вовсю шинковалась капуста.
* * *
конечно, звучит все это глупо. Трудно себе представить что-то пошлее «дворян» в современной России… (ну, разве - «казаки»).
да нет. Ничего такого. Просто – мама давала мне читать разные книжки...
и еще: фразы, начинающиеся с « в этой стране…» (ну, вы знаете, про то, что все через жопу и т.п.) - считались за дурной тон.
* * *
… разные книжки.
и мама сидела со мной часами и читала вслух:
сказки, и «Нашу древнюю столицу» про русскую историю, и про богатырей, и про Черную Курицу, и про белого пуделя Арто (Куприна), и Пушкина - вот эти вот, офигенные, с билибинскими иллюстрациями - и Пьеро и Андерсена, Гофмана и Гауфа и «Волшебника Изумрудного Города», конечно, тоже; а потом просто приносила книги, и я уже сам:
десятилетнему – про пиратов и путешествия;
тринадцатилетнему – на дачу, где у меня не было друзей и было скучно, но на веранде жужжали осы, покушаясь на чай и пенки от варенья, и густо пахло гниющими в саду яблоками, так вот, на дачу – «Эпоху Великих Открытий» (и я смотрел на карты тропических стран с чудесными названиями и точно знал, что никогда-никогда не смогу там оказаться – рассматривал часами) – и еще «Петра Первого» А. Толстого (и Петр стал моей детской страстью… ну, почти как Наполеон у столетней давности гимназистки Цветаевой, с мечтаниями и портретом в ридикюле; и, позже - я был уже готов к Санкт-Петербургу, где петровская строгость – во всем);
шестнадцатилетнему - «Белую гвардию», «Мастера и Маргариту», «Тиля Уленшпигеля», «Дон Кихота» и «Войну и мир»…
а уж потом я случайно нашел спрятанную в шкафу сумку со всякими воззваниями, напечатанными через копирку на машинке, и заграничными книжками на очень тонкой бумаге, про которые нельзя было никому-никому, потому что за чтение их могут посадить! – как пугали меня встревоженные родители – впрочем, с нынешней точки зрения, ничего интересного там не было, кроме, разве, ксерокопии американского издания Набокова – показавшегося мне, в пятнадцать лет, нудным.
- а еще мама читала мне стихи: свою любимую Цветаеву, Блока, Пастернака и Пушкина - и долго потом в любых стихах мне слышался ее голос…
… да-да, думаю, по-настоящему меня воспитала, и сделала – мною, именно мама.
* * *
В коммунальной квартире было тесновато… Поначалу я обитал у родителей, и вечерами, притворяясь, что сплю, исподтишка смотрел запрещенный вечерний телевизор в отражении на полированной стенке шкафа, очень гордый своей так никогда и не раскрытой хитростью…
со временем, дед с бабушкой старели и, как-то само собой, стали занимать все меньше места в пространстве и квартире в частности…
В конце концов и я, по достижению излишней смышлености, был переселен к ним в комнату, и слушал уже ежевечерние дедовы бормоталки: «Ох, мой Бог, что ж я маленький не сдох!» – скрип пружин кушетки, последний, полусонный вздох: «О-хо-хонюшки-хо-хо, пресвятая матушка утриносица!», и, после недолгого ворочанья, нарастающее клокотанье… «Жорж! Жорж! Перевернись на другой бок, ты храпишь!» -
и, наутро, сияющий утренний дед, пришлепывающий щеки одеколоном и приветственная мне, лежебоке, бормоталка…
в 1980-м, живущему в третьей комнате соседу, Илье Иосифовичу Дрейшпулю, кавалеру орденов и ветерану войск НКВД (СМЕРШ? заградотряды?), даже на пенсии не терявшему навыков и увлеченно подслушивавшему телефонные разговоры и т.п. – так вот, за заслуги перед государством, Илье Иосифовичу была выделена отдельная квартира, а комната его, после унизительных очередей и кабинетов - отдана родителям…
… папа несмело еще выставил первую коробку с радиоэлектронными стекляшками и железячками в коридор, а первые же гости были торжественно приглашены в недоступную прежде кухню…
* * *
восьмидесятые годы – и старая деревянная мебель уже сослана на дачу, уступив модной, пластмассовой из ГДР…
у мамы был один, несомненный, дар – умение привлекать людей, мягкой и простой, простоватой даже, манерой общения, и гостей было много… Но возраст давал уже себя знать склонностью к привычным, устоявшимся оборотам речи. Встречи старых друзей – это когда реплики расписаны десятилетия назад… Привычные подтрунивания, ирония и интеллигентская антиправительственная фронда, смирная и безобидная – ну, все как обычно.
одной лишь интеллигентской беды, снобизма, в ходу не было совсем. Ну, может, высказывание типа: «… а то не поступишь в институт, и окажешься на заводе, среди мата и водки!», звучит как-то не очень… Скорей, мама впадала в другую крайность, и при встречах с людьми непривычными - с деревенскими жителями в байдарочных походах, или с пришедшим менять кран водопроводчиком, испытывала некоторое чуть заискивающее смущение…
Но, вот что я хочу сказать: идея собственного превосходства над другими считалась совершенно неприличной, и мне разок за что-то подобное было строго высказано.
