– Как Тривенион переменился! – сказал Роланд рассеянно; – он был такой пылкий, такой живой.
– Он сначала слишком скоро побежал с горы и скоро запыхался, – отвечал мой отец.
– А леди Эллинор? спросил нерешительно дядя Роланд: – увидите вы ее завтра?
– Непременно, – отвечал спокойно отец.
Во время разговора капитана Роланда что-то в тоне его вопросов как будто осветило сердце моей матери: она соображала быстро, как и все женщины; она как будто вздрогнула, не смотря на свет месяца, видимо побледнела, уставила глаза на отца, и рука её, лежавшая в моей руке, судорожно сжалась.
Я ее понял. Да, эта леди Эллинор была та прежняя соперница, которой имя она до сих пор не знала. Она уставила глаза на отца, и видя, что он был совершенно спокоен, вздохнула свободнее, вынула свою руку из моей и положила ее нежно на его плечо. Несколько мгновений спустя мы стояли у окна одни, капитан Роланд и я.
– Вы молоды, племянник! сказал капитан, – и должны поддержать имя падающей фамилии. Отец хорошо сделал, что не отказался для вас от предложения Тривениона ввести вас в большой свет. Мое дело в Лондоне, кажется, кончено: я не могу найти то, чего искал, я послал за дочерью; ворочусь к моей башне, и пусть старик и развалины разрушаются вместе.
– Полноте, дядюшка! я буду работать и наживу денег: тогда мы исправим старую башню и купим опять родовое имение. Отец продаст красный кирпичный дом; мы устроим ему библиотеку в башне, и будем жить все вместе, мирно и в довольстве, как жили наши предки.
Пока я говорил это, дядя, не сводя глаз, смотрел на один из углов улицы, где неподвижно стояла какая-то фигура, на половину в тени, на половину освещенная луной.
– А! – сказал я, следя за взором капитана, – я уже раза два или три заметил, что этот человек проходил взад и вперед по той стороне улицы и все оборачивался на наши окна. Но здесь были гости, а батюшка горячо рассказывал, иначе бы я…
Прежде нежели я успел кончить фразу, дядя, заглушая невольное восклицание, оставил меня, бросился из комнаты, бегом спустился с лестницы и уже был на улице, а я все еще не мог опомниться от удивленья. Я остался у окна, и все смотрел на таинственную фигуру. Я видел, что капитан с непокрытой головой перебежал улицу; фигура вздрогнула, обогнула угол и скрылась.
Тогда я пошел за дядей, и поспел вовремя, чтобы не дать ему упасть; он положил мне голову на грудь и едва слышно произнес:
– Это он, это он! Он нас искал! Он раскаивается!
Глава V.
На другой день приехала леди Эллинор, но, к моему немалому отчаянию, без Фанни.
Удовольствие ли по поводу происшествия прошлой ночи помолодило дядю – не знаю, но когда вошла леди Эллинор, он показался мне десятью годами моложе. Как тщательно был вычищен до верху застегнутый фрак его! Как нов и блестящ черный галстук! Бедный капитан тряхнул стариной, и как гордо смотрел он! На щеках играл румянец, в глазах горел огонь; голова была откинута назад, весь вид его был строг, воинственен и величествен, как будто бы готовился он произвести атаку на Французских кирасир, в главе своего отряда. Отец, напротив, был как всегда (исключая до обеда, когда постоянно одевался из уваженья к своей Кидти), в своем покойном шлафоре и туфлях, и только незначительное изменение в положении его губ, продолжавшееся целое утро, свидетельствовало в нем об ожидании этого посещения и волнении от него.
Леди Эллинор выдержала себя как нельзя лучше. Она не могла скрыть едва заметное нервическое потрясение, когда в первый раз дотронулась до руки, протянутой ей отцом, и в виде трогательного укора капитану за его холодный поклон, протянув ему другую руку, взглянула на него так, что Роланд сразу очутился на её стороне. То была измена своим знаменам, которой не представляет подобной история и есть не ровняющаяся поступку неё при возвращении Наполеона с Эльбы. Не ожидая никаких прелиминарий и не дав никому сказать олова, леди Эллинор подошла к матушке, так просто, так приветливо, – она придала столько прелести и ласки свой улыбке, голосу, манерам, что, коротко-знакомый с простым и любящим сердцем моей матери, я не мог надивиться, как матушка не кинулась ей на шею, не принялась целовать ее. И если не сделала она этого, верно не легко ей было победит себя! За тем пришла моя очередь; заговорив со мной и обо мне, леди Эллинор скоро поставила всех в самое непринужденное положение, – так, по крайней мере, казалось.
Что было говорено – я не помню, да вряд ли помнил и кто другой из нас. Не прошло и часа – беседа сделалась общая.
