к сожалению, про бабушку я знаю немного – хотя, пожалуй, в раннем детстве именно бабушка занималась мною больше всего… Но умерла она, когда я еще был мал, и не понимал, что разговаривать со стариками может быть интересно…
Родом она была из белорусского Витебска, и о ее тамошней жизни мне неизвестно ничего. Осталась лишь фотографии в семейном альбоме – видимо, моих прадедов.
* * *
Пару раз в Москву приезжала витебская родня: дядя Валя - отличный такой дядька, шустрый, простодушный и приятно провинциальный, любитель все чинить и налаживать – с дочкою Ритой.
... во второй их приезд, Рита оказалась моим несчастьем на целую неделю, поскольку мне было велено повсюду ее сопровождать, и вообще, «показать Москву» - и я бегал вместе с нею из ГУМа в
ЦУМ, и по всем прочим местам, где могли «выкинуть дефицит» – Рите были необходимы сапоги.
на выходные, Рита согласилась прогуляться «просто так», и я, из шестнадцатилетней романтичности, повел ее в одно из любимых мест - на кладбище Донского монастыря… в обращенном на меня
волооком взоре явно читалось: «Ну ты чо-о-о - совсем дурак, да-а-а-а?»
… последний раз Рита присылала маме открытку откуда-то из Израиля, где и обосновалась.
* * *
итак, в юности бабушка была очень красива. Этим она, видимо, и привлекла деда – большого ценителя женской стати. Приехав в Москву, наверное, для обучения, она встретилась его – и, так ничему и не обучившись, осталась с ним, на всю жизнь, домохозяйкой - вырастила двоих детей и внука -
дед с бабушкой (справа) с сыном Валентином
и среди ее домашней стряпни, приветом из Витебска, случались блюда типа – фаршмак…
(но и только. И я был очень удивлен, лет в тринадцать, сообразив, что фамилия «Фрейдзон» это какая-то нерусская, что ли?)
… и даже в старости в ней сохранялась эта кроткая величественность, слепок внутреннего покоя, стоило стать вот так вот, неподвижно... Пусть, поза, но – взятая без напряжения.
* * *
«Жорж! Жорж! Повернись на другой бок, ты – храпишь!» – это единственная ее фраза, которую мне удалось выудить из памяти, не очень-то много, правда?
от бабушки у меня не осталось слов - я помню ее тихий голос, и только. Иногда у меня даже мелькала догадка – а не была ли бабка, часом, глуповата? Ее словесная невыраженность могла иметь под собою и такую причину… Но потом мне подумалось, что это и неважно – ведь, есть, конечно, разные определения «женского ума»… но дети всем этим как-то не интересуются. Запомнилось другое: ощущение нежности и заботы, которые я принимал, как разумеющиеся, и потому недостаточно ценил –
как, скажем, глупо радоваться солнцу, живя в тропическом климате.
за всю жизнь, я никогда не слышал в ее голосе ноток раздражения.
* * *
ах да, помню еще одну фразу:
«Мишенька, не мог бы ты позвонить маме на работу, а то мне что-то нездоровится…»
(и даже утром того дня, преодолевая сильную боль в желудке, приготовила мне завтрак, покормила с ложки утерявшего уже от старости рассудок деда – и только потом прилегла – а я, понимая уже - сидел в углу, уткнувшись в книжку, и делал вид, что все в порядке)
- к вечеру скорая увезла ее в больницу, где она и умерла – без единого слова жалобы – и больше я ее не видел.
ведь, разве, это холодное белое насурьмяненное лицо, и ледяной лоб, который, скрывая опаску и отвращение, надо зачем-то поцеловать – разве имеет хоть какое отношение к…
* * *
не пришедшиеся к тексту фотографии, которые, все же, жаль упускать:
на самых старых своих фотографиях мама напоминает девчонку-сорванца. Которой (которым) она в общем-то и была – и даже позже, в зрелости, в ней часто проскальзывало что-то такое, шальное…
думаю, детство ее было счастливым: нестрогие родители, дача, велосипед и сосновые леса - кошки, собаки – расцарапанные коленки…
прошло несколько лет, и движения ее сделались плавными...
не унаследовав бабушкиной красоты, она, как мне кажется, была довольно обаятельна и с легкостью привлекала к себе внимание…
закончив школу, мама поступила в институт на инженера-металлурга… и проработала год на заводе и стройке (студентов, для обретения пролетарской сознательности, поначалу отсылали работать чернорабочими).
…и вот, будучи впервые отпущенной родителями одною – на юге, в Гурзуфе, она приметила моего будущего отца – лежавшего на пляже и увлеченно сквозь толстые роговые очки изучавшего книгу «Проблемы бионики» - и тем самым, непостижимым, инстинктом, решила, что вот, именно этот-то и нужен - чтобы прожить всю жизнь вместе и воспитать двоих детей.
не могу, конечно, точно этого знать, но, думаю, что инициатива более близкого знакомства принадлежала не ему (книжка была захватывающей) – а очаровать физтеховского отличника было делом нехитрым...
