– Боже мой! Что же мы будем делать, Фрэнк? – Ее голос звучал тоньше и жалобнее, чем голосок Дженны.
Он крепко прижал ее к себе.
– Я невиновен, Мишель. Ты ведь веришь мне? – Она кивнула, со свистом втянув в себя воздух. – Значит, будем бороться, – сказал Фрэнк. – Будем держаться вместе, защищать друг друга и детей. И победим. Обвинение – еще не осуждение. Не знаю, почему меня решили стереть в порошок, но клянусь, им это не удастся.
– Сколько это будет стоить? – прошептала Мишель. От Джады Брузман потребовал десять тысяч долларов. А от Фрэнка? Сколько уже вытянул этот скользкий слизняк? – Сколько это будет стоить, Фрэнк?
– О деньгах не волнуйся; деньги – моя забота. А ты позаботься о детях. – Он отклонился, чтобы увидеть ее лицо. – Позаботься о Фрэнки, о Дженне и обо мне, детка. Сможешь?
Если бы она была в этом уверена! Мишель кивнула.
– Мы победим, – притянув жену к себе, хрипло сказал Фрэнк. – Обещаю. Я сумею вас защитить. – Внезапная дрожь его голоса ранила Мишель в самое сердце. – Только не бросай меня, – умоляюще выдохнул он. – Прошу, Мишель, не бросай меня!
ГЛАВА 24
Пустив горячую воду тонкой струйкой, Джада отмокала в ванне. Обычно она предпочитала душ – быстро и удобно. Но сейчас, в зловеще-пустом доме, эта комнатка казалась единственным безопасным местом. Лишь здесь, в ванне, до краев наполненной горячей водой, стихала дрожь в руках, хотя карусель мыслей продолжала кружиться.
Любой сторонний наблюдатель, должно быть, принял бы ее за ненормальную: виданное ли дело – пять раз за день принимать ванну? Но Джаду тянуло сюда как магнитом; она погружалась по самую шею в очень-очень горячую, насколько выдерживало тело, воду и сидела до тех пор, пока отупение не сменялось лихорадочной жаждой деятельности, вытягивавшей ее из ванны. Тогда она опять вытиралась, опять одевалась, опять принималась за домашние дела – и бросала, так и не закончив. Или опять щелкала кнопками телевизионного пульта, чтобы через час вновь оказаться в ванне, повернуть кран и пустить воду.
Счастье еще, что у нее выдался перерыв между купаниями в тот момент, когда мама позвонила с Барбадоса, исполняя их ритуал еженедельной телефонной связи. Голос матери проливал бальзам на исстрадавшееся сердце Джады, но она не решилась посвятить родителей в кошмарные перемены в своей жизни. Когда мама позвала к телефону внучат, Джаде пришлось сочинить детский пикник у соседей, куда отправились Кевон с Шавонной. Она надеялась, что господь простит ей эту ложь во спасение. Насчет местопребывания Клинтона ей не пришлось сочинять небылицы: своего мнения о нем родители не изменили и никогда о нем не спрашивали.
Джада любила мать, не хотела ее тревожить и волновать, но главное – она не хотела признавать правоту родителей. Сейчас Джада это отчетливо понимала и горько сожалела о том, что не решилась на признание. Мама ведь всегда хотела ей только добра, только самого лучшего… а ее дочь со своей распроклятой гордостью и ослиным упрямством не пожелала открыть душу перед самыми родными людьми. Гордость – вот ее порок.
Пытаясь хоть чем-то оправдаться, Джада решила, что ей просто нужно время. Да, всего лишь немного времени. Она найдет в себе силы поделиться с родителями, как только вновь увидит своих малышей. Пусть ей вернут детей; больше ничего не нужно. Она сменит замки, вышвырнет вон вещи Клинтона и память о нем, привыкнет к мысли и приспособится к роли матери-одиночки. А уж мама не станет судить дочь слишком строго, хотя ни в их семье, ни в общине разводы никогда не приветствовались. Джада была уверена в том, что мама даже не напомнит ей о своем пророчестве насчет низкой, подлой натуры Клинтона.
Ожидание встречи с детьми тянулось невыносимо долго, облегчение наступало только в горячей воде. Недаром она Водолей по знаку Зодиака. Вообще-то, Водолей – знак воздуха, но Джаде это всегда казалось неправильным; Водолей должен быть знаком воды. Она вдруг вспомнила скалистые островки в Карибском бассейне, и ей мучительно остро захотелось оказаться дома, у родителей. Не в Америке, а на Барбадосе, где она, собственно, никогда и не жила, а лишь приезжала погостить. Все равно ее дом там!
Там она была бы в безопасности, была бы счастлива… с мамой, папой и своими малышами.
Прошлая ночь, самая длинная ночь в ее жизни, вымотала Джаду до предела. Она бродила из одной пустой комнаты в другую, по пути то включая свет, то выключая – и так по кругу, до бесконечности. Пустые детские наводили на нее страх, кухня казалась запущенной, а гостиная – слишком большой для нее одной. Но сильнее всего отвращала спальня. Она ни за что не легла бы в постель, которую столько лет делила с Клинтоном, поэтому прикорнула на диване в гостиной, проснулась в пять и с тех пор не находила себе места.
Недолго осталось. Скоро ты увидишь детей.
