Маша тяжело дышала, стоя в метре от Валеры, медленными глотками поглощающего кофе. Она злилась. Ей очень хотелось кофе и еще очень хотелось ударить этого мерзавца.
– Ваш расчет был на поверхности. Странно, что семья Игоря этого не рассмотрела. Странно, что ваша мать этого не поняла.
– А она поняла. И сбегать не собиралась. Когда я под утро пришел к ней в спальню, она включила заднюю. Не поеду, говорит, никуда. Я Гошеньку так обидела, я должна попросить у него прощения, и бла-бла-бла. Пришлось ее отключить, взвалить на плечо и вывезти, как мешок картошки. Она проспала всю дорогу. А когда уже явились сюда, она уже будто и смирилась. Разговаривать со мной перестала, но назад уже не просилась.
– Так что пошло не так, Валерий? Почему вы разочаровались? Драгоценностей оказалось не так много?
– А их вообще не оказалось, – с кислой миной произнес он и со вздохом поставил чашку на стол. – Ее отец, оказывается, обнаружил в подполе шкатулку с драгоценностями, которыми наградила ее деда богатая барыня за спасение. Все это тайком продал. И на вырученные деньги построил детский дом. Для детей, оставшихся сиротами после войны.
– А на что же ты дом построил, Валера? – нарушил молчание Игорь.
– Серьги, часики, монеты. Хватило, – он обнажил ровные белые зубы. – Даже на жизнь хватило. Работать долго не пришлось.
– А почему продаешь?
– Потому что… Не тяну содержание. И тяжко тут одному. – Он окинул равнодушным взглядом стены. – Такой надежной невесты, как у тебя, не нашлось. Жены нет. Детей нет. Мать я изгнал. Все. Делать тут нечего. Продам дом. В город перееду.
– Адрес, – потребовал Игорь, вставая из-за стола и делая знак Маше следовать за ним. – Адрес дома престарелых, куда ты отправил бабушку.
– Выедешь из поселка и, никуда не сворачивая, проедешь сто пятнадцать километров. Там он и стоит возле дороги. Упрешься…
Пока они ехали, Игорь чуть не задохнулся. Бессильная ярость к Валере, жалость к бедной бабушке. Ему даже показалось в какой-то момент, что он плачет.
– Родителям своим не будешь звонить? – спросила Маша, когда они остановились возле старой ржавой изгороди.
– Нет. Пока нет.
– Если она жива, Игорь? Что? – она прикусила дрожавшую губу. – Что ты станешь делать?
– Заберу, конечно, – не раздумывая ни секунды, ответил он.
И Машка как ахнет, как бросится ему на шею, как расплачется.
– Люблю тебя, люблю… – плакала она ему в подмышку. – Ты самый лучший, самый великодушный… Люблю…
Игорь вытер ее мокрые щеки бумажной салфеткой. Потянул к воротам. Но неожиданно они оказались заперты. И ни звонка, ни домофона.
– Что делать? – Он растерянно озирался.
– Стучать! Будем стучать, пока не откроют.
Маша подняла с земли палку и принялась водить ею по железным прутьям. С силой! Туда-сюда, туда-сюда. Вышло очень громко и противно. На звук сразу пооткрывались окна, повысовывались седые головы, распахнулась входная дверь. На порог вышла какая-то женщина в длинном кардигане ярко-синего цвета. Какое-то время смотрела на них, потом крикнула:
– Прекратите хулиганить! Позову охрану!
– Не надо охраны, простите, – прокричала в ответ Маша. – Мы приехали, чтобы узнать об одной из ваших пациенток. Мы только сегодня узнали, что она может находиться здесь.
Женщина не сделала попытки подойти к ним. Так и осталась стоять возле распахнутой двери. Черный прямоугольник на белоснежном фасаде здания. И ее высокий силуэт в ярко-синей длинной кофте.
– Кто вам нужен? – громко спросила она.
– Нона Игнатьевна Пушкарева, – орала во все горло Маша.
Игорь стоял и молчал. И во все глаза смотрел на женщину. Либо он сходит с ума, либо…
– Нет такой, – ответила громко женщина, повернулась и потянула дверь на себя.
И Игорь, прекрасно понимая, что это может быть игрой света, наваждением, волнением момента, что он может просто ошибаться, не выдержал и крикнул:
– Ба! Не уходи!
У него вышло это так же жалобно, как и много лет назад, когда бабушка выходила из его спальни и гасила свет. А он, боясь оставаться в темноте, всегда просил ее не уходить. Именно так просил:
– Ба! Не уходи!
Женщина замерла и встала как вкопанная. И не поворачивалась очень долго. Он успел перелезть через забор, оставив Машку бесноваться возле запертой калитки. Добежал до входа в дом. Встал, не поднимаясь по ступенькам. И снова повторил:
– Ба! Не уходи!
Ее прямая спина дернулась. Она медленно повернулась. И глянула на него, как много раз смотрела в детстве: с обожанием, нежностью, радостью.
– Гошенька мой… – прошептала она тихо, но он услышал. – Любимый мой Гошенька…
Они обнимались и плакали, и просили друг у друга прощения, и обещали никогда-никогда больше не расставаться.
– Поехали домой, ба.
Они сидели в актовом зале, который Нона Игнатьевна сама отперла ключом. Пили чай и разговаривали уже почти час. В дверь без конца заглядывали местные обитатели. Подслеповато щурясь, рассматривали их. Улыбались и, с пониманием качая головой, уходили.
– Поехали домой. Я уже позвонил отцу. Он ждет. Мама ждет.