в общем, через какое-то время, мама оказалась благополучно беременна мною, и, к изрядной оторопи моего будущего отца, все стремительно задвигалось в сторону семейственности. Молодые были представлены родителям…
поскольку знакомство с будущей свекровью не впечатлило никого – жить они решили в маминой коммуналке.
итак, во время маминой сессии, родился я. Теперь мама занималась мною и учебой, бабушка занималась мною, когда мама занималась учебой, а папа, покончив с «Проблемами бионики», взялся за новый фундаментальный труд, и торжественно притащил в дом первую груду радиоэлектронных железячек и стекляшек.
* * *
мое первое воспоминание: на стеклянной полке серванта, ГРОМАДНОЕ СЕРДЦЕ, в красной блестящей фольге, волшебно сверкающее десятками отраженных люстр – я тянусь к нему, но не достать – страдальческие губы и - дай-дай-дай-дай-дай!!!, мне три года – шоколадное сердечко, привезенное мамой в 1969-м мамой из Чехословакии, куда она ездила в гости к однокурснице, после советской оккупации прошел всего год – и по-русски на улице говорить было небезопасно…да и стыдно, в общем-то.
дурацкая мода шестидесятых – прическа «блошиный домик», поддельные накладные ресницы, неожиданно найденные в мамином ящичке пару лет назад… Сколько я ни пытаюсь понукать подслеповатые белесые воспоминания (пылающее сердце осталось единственной яркой вспышкой из младенчества), увидеть маму с этой вот смешной штукой на голове никак не удается.
первые мои четкие воспоминания о ней относятся ко времени причесок каре.
калитка открывается и я бегу навстречу, и на ходу цап за сумку – ну-ка, ну-ка, чего там вкусненького – сверху ко мне наклоняется обрамленное темной челкой лицо – и я тянусь к нему за порцией ежевечернего счастья - а потом лезу на руки, помня об осторожности: нельзя смять плиссированную юбку.
легкие, шальные шестидесятые, к началу семидесятых добравшись и до России, заметно присмирели и поблекли. Но все-таки появились невиданные прежде вещи:
- я сижу «со взрослыми» и зачарованно слушаю усатых мужчин в замшевых пиджаках и свитерах с высоким воротом. Мужчины много говорят, и сказанное ими кажется мне очень остроумным. В нужные моменты женщины похихикивают. В углу мигает зеленым огоньком огромный магнитофон Дн i про: кончик пленки просовывается сквозь загадочный механизм, крепится к катушке (я слежу, с восторгом), щелчок клавиши, и - Высоцкий, Окуджава, джаз, или Битлз. Либо бормочет, щеголяя выговором с иностранщинкой, эмигрант из приемника «Спидола»: Радио Liberty – Свобода в прямом эфире…
а еще автомобиль «Москвич», для утоленья тяги к романтическим странствиям, чтоб прямо как у Хемингуэя, ну, почти – маршрут «на автомобиле по пяти республикам», или на машине на юг! – или вот еще байдарка, и по белорусскому озерному краю, на веслах, среди покачивающихся кувшинок и камышей, мимо крутых и песчаных сосновых берегов, и пронзительных, волнующих деревень – таких, крытых дранкой, в тумане, со сходнями, уходящими в темную воду…
и вот, торжественным аккордом больших Советских Удач - после рекомендации собранием трудового коллектива, утверждения характеристики парткомом, сдачи экзамена по истории коммунистического движения ЧССР и инструктажа о возможных провокациях
- поездка в Чехословакию, где продавались настоящие вельветовые пиджаки, а на улицах иногда встречались - одни, без сопровождения - настоящие западные немцы.
чаще всего меня оставляли на лето на даче, с бабушкой; но с шести лет начали брать с собой. Мне очень нравилось.
* * *
Однако, были среди маминых увлечений и к современной ей моде и не относящиеся… И немудрено: с детства, ее окружали предметы и картины из старого, книжного мира –
где, на потемневшем полотне в позолоченной раме, молодой Суворов на часах вытягивался во фронт перед вышедшей в сад милостиво улыбающейся императрицей, и из-за полного плеча Екатерины с порочной улыбкой выглядывала фрейлина…
на темно-синей картине кисти второразрядного мариниста (которой я по малолетству побаивался) застыл в штормовых брызгах русский крейсер…
ваза в стиле ампир на инкрустированной подставке … китайские болванчики с покачивающимися головами…
медный тонкого литья нож для бумаг…
старинный театральный бинокль с надписью по-французски…
и найденный на букинистических развалах «Историческій Очеркъ Бълостокскаго Інстітута Благородныхъ Дъвицъ 1841-1891 г.», с фамилией в списке выпускниц – Юлiя Смульская…
про многие из этих предметов мама говорила, что они чуть ли не оттуда, из «поместья», но это уж точно ерунда, как (и кому?) было перетащить все это барахло через воюющую страну?
например, из смешного: вырезанный из календаря и повешенный на стену портрет «Государя-императора в тужурке». И, найденный после долгих изысканий в Библиотеке Ленина родовой герб – из загадочных соображений выжженный на кухонной разделочной доске – так что на рыцарском доспехе с конем и непонятной надписью АРАЖЪ