начало и середина восьмидесятых: происходило, под стать сонному времени, немногое:
снова Чехословакия, опять байдарки, дача и цветоводство - и культурные события: полу- и совсем- подпольные выставки художников (абстрактные мазки с диссидентским или религиозным подтекстом) на квартирах или в подвалах, и такие же спектакли, в каких-то ДК на окраине, мучительно умственные… Пару раз мама звала меня с собою, но меня тянуло в сон.
… в 1986-м умер дед, и мама, на восьмом месяце беременности, разродилась моим братом, Иваном, преждевременно.
* * *
В 1987-м году я надолго покинул родительский дом, оказавшись в Узбекистане, в армии, что добавило некоторые оттенки к домашнему воспитанию и значительно ухудшило мой характер... Мама сильно переживала и собирала посылки.
... когда я вернулся, по квартире бегал радостно балаболящий братец, на кухне стоял новый телевизор, а папа распространил свалку радиоэлектронных железячек и стекляшек уже и на мою комнату.
в последующие года я несколько отдалился от родителей и бывал у них наездами.
… мама располнела, в волосах ее появилась седина (закрашиваемая), она стала еще нежней, и, как-то - простодушней. И стоило мне, тридцатилетнему, приехавшему после долгого отсутствия (иногда из действительно небезопасных мест) позабыть позвонить, заночевав в гостях – назавтра меня ждал мягкий укор: «Ну что же ты? Я всю ночь не спала, беспокоилась, не знала куда уж звонить…» -
«Ну, ма-амочка!»
* * *
Нелегкие девяностые, благодаря найденному отцом применению познаний в области стекляшек-железячек, родители пережили довольно безболезненно – и к концу их мама уже могла позволить себе дорогой фотоальбом «Николай II и члены императорской семьи», а также поменять стиральную машину, холодильник, и даже посетить город грез – шумный, нервный и никелированный Париж.
и, наконец, собралась в Бельск Подлясский, посмотреть… «Поместье» оказалось небольшим двухэтажным домом, в котором давно уже завелись харчевня с гостиницей ( Dworek Smulskich – hotel, bar i restaurant), облюбованная местными пьяницами. Выглядело все это запущенно и убого. Расспросы привели к тому, что хозяин (толстый усач) с вызовом заявил: «Теперь я тут хозяин!» (по польским законам, неожиданные наследники домик-то могли, пожалуй, и отобрать), но потом, поняв, что это не о том, расслабился, и рассказал, что да, вроде, жил тут когда-то русский полковник, а кладбище вот там, неподалеку – а уж получив сотню dollarow amerikanskych на уход за могилами Смольских, так и вообще стал необычайно любезен, и громко сообщал соседям, что – графиня пшиехала.
… кладбище было старым и красивым, и в местном музее тоже было что посмотреть.
в остальном – глухое польское захолустье.
* * *
обнаружившиеся в бельском доме старые фотографии:
дед, пра-бабушка и пра-пра-бабушка, a la Belle Epoque ...
так объяснила мама, хотя, вообще-то для меня они выглядят одного возраста.
хотя, может, и правда - прабабушка была немкой, а у дамы слева явно нерусский тип лица.
Смольские на варшавской улице. Очень, по-моему, трогательна эта забинтованная столетней давности девочкина коленка...
* * *
к двухтысячным мама вышла на пенсию, решив посвятить образовавшийся досуг семье, сезонным заготовкам яблочного варенья, чтению переписки Цветаевой с Пастернаком и вязанию в кресле перед телевизором – которых в доме завелось уже три штуки.
но ожидаемого спокойствия не получилось, поскольку необходимо было тревожиться по нескольким поводам: поступления младшего сына в институт (завод с матом и водкой!), долгого отсутствия старшего сына, застрявшего непонятным и незаконным образом где-то во Франции, а потом, после возвращения – огорчения из-за его (моей) упорной бездетности («Ну сделай мне внучка, пожалуйста! Не бойся, я у тебя его заберу, можешь мотаться где хочешь…»), отцовских недомоганий («Юра! А ты принял свои таблетки?»), второго мой деда, уже лежачего, и еще одного престарелого родственника, дяди Гриши, которому тоже нужно приготовить и постирать («С ума сведут меня эти деды!») – а потом, когда, вроде, можно б и передохнуть – затеянный ремонт квартиры, облака строительной пыли («Но мне же совсем нельзя этим дышать!») и попытки подружиться с рабочими («А как у вас, там, дома, ну – дела?») да, мама бегающая и беспокоящаяся, и охающая, что все это уж ну совсем невмоготу, а потом:
«Ну вас всех на фиг, я пошла смотреть свою сивуху!»
и - в кресло, на колени муркающего кота и вязание, и телевизор с глупейшим дамским сериалом (я, признаться, посмеивался – и она, смущенно маша рукой: «Ну что? что? ну, сама все знаю… все равно вам этого не понять!»
- или по телефону, подруге: «А знаешь, зайчик, сейчас в Пушкинском идет такая выставка – давай-ка мы с тобой сходим, а?»
* * *
Как-то, я зашел навестить родителей, и застал маму в слезах.
на мои расспросы она всхлипнула: «Умирает ваша мама!». Врачи обнаружили у нее в груди опухоль.