— Ты, Ваня, будь добр, присмотри за сестрой, чтобы мужа себе нашла не такого, как тот Петька, — мягко сказал я. — Хорошая она, светлая, жаль будет, если опять ошибётся.
— Ну да, Петька не подарок был, — признал Ваня. — Но деньги в семью приносил хорошие.
— Нет, Ваня, не хорошие, — я даже остановился. — Петька Бабуров был вором и деньги домой приносил ворованные. А потом он перешёл дорогу другим ворам, они его и зарезали. Вот так.
— Ты-то откуда знаешь? — недоверчиво вопросил Иван.
— Знаю, Ваня, знаю, — нажал голосом я. — Я же с губными вместе его искал. — Тут я, конечно, слегка прихвастнул, но именно что слегка. Всё-таки без моего участия попадание Ломского в заботливые руки смиренных монахов не обошлось.
— Вон оно как... — Ваня озабоченно нахмурился. — Лидке о том говорил?
— Нет, — ответил я. — Пожалел. Ей и так нелегко сейчас.
Сколько-то шагов мы прошли молча. Ну да, Ивану сейчас не позавидуешь, такое узнать...
— Хорошо, что мне сказал, — выдал наконец он. — И правда, надо за ней присмотреть. Я твой должник теперь, если что.
— Сочтёмся, — пообещал я. — А расскажи-ка мне, Иван, как тебя на том заводе учат...
Следующим занятием, которое я себе нашёл, стала работа над услышанным от Ивана. Я добросовестно разложил всё, что он рассказал мне о своём заводском обучении, по тем полочкам, к коим приучили меня в университете. Получилось очень и очень грустно. Уже на этапе определения свойств будущего изделия артефакторы Славиных показывали, скажем предельно мягко, неполное понимание стоящей перед ними задачи, а дальше всё становилось ещё хуже. Материалы подбирались на глазок, а вместо справочников использовались либо собственный опыт, либо рассказы товарищей по работе. Ванька вообще от меня только в первый раз и услышал, что соответствующие справочники существуют! В общем, позорище полное. Ничего удивительного, что покупателями часов братьев Славиных становились лишь те, у кого потребность в знании точного времени уже появилась, а на немецкие часы денег ещё не хватало.
Нашлись у меня и другие дела, но так, мелочь всякая. Да и находил я их себе для того лишь, чтобы скрасить ожидание известий от Шаболдина. Но всё когда-то кончается, и настал день, когда Борис Григорьевич позвонил мне по телефону и пригласил в знакомый уже трактир Дятлова. Ну наконец-то!
Поскольку время встречи было поздним, как раз по окончании присутственных часов в губной управе, я прибыл туда, уже отобедав дома. А вот Борис Григорьевич и Фёдор Павлович заказали не только напитки да закуски, но и поесть, видимо, выбор между служебным рвением и обедом сделали сегодня не в пользу горячего питания.
— С умолчанием о самоубийстве Евдокии Ломской порядок, — с довольным лицом рассказывал Шаболдин, — в управе о том знают четыре человека всего, да я с отцом Романом. Ломскому я сказал, что её в монастырь отправили, как и его недавно. Испугался...
— Как он, кстати? — стало мне интересно.
— Всё так же, — усмехнулся пристав. — Ведёт себя тихо, на вопросы отвечает, изворачиваться не пытается, аж подозрительно... Но мы с Фёдором Павловичем его за эти дни мало видели, список проверяли. Потом да, допросили доктора по некоторым вопросам, что по итогам проверки появились. Но не в том дело. Давайте, Фёдор Павлович, вы начинайте. Только сначала по рюмочке!
Как раз принесли можжевеловую водку, сыры, ветчину и паштеты. Дождавшись, пока половой уйдёт и плотно закроет за собой дверь кабинета, Борис Григорьевич предложил выпить за общие успехи. Ну это да, как же за успехи-то не выпить...
— Милёхин и правда обкрадывал подопечную племянницу, — начал рассказывать Елисеев. — Использовал её деньги для игры на бирже. Вроде как взаймы их брал, но без её ведома, без ведома поверенного, ну и сами деньги возвращал полностью, а вот от прибылей, с них полученных, большую часть присваивал. Бумаги он подчищал искусно, там всё как бы в порядке, но ежели сравнивать с биржевыми выписками, картинка совсем другая получается. И надо ж было такому случиться, что маклер, по поручению Милёхина те деньги обращавший, сорвал на совсем другом деле большой куш, на радостях напился, спьяну споткнулся и сломал себе ногу. Его свезли в Головинскую больницу, где он по пьяному делу и начал хвастать доброму доктору, какой он удачливый да богатый, и как щедро он доктора вознаградит... А дальше Ломский на него магией поднажал, тот и расказал всё без утайки. Доктор его и выписки сделать заставил.
— Да уж, что у трезвого на уме... — припомнил я народную мудрость, за что мы тут же и выпили.
— Про Фиренского проболталась хозяйка комнаты, что он снимал для встреч со своим любовником, — продолжал Елисеев. — Прихворала, обратилась в ту же Головинскую больницу, а там такой обаятельный и внимательный доктор Игнатий Федосеевич. Вот она ему и рассказала, что дескать, два содомита у неё комнату снимают, а она, бедная да несчастная, и рада бы их погнать поганой метлой, да в деньгах очень уж нуждается, а они, значит, платят, да не торгуются. Доктор Ломский её потом и дома навещал, как бы для лечения, а заодно и чтобы в ту комнату проникнуть да в бумагах порыться, не иначе...
Тоже неплохо. Одинокая немолодая женщина нашла себе внимательного и доброжелательного собеседника, готового с интересом выслушивать её болтовню, а собеседник нашёл себе, на чём нажиться... «Хороший психолог», — сказали бы о Ломском в бывшем моём мире.
Дальше эстафету с рассказом о списке Ломского перехватил Шаболдин. Он поведал, что про Есина с дочерью Ломский узнал, когда его вызвала служанка отравившейся купчихи. Служанку эту Шаболдин нашёл и допросил, да очную ставку с Ломским ей тоже устроил. По словам пристава, девушка тогда была в таком расстройстве, что не заметила ни того, что Ломский украл предсмертную записку хозяйки, ни того, что та записка вообще была.
— Там вообще всё очень и очень мерзко, — Борис Григорьевич тяжело вздохнул. — Дочь свою Есин растлевать начал, когда той только-только тринадцать исполнилось, и развратил её уже до крайности. Она, когда за отцом пришли, стражнику чуть глаза не выцарапала, пришлось и её забрать. Теперь ей дорога в монастырь только, вряд ли где ещё её к пути истинному вернут...
М-да, и правда, мерзко... Чтобы хоть как-то скрасить неприятное впечатление от рассказа Шаболдина, выпили ещё. Тут блюстителям законности принесли горячее, и беседа несколько замедлилась.
Впрочем, поедая припозднившийся обед, Шаболдин рассказал и о Земцове. Там Ломскому никаких порочащих бумаг и искать не пришлось, потому как и блядь, от которой Земцов заразился, и сам он, и жена его — все в Головинской больнице и лечились.
Как я понял, историю с продажей дворянкой Поляновой своей незаконнорожденной дочки Шаболдин приберёг под конец, как самую интересную. Понять было нетрудно — до опустошения тарелок с ухой из горбуши и тушёной с овощами говядиной Борис Григорьевич просто молчал.
— А вот с Поляновой — полный мрак, — вернулся он к изложению новостей, когда мы отметили окончание обеда, пропустив очередную порцию можжевеловой. — Нет во всей Москве ни одной дворянки с такой фамилией. Есть Поляковы, Полянские, Полянины, Поленовы, Полиновы и Полинины, Полуяновы и Полуянцевы, даже Полядская одна сыскалась, но Поляновых нет. Вообще нет. А у тех, кого я назвал, всё в семьях в порядке. Спросил я Ломского, что за фокус такой, а он говорит, дескать, не знаю ничего, это вообще не его запись была, а супружняя, у Евдокии Ильиничны, мол, спрашивайте. Я его попробовал ущучить, что ж так — про то, что Бабуров её записи крал, вы не показывали, а он сказал, что жена свои бумаги ему отдавала, а сам он не все их и просматривал. Малецкий те бумаги у него покупал, сам и проверял потом, если надо было. В общем, тёмное дело какое-то...
Тёмное, да. В Усть-Невском, помнится, сталкивался я уже с попыткой создать несуществующую личность. [1] Только там это был преступник, а здесь не существует свидетельница. Хотя, конечно, продажа ребёнка — тоже дело наказуемое, и та, кого Ломская записала как Полянову, ежели её найдут, под суд пойдёт обязательно. Но в нашем деле она проходила бы именно свидетельницей... И кого, спрашивается, могла Ломская Поляновой обозвать? И главное — зачем? Малецкому уж точно не понравилось бы получить из надёжного, как он верил, источника такую фальшивку. Интересно, а купчая на ребёнка, о которой упоминал Ломский, она тоже Поляновой подписана? Вот же, понимаешь, Полянова-Подлянова... Так, стоп. Полянова? От слова «поляна», значит. А что у нас рядом с поляной может оказаться?
— Борис Григорьевич, — вкрадчиво начал я, — а может, стоит поискать какую-нибудь Лесовскую или Лескову? Тропинину или Опушкину? Рощину, на худой конец?
— Боюсь, так и придётся, — горестно вздохнул пристав.
А потом горестно вздыхать впору было мне самому — и Шаболдин, и Елисеев дружно уверили меня в том, что ни к кому из лиц, перечисленных в списке Ломского, Пётр Бабуров и близко не подходил и денег с них вымогать не пытался. Разве что Полянова оставалась, но её для начала неплохо было бы просто найти...
Закончили мы наши посиделки обещанием Шаболдина хорошенько потрясти Ломского по поводу убийства Жангуловой. Затем Елисеев поймал извозчика, мы же с Шаболдиным пошли пешком — живём-то оба поблизости.
— Просьба у меня к вам, Борис Григорьевич, — я решил вспомнить и о других своих заботах. — Не в службу, как говорится, а в дружбу.
— Слушаю, Алексей Филиппович, — отозвался пристав.
— Мне бы узнать, имела ли Евдокия Ломская какое-то касательство к Мариинским акушерским курсам. И если вдруг окажется, что она там училась, преподавала или ещё каким иным образом была к ним причастна, хотелось знать всё, что удастся выяснить. Все подробности. Не спрашивайте, для чего они мне, — упредил я желание Шаболдина получить разъяснения по поводу столь неожиданной для него просьбы, — простите, но сказать не могу. Если, однако же, увижу там хоть что-то, к нашему делу относящееся, непременно вам сообщу.