С напряженным любопытством и стараясь быть беспристрастным, сравнивал я леди Эллинор с моей матерью. И я понял, как знатная леди в её ранней молодости очаровала обоих братьев, столько друг с другом не схожих. Характеристическая черта всей её личности была невыразимая прелесть. То не была одна грация утонченного воспитания, хотя и эта сторона была не забыта; это было очарование, происходившее как бы от врожденной симпатии. Тот, с кем она заговаривала, на время сосредоточивал на себе как бы все её внимание, все способности её ума. Она в редкой степени обладала умением приятно беседовать. её слова были всегда как бы продолжением того, что было сказано другим. Казалось, она угадывала ваша мысли и только высказывала их. Ум её был образован тщательно, но без малейшей тени педантизма. Одним намеком иногда показывала она человеку образованному объем своих знаний, не смущая притом и не оскорбляя невежды. Да, она была единственная женщина из встреченных моим отцем в течение всей его жизни, достойная сделаться подругой его ума, способная об руку с ним, проходить поле науки и рвать цветы, в то время как он очищал его дороги. С другой стороны, в чувствах леди Эллинор было какое-то врожденное благородство, которое должно было затронуть самую чувствительную струну природы Роландовой; и эти чувства красноречиво выражались взглядом, миной, спокойным достоинством всех её приемов. Да, она была бы достойною Ориндою любого Амадиса. Не трудно было увидеть, что леди Эллинор была честолюбива, что она любила славу для славы, что она была горда и до крайности ценила высоко мнение света. Это было заметно, когда она говорила о муже, даже о дочери. Мне казалось, что она измеряла ум одного и красоту другой ступенями общественного мнения или светского блеска. Она мерила дары природы, подобно тому как доктор Герман учил меня измерять вышину башни длиною её тени по земле.
Добрый батюшка! с такой женой вы никогда бы не прожили осьмнадцати лет в нерешимости над вашим сочинением.
Добрый дядюшка, с такой женой вы бы не удовольствовались пробочной ногой и Ватерлооской медалью! И я понимаю, почему М. Тривенион, честолюбивый и пылкий, как говорит, что был в молодости, с способностями к практическому успеху в жизни, добился руки богатой наследницы. Но вы видите, что мистер Трмвенион не заботился о том, чтоб быть счастливым! Рядом с матушкой, теперь ее слушающей, ей удивляющейся, с её влажными голубыми глазами, не говоря уже о коралловых губах, леди Эллинор кажется отцветшею. Была ли она когда-нибудь так мила, как матушка теперь? Никогда. Но она была лучше собою. Какая нежность в чертах и, не смотря на нежность, как резко обозначены все они. Бровь будто нарисована, профиль слегка орлиный и чисто вырезанный, ноздря несколько приподнята, что, если верить физиономистам, обличает глубокую раздражительность; губы – классические, и, еслибы не эта ямка, они были бы надменны. Но на этом лице след и мук, и слез. Нервозный, раздражительный темперамент помог волнениям честолюбивого жизненного поприща. Любезный дядюшка, я до сих пор не знаю вашей частной жизни; что же касается до моего отца, я уверен, что если б он женился на леди Эллинор, то менее гораздо был бы достоин неба, хотя может быть и более бы сделал на земле.
Этот визит, сколько понял я, составлявший предмет страха для трех членов нашего семейства, заключился моим обещанием обедать в этот день у Тривенионов.
Когда мы опять остались одни, отец вздохнул всею грудью, я посмотрев вокруг себя веселее прежнего, сказал:
– Если Пизистрат нас оставляет, давайте утешимся, пошлем за братом Джаком и все четверо поедем в Ричмонд пить чай.
– Спасибо, Остин, – сказал Роланд, – для меня не надо, уверяю тебя.
– Будто бы? – спросил отец шепотом.
– Клянусь честью.
– Так и я не хочу.
– А мы пойдем погулять: Кидти, Роланд и я; воротимся к тому времени, когда будет одеваться Пизистрат: посмотрим, хорош ли будет этот юный анахронизм в нынешнем Лондонском наряде. По-настоящему, ему бы следовало идти с яблоком в руках и голубем за пазухой. Виноват, я и забыл, что этой моды не было у Афинян до Алкивиада.
Глава VI.
Вы можете судить о действии обеда у мистера Тривенион и последовавшего за ним разговора с леди Эллннор, из того, что, воротившись домой и удовлетворив все вопросы родительского любопытства, я дрожа и не решаясь взглянут в глаза моему отцу, сказал:
– Батюшка, мне бы очень хотелось, если вы ничего не имеет против этого, мне бы…
– Что такое, душа моя? – спросил ласково отец.
– Принять предложение, которое сделала мне леди Эллинор от имени мистера Тривенион. Ему нужен секретарь. Он на столько снисходителен, что принимает в расчет мою неопытность и говорит, что я скоро пойму дело и могу быть ему полезен. Леди Эллинор говорит (я продолжал уже с достоинством), что это будет очень полезно для меня, как начало к общественной жизни; во всяком случае, батюшка, я бы узнал свет и выучился-бы вещам более полезным тех, которым учат в коллегиуме.
Матушка с недоумением посмотрела на отца.
– Это бы в самом деле было очень полезно для Систи! – сказала она робко; потом, ободрившись, прибавила: – он родился именно для этого рода жизни.
– Гм!.. – сказал дядя.
Отец задумчиво потерь очки и, помолчав несколько времени, отвечал:
– Ты, может быть, и права, Кидти: я не думаю, чтобы Пизистрат мог сделаться ученым; деятельная жизнь скорей по нем. Но к чему поведет это место?