– Это хорошо. Это значит, что все меня простили, – она гладила его по щекам, трогала его волосы. – Мальчик мой… Как же я люблю тебя…
– Я тоже тебя люблю, ба, – сдавленным голосом отвечал он.
Это Машке можно было реветь сколько угодно. Хлюпать носом, всхлипывать и причитать без конца:
– Хорошо-то как, Господи! Как же хорошо…
Ему плакать было нельзя. Он же мужчина.
– Как хорошо, что вы приехали навестить меня, – проговорила она, залезая в карман и доставая оттуда какой-то узелок.
– Что значит навестить?! Ба, мы приехали тебя не навестить, а забрать! – Игорь встал со стула, взволнованно заходил вдоль длинного стола для заседаний. – Если у тебя есть какие-то вещи, собирайся. Если нет, то поехали прямо так, в чем есть. Все купим.
– У меня тут все, – произнесла она с виноватой улыбкой. – И это я не смогу забрать с собой.
– Что все? – не понял он.
– Друзья, дело. Я ведь работаю здесь на полставки культработником. Заведующая уговорила органы соцзащиты трудоустроить меня, и я тружусь. В полную свою силу. Как я все и всех брошу? Они мне верят. Ждут моих вечеров. Каждую субботу. И есть один человек, который… Он не сможет без меня, Гошенька…
Она покраснела. И ее седые мягкие волосы, по-прежнему непослушными прядями вьющиеся возле висков, мягко качнулись.
– Я останусь, прости.
– Ба, ну как же так?! – Он опустился перед ней на колени, взял ее ладони, прижал к лицу. – Я только нашел тебя и снова…
– Все хорошо. Все хорошо, милый. Будешь приезжать. Навещать меня. Я счастлива была видеть тебя.
Она встала, заставила его подняться. И принялась совать ему в руки небольшой узелок.
– Что это, ба?
– Взгляни, – попросила она со странной улыбкой.
Он осторожно развернул и заглянул.
– Ба! Да это же те самые пуговицы! Из того голубя! Ты их сохранила? Надо же… – Игорь рассмеялся, вспомнив, как делал из них длинную-предлинную дорожку на полу.
– Это тебе на память, на жизнь, – тихо проговорила бабушка и сонно зевнула. – Прости. Режим. Жду в следующие выходные вас с отцом. Ну и мама… Если пожелает. Пусть приедет…
– Они не очень ладили, – рассказывал Игорь на обратной дороге. – Вечное противостояние между невесткой и свекровью. Какими бы умными ни были эти две женщины, противостояние было, есть и будет. Но мама все равно к ней собирается. Расплакалась, когда я ей позвонил. Ну, бабушка! Ну, молодец! Работает! Ухитрилась найти там работу, а!
– И любовь, – тихо обронила Маша. – Она нашла там любовь…
Машка через сорок километров уснула. И проспала всю дорогу, которая почему-то оказалась вдвое короче. Ехали не там. Грибник был прав. Добравшись до города, Игорь решил не останавливаться на ночлег и поехал прямиком до места.
К старому дому, выстроенному его прадедом, они подъехали в девять утра. Машка выспалась, Игорь вымотался и сразу после душа ушел спать. И проспал почти до вечера.
Проснувшись, пошел на запахи из кухни. Машка хлопотала у плиты, жарила мясо с овощами. На кухонном столе длинным ручейком лежали пуговицы, которые подарила ему бабушка на память.
– Игралась? – спросил он, целуя Машку в макушку.
– Игралась, размышляла. – Она обернулась на него, чмокнула в подбородок.
– Размышляла о чем?
Он сел к столу, взял самую крупную пуговицу, которая всегда у него лежала первой. Машка положила ее в хвост. Он поменял.
– О том, почему твоя бабушка вдруг сохранила эти пуговицы? Почему, когда дарила тебе, сказала, что тебе это на память и на жизнь?
– И до чего додумалась? – Игорь втянул носом запах. – Давай уже на стол накрывай, есть хочу. Где узелок? Хочу убрать пуговки туда же.
– Погоди…
Маша выключила плиту. Присела к столу. Взяла одну из пуговок, покачала в ладони, будто взвешивала.
– Никогда не задумывался, почему они не очень легкие, Игореша?
– Старинные потому что. Не было тогда такого легкого пластика и…
– Не-а…
И Машка, швырнув пуговку под ноги, резко опустила на нее каблук домашней туфли. Раздался слабый хруст. Она убрала ногу. Нагнулась. Порылась в цветных пластиковых скорлупках и через мгновение положила перед ним на стол камешек чистейшей воды.
– Вот почему, Игореша. Все эти пуговицы оставила тебе на жизнь бабушка в качестве приданого. А твой дядя Валера и знать не знал, с чем выпроваживает из дома свою мать.
– С чем?!
Он таращился на цветной ручеек из пуговиц на столе и не мог поверить, что все это – драгоценные камни старой барыни, которыми она расплатилась за свою жизнь и жизнь своей семьи.
– С целым состоянием, Гошенька. – Маша улыбнулась, сгребла пуговки в кучу и спросила. – Ну, уже подумал, как распорядишься?
– Что скажешь? – Он вообще ничего не понимал, растерялся.
– Я думаю, что забор у дома, где живет твоя бабушка со своими друзьями, отвратительный, – принялась загибать она пальчики. – А также крыша старая. Актовый зал никуда не годится. Что это за старый стол под зеленым сукном? Бэ-э! И еще ландшафт! Я бы посадила там…