Кареглазой Ромаззано-Уэйкфилд из Кризисного центра как-то удалось за один день добиться встречи с судьей по семейным делам и получить разрешение на общение с детьми. Джаде же удалось остановить выплату по чеку Брузмана и отозвать заявление о ссуде. Бесплатный адвокат, как выяснилось, может быть не менее толковым – и, уж во всяком случае, куда более сострадающим – чем тот, чьи гонорары исчисляются цифрами со многими нулями. Конечно, два часа дважды в неделю, отведенные судьей для общения матери с детьми, выглядели смехотворно и оскорбительно, но Джада все равно была на седьмом небе от счастья.
Научиться бы ей плакать – говорят, боль со слезами уходит… Джаде пришло в голову, что ее тяга к горячей воде служит своего рода заменой слезам. За прошлый вечер, всю ночь и утро она не проронила ни слезинки; тишину в пустом доме нарушали лишь голоса и музыка из телевизора да звук льющейся воды.
Ну и, конечно, телефонные звонки. Кроме мамы и Энджи, звонила еще Мишель. Два раза звонила, да благословит ее господь! Сначала приглашала на ужин, а позже, незадолго до полуночи, просто справлялась о самочувствии. Судя по голосу, подруга была расстроена не меньше самой Джады, но Мишель ведь вообще гораздо эмоциональнее. Напоследок она предложила переночевать у Джады и даже попыталась пошутить:
– За детьми и Фрэнк может присмотреть, а я составлю тебе компанию, чтобы тишина не давила. Ты ж меня знаешь, я молчать не стану.
Джада оценила заботу и была очень благодарна Мишель за внимание, но все равно отказалась. Уж лучше страдать в одиночку, чем на глазах у другого, даже ставшего близким, человека. К тому же пора привыкать к одиночеству.
Она взглянула на часы и решила, что можно начинать одеваться. Выбравшись из ванны, Джада наскоро вытерлась полотенцем, прошла в спальню и распахнула дверцу шкафа. Хотелось бы знать, что положено надевать на свидание с официально украденными детьми? Ее выбор пал на плотные брюки защитного цвета и свитер с латиноамериканскими мотивами. Удобно и вместе с тем респектабельно, а ей сейчас важно не ударить перед Клинтоном в грязь лицом. Она как раз взялась за расческу, когда в первый раз за утро подал голос телефон.
Джада ринулась к аппарату, холодея от ужаса и перебирая самые невероятные, страшные причины звонка: Клинтон отказался приводить детей; судья отменил свое решение; кто-нибудь из малышей попал в больницу. Руки снова затряслись, но Джаде как-то удалось схватить трубку и поднести ее к уху.
– Ал-ло? – прохрипела она, с трудом выдавив первый звук за много-много часов.
– Джада? – взволнованно произнес голос Мишель. – Ты здорова?
– Физически – да. За мозги не поручусь.
– Хочешь, я тебя отвезу?
– Нет. До дома свекрови я и сама как-нибудь дорулю. А ты можешь поехать следом, чтобы убедиться, что я не убила ни Клинтона, ни его мать.
– У тебя есть пистолет? – вскинулась Мишель. Ну не прелесть ли? Сама наивность и доброта!
– Нет у меня никакого пистолета. Много ты знаешь менеджеров провинциальных банков, и чернокожих в придачу, которые держали бы под рукой оружие? Посоветуй-ка мне лучше вот что, подруга: как вести себя с детьми? Я ведь понятия не имею, что им наплел Клинтон. И еще – что мне с ними делать? Домой везти – времени не хватит. Дорога как раз два часа и займет.
– Скажи им главное – что ты их очень любишь и что скоро все закончится. Своим я только об этом и твержу. Скажи, что вы с папой поссорились, но ты их заберешь, как только сможешь. Да, и неплохо было бы разузнать про их житье-бытье: в какую школу ходят, кто готовит и всякое такое.
– Верно, – согласилась Джада.
– Кстати, ты их вещички любимые сложила? Маечки, тапочки, тарелочки?..
Джада тяжело вздохнула.
– Если б ты знала, как не хочется увозить их вещи! – призналась она. – Своими руками, кажется, отнимаю у малышей этот дом и отдаю их в чужой.
– Ох, Джада, Джада. Без тебя им там так плохо! А тебе без них… Боже, как тебе, должно быть, одиноко и страшно!
– Ты не представляешь.
– Представляю, дорогая. Поверь мне, представляю.
– Ого! Почти двенадцать. Мне пора, Мишель.
Джада повесила трубку, быстренько обулась и заглянула в сумочку. Все было на месте, начиная с ключей от машины и кончая кремом для губ. Она взяла приготовленную с ночи дорожную сумку с детскими вещами и во всеоружии – за исключением, увы, собственно оружия – направилась к гаражу.
Клинтон заставил ее проторчать перед домом двадцать минут, прежде чем соизволил наконец появиться с Шерили на руках и Кевоном с Шавонной по бокам. Джада не смогла заставить себя выбраться из машины и подойти к нему – не иначе как из страха задушить голыми руками. Поэтому она лишь открыла переднюю и заднюю дверцы. Шавонна тут же плюхнулась рядом с ней, а Кевон, пыхтя, перелез через сиденье для грудничков и устроился сзади.
– Ты опоздал, – заявила Джада мужу. – Я привезу их ровно на столько же позже: в двадцать минут пятого.
Клинтон не произнес ни слова. Джада выискивала на его лице хотя бы следы сожаления или стыда, но на нем было написано не больше, чем на бумажном пакете для овощей. Усадив Шерили в сиденье, он захлопнул дверцу, и в то же мгновение Шавонна повисла у Джады на шее. Господи, ее девочка, уже год как воспылавшая презрением к «телячьим нежностям», сама обняла маму! Джада стиснула дочь в объятиях и прижалась губами к ее щеке.