— Так и оказалось, — продолжал Елисеев. — Расписка у Малецкого и правда в кармане лежала, а Бермуцев был при деньгах. Потом выяснилось, что в лавке Эйнема Малецкий и другим своим жертвам встречи назначал. Мы, ясное дело, заподозрили приказчиков в причастности к делишкам Малецкого и допросили. Только ни Лизунов, ни Бабуров нам ничего интересного не сказали, а поймать их было решительно не на чем.
— Так ваши Бабурова допрашивали? — в деле, что давал мне Шаболдин о том не было ни слова. Хотя оно и понятно — розыск Бабурова и следствие по Малецкому вели разные управы, а единой информационной системы тут и близко нет.
— Сам же я и допрашивал, — сказал Елисеев, когда удалился слуга, поставив на стол кофе с пирожными.
— И как он вам показался? — стало мне интересно.
Елисеев задумался. Отхлебнул кофе, отделил ложечкой кусочек пирожного, отправил в рот, прожевал, снова глотнул кофе.
— Нехорошо показался, Алексей Филиппович. Вроде и говорил гладко, не жался и не мялся, а вот видно — не всё говорил, что знал, не всё. Но поймать его было не на чем. Лизунов — тот просто невеликого ума человечек, но говорил всё то же самое, что и Бабуров, в показаниях оба не путались, а моё сыскное чутьё к делу не пришьёшь, тут доказательства надобны. А потом Бабуров пропал, мне Борис Григорьевич сказал. Чёрт, залёг на дно, паскудник, вот не иначе!
— Бабуров мёртв, — не стал я темнить. — Архимандрит Власий прислал о том бумагу по итогам молитвенного разыскания. Меня интересуют обстоятельства его смерти и место, где находится тело.
— Вот как, — Елисеев явно заинтересовался. — А можно ли спросить, почему вас это интересует?
— Я действую по просьбе его вдовы. Она помогла вытащить меня с того света, когда я пулю под сердце получил.
— Кхм, — Елисеев снова встал и поклонился. — Прошу простить, Алексей Филиппович.
— Понимаю, служба у вас такая, — лёгким кивком я показал, что извинения приняты. — Да вы садитесь, Фёдор Павлович. На будущее я бы вас попросил, если вам что от Лидии Бабуровой нужно будет, вы сначала мне скажите, я у неё узнаю и вам передам. Или сам её к вам приведу.
— Так и сделаю, Алексей Филиппович, —заверил меня пристав.
— А сам Малецкий что говорил, почему у Эйнема в лавке встречи назначал? — продолжил я.
— Так он-то у Эйнема постоянно сладости покупал, — пояснил Елисеев. — У него в лавке и скидка была именная, аж семь процентов. Ну мало ли кто мог с ним в одно время в той же лавке быть?
Да, просто и со вкусом. Умён был Малецкий, умён...
— А что у него с подручными не так вышло, что они его вам сдали? — заинтересовался я.
— Не знаю, — нехотя признал Елисеев. — Мы и самих тех подручных не установили. Хотя понятно, что в одиночку Малецкий те сведения собирать не смог бы.
— Не установили? — удивился я. — Это как? Вы что же, под заклятием Малецкого не допрашивали?
— Не допрашивали, — подтвердил Елисеев. — Он на первом же допросе сказал, что у него непереносимость к инкантации, и что бумага о том от врачей есть. Мы к нему домой людей отправили, бумагу ту привезли, я её сам читал. Прикрыв на секунду глаза, Елисеев по памяти произнёс: «Врождённая болезненная непереносимость к инкантационным воздействиям, сопряжённая с угрозою для жизни». Бумага выдана в Головинской больнице, заведение солидное и уважаемое, там врать не будут. А мёртвым Малецкий был нам не нужен.
В голове громко щёлкнуло. Вот она и зацепочка...
— А кто бумагу подписал?— предвидение тут же подсказало ответ, но мне нужно было услышать его от Елисеева.
— Доктор Ломский, Игнатий Федосеевич, — сказал пристав. — Заверена печатью Головинской больницы, всё честь по чести. Ломского я опрашивал, он всё подтвердил. Сказал, что Малецкого не то что допрашивать под заклятием, его даже лечить заклятиями нельзя, умрёт. А что такое?
— А то, Фёдор Павлович, — злобно усмехнулся я, — что Пётр Бабуров восемь лет в доме Ломского прислуживал. И три года был служителем в Головинской больнице, куда его Ломский же и пристроил.
— Вот же...! — в последний момент Елисеев удержал готовое вырваться ругательство.
В свете столь неожиданно открывшихся обстоятельств договориться с Фёдором Павловичем о получении мною списков с допросных листов Лизунова и Бабурова труда не составило. Доктора Ломского Елисеев именно что опрашивал, а не допрашивал, то есть запись не велась, поэтому пришлось мне удовлетвориться впечатлениями, коими Елисеев со мной поделился. По его словам, держался Ломский спокойно и ровно, отвечал уверенно и без запинок. Что бумага была составлена ещё в четырнадцатом году, меня не удивило — Малецкий решил заранее обеспечить себе защиту от допроса под заклятием. А то, что Бабуров в то время служил у Ломского, на определённые мысли наводило. Узнать бы ещё, где именно Ломский освидетельствовал Малецкого — в больнице, у себя дома или на дому у пациента... Но эту задачу я спихнул Елисееву.
