и особенно принимать как должное прикосновение его рук к своим ладоням.
Он весь был слишком яркий, слишком горячий, слишком живой, чтобы она могла с ним разговаривать так, как разговаривала с другими людьми… В его присутствии волна эмоций захлестывала ее с головой, и, не зная, как с этим справиться, она устремлялась в бегство — подальше от него, поближе к светлым и безопасным мечтам о нем…
Шедший позади Джули Мишель чувствовал, что с каждым шагом, приближающим их к дому, напряжение в его душе растет, подходя к высшей точке. Он должен был немедленно, сейчас же сделать что-нибудь такое, что раз и навсегда прекратило бы его сомнения…
«Ну и черт с ней, если я ей на самом деле противен, пусть эта свадьба срывается ко всем чертям», — подумал Мишель и сделал то, на что, как ему казалось, он не отважился бы никогда в жизни.
Нагло, как пьяный гусар, ухватив Джули за край верхней юбки, он потянул за нее и, повернув к себе девушку, потерявшую от неожиданности равновесие, начал ее целовать. Он делал это совсем не так, как мечтал — трепетно и осторожно. Мишель держал Джули в своих объятиях так, как держат долгожданную добычу, приз, который оказался в руках лишь на мгновение и может быть в любую минуту потерян. Он старался взять от этого мгновения все, что только оно способно было ему дать…
«Кажется, он меня целует, и мне это нравится», — констатировала в какой-то момент для себя Джули совершенно очевидную, банальную, но такую важную сейчас для нее истину… Ей вдруг показалось, что она перешагнула какой-то невидимый порог, — порог, за которым мечта и реальность становятся единым целым, и обняла Мишеля так же крепко, как он обнимал ее…
В эту секунду Мишель понял, что люди умеют летать. Он чувствовал себя Наполеоном и Александром Македонским в одном лице, ибо все их завоевания по отдельности казались ему незначительными, по сравнению с только что одержанной победой. Почувствовав, как руки и губы Джули ответили ему, он осознал, что выиграл свой самый желанный приз — любимая девушка не просто будет его женой. Она будет его любить — горячо, по-настоящему, так, как мечтали все мужчины на свете с того самого дня, как вкусившему яблоко Адаму довелось впервые взглянуть на Еву глазами мужчины.