– К общественным должностям, сэр, – отвечал я решительно: – к службе отечеству.
– Если так, – заметил Роланд, – я не говорю ни слова. Но я думал, что для юноши с умом, потомка старых де-Какстонов, служба в армии…
– В армии! – воскликнула матушка, всплеснув руками и невольно взглянув на пробочную ногу капитана.
– В армии! – сердито повторил отец. – Тебе не хотелось бы в военную службу, Пизистрат?
– Конечно нет, сэр, если это огорчит вас и матушку; иначе…
– Та-та-та-та! – прервал меня отец. – Это все от того, миссис Какстон, что вы дали ребенку это честолюбивое, беспокойное имя; что обещает любому человеку имя Пизистрат, как не мучение? Идея таким образом служить своему отечеству совершенно в духе Пизистрата. Если б у меня был другой сын, того бы еще назвать Геростратом: он бы сжег уж собор Св. Павла, который, сколько я помню, построен из развалин храма Дианы! Однако, Пизистрат, я подумаю о твоей просьбе и поговорю с Тривенионом.
– Лучше с леди Эллинор, – сказал я неосторожно: матушка слегка вздрогнула и выпустила мою руку. Сердце мое болезненно сжалось от опрометчивости языка.
– Так уж пусть говорит мат, – отвечал сухо отец, – если ей нужно удостовериться, что кто-нибудь будет заботиться о твоем белье. Ведь, я думаю, они хотят, чтоб ты и жил у них.
– О нет, – воскликнула матушка: – эдак все равно отпустить его в коллегиум. Я думала, что он будет жить с нами; ходить туда по утрам, а ночевать здесь.
– Я хоть и немного знаю Тривениона, – сказал мой отец, – но уверен, что его секретарю не много удастся поспать. Дитя! не знаешь ты и сам, чего добываешься. И, однако, в твои лета, я… отец вдруг остановился – Нет! продолжал он, помолчав и как будто говоря с самим собою, – нет, человек никогда не ошибается, покуда живет для других. Философ, озирающий мир с высоты скалы, менее заслуживает уважения, нежели мореходец, который храбро борется с бурей. Зачем было бы двое нас здесь? И мог ли бы он быть вторым мною, alter ego, даже если б я захотел этого? Невозможно.
Отец повернулся на кресле, положил левую ногу на правое колено и, улыбаясь глядел мне прямо в глаза.
Глава VII.
Здесь большой скачек в моем повествовании.
Я живу у Тривенионов. Краткая беседа с государственным мужем послужила к совершенному убеждению моего отца; сущность её лежала в следующей истине, сказанной Тривенионом: – Я обещаю вам одно: он никогда не будет празден!
Оглядываясь назад, я уверен, что отец мой был прав и понимал мой характер и искушения, к которым я более всего был склонен, когда позволил мне отказаться от коллегиума и вступить так рано на поприще света. Я от природы был так склонен к удовольствиям, что сделал бы себе из университетской жизни праздник, а потом, в вознаграждение, доработался бы до чахотки.
Отец мой был прав и в том, что хотя я и мог учиться, но не был создан для того, чтоб сделаться ученым.
Наконец, это был опыт: времени было у меня впереди довольно; если б опыт не удался, год отсрочки не значил еще потерянный год.
И так, я совершенно поселился у М. Тривениона. Я уж пробыл у него несколько месяцев. – Зима на исходе: заседания Парламента и сезон начались. Я работаю крепко, вот как крепко, и больше, нежели пришлось бы работать в коллегиуме. Возьмите в пример один день.
Тривенион встает в восемь часов, и во всякую погоду час ездит верхом до завтрака; в девять часов он завтракает в жениной уборной; в половине десятого приходит в кабинет. К этому времени он ожидает найти там изготовленную его секретарем работу, которую я сейчас опишу.
Возвращаясь домой, или, вернее, перед тем как они отходит ко сну, что бывает обыкновенно после трех часов, М. Тривенион имеет привычку оставлять на столе, в упомянутом кабинет, памятную записку для секретаря. Нижеследующая, которую я беру на удачу из множества записок, у меня сохранившихся, даст вам понятие о их разнообразии:
1) Отыскать в отчетах Комитета Палаты Перов за последние 7 лет все сказанное о выделывании льна; сделать выписки.
2) Там же: о переселении Ирландцев.
3) Найти 2-ю часть Истории человека, Кема, и в ней статью о Логике Рейда. Я не знаю где эта книга!
4) Как кончается строка: Lumina conjurent inter… У Грея что ли? Найти!
5) Фраскаторий пишет. Quantum hoc infecit vitium, quod advereit urbes. – Посмотрите, не нужно ли, по строгой грамматике, писать infecerit вместо infeceit? Если не знаете, напишите к