От Замоскворецкой губной управы до дома неблизко, однако я решил пойти пешком. Ну или хотя бы попробовать, а если станет невмоготу, поймать извозчика. Что же, я имел все основания поздравить себя — дело сдвинулось с мёртвой точки. Пусть и ненамного, но сдвинулось. Верить в случайность этаких совпадений жизнь меня отучила, и потому связь Бабурова с Малецким можно было считать если и не установленной точно, то вполне вероятной. А если учесть, что выданная Ломским бумага позволила сообщникам Малецкого остаться на свободе, то московскому купечеству, наверняка обрадованному поимкой и смертью шантажиста, расслабляться не стоит. Наверняка какой-то компромат на руках у тех сообщников остался... И раз уж кто-то из них Малецкого и сдал, то лишь затем, чтобы заняться шантажом самостоятельно и все доходы с этого забирать себе.
Вот только почему губные не сказали Малецкому, что его сдали свои же? Вряд ли он после такого их покрывал бы, не дурак же, в конце концов... Эх, не догадался я Елисеева о том спросить! Хотя на самом-то деле сдать Малецкого мог и тот же Бермуцев, чтобы не платить шантажисту. Почему-то об этом Елисеев или не подумал, или мне не сказал... Нет, надо с Фёдором Павловичем ещё побеседовать, да не в кофейне, а у него в управе. И дело розыскное по Малецкому посмотреть. И с доктором Ломским что-то делать тоже надо...
— Я, Алёша, в Головинскую больницу вернуться решила, — вывалила на меня Лида, едва я переступил порог её дома. — Жить на что-то надо, да и без дела сидеть я не привыкла. Уж прости меня, нам с тобой теперь реже видеться придётся...
— Нам с тобой, Лида, скоро вообще не придётся видеться, — что ж, и у меня есть плохие для нас новости. — Меня осенью женят. Но до того я про Петра всё выясню, как и обещал.
— Может, оно и к лучшему? — Лида засопела, сдерживая слёзы. — Ты с женою жить будешь, я как на могилке Петиной помолюсь, тоже замуж выйти смогу... Ребёночка рожу наконец, а то не баба, не девка, а пустоцвет какой-то...
Ох-х, и за что мне это наказание? Впрочем, когда я начал Лиду раздевать, она плакала, но не сопротивлялась.
— Лида, — спросил я, когда мы устроили себе перерыв на чай, — а вот если человеку бумага от врача потребуется, что он болен чем-то, что мешает ему выполнять какую-то работу, как её получить?
— Алёша, ты же сам такую бумагу в Усть-Невском получал, неужто не помнишь?
— Так я же в военном госпитале получал, а тебя про обычную больницу спрашиваю.
— Ну, ежели человек в больнице лечился, там ему доктор ту бумагу и выпишет, — объяснила Лида.
— А если он частным порядком у доктора наблюдается? — уточнил я вопрос.
— Всё равно бумага в больнице выдаётся, — уверенно ответила она. — По представлению доктора, который её и подписывает, но заверяется больничною печатью и запись о выдаче бумаги в больничную книгу делается.
— А если доктор не в этой больнице служит? — на всякий случай спросил я.
— Тогда он должен подать в больницу представление на больного, а больному надо в той больнице осмотр пройти, а то и лечь на седмицу под наблюдение. Тогда опять же доктор подписывает, а больница заверяет, — чётко описала Лида порядок действий. Профессионалка, что тут скажешь...
— А доктор Ломский, Игнатий Федосеевич, в Головинской больнице давно служит? — подошёл я к главному вопросу.
— Давно, — ответила Лида. — Он меня туда и на службу принимал в первый раз, и в этот раз я к нему обратилась, чтобы вернуться.
Понятно... Вряд ли Малецкий проходил в больнице осмотр, и уж тем более почти наверняка не ложился туда под наблюдение. Скорее всего, он договорился с Ломским, тот своим авторитетом нажал на больничных лекарей, и получил Малецкий себе свободу от допроса под заклятием. Или и правда у него была непереносимость инкантации, теперь-то это не так и важно. Елисеев, конечно, всё выяснит, но ничего от того не изменится.
...Возвращаясь от Лиды, я сделал небольшой крюк и заглянул к доктору Штейнгафту. Необязательная коротенькая беседа, пара комплиментов Амалии Рудольфовне, превратившейся в настоящую красавицу, прямо хоть афишу с неё рисуй к ненаписанной здесь опере «Валькирия», добрые пожелания той же Амалии в связи со скорой свадьбой, и я подобрался к главному, что хотел узнать.
— Доктор Ломский? — судя по тому, что Рудольф Карлович недовольно поморщился, я не прогадал. — К его профессиональным качествам никаких претензий высказать не могу.
— Но? — я вопросительно посмотрел на Штейнгафта, тот снова поморщился.
— Слухи я вам пересказывать не буду, уж простите, — сухо ответил Рудольф Карлович, — но есть и факты. Трое пациентов доктора Ломского за мошенничество осуждены были, двое за растрату казённых денег, ещё один за подлог и один за бесчестное вымогательство.
Так, бесчестным вымогательством тут именуется как раз-таки шантаж, и речь, стало быть, идёт о Малецком. Но доктор хорош, пациентов себе подобрал — просто загляденье! Один другого краше! Ещё и слухи какие-то... Ну да ладно. Не хочет доктор Штейнгафт их пересказывать, другие желающие найдутся. Мир, как говорится, не без добрых людей. Главное, я теперь знаю, что некие слухи о докторе Ломском ходят, и вряд ли они хвалебные, судя по поведению Рудольфа Карловича. Хотя, что тут после столь примечательного набора пациентов может ещё выглядеть неблаговидно, даже и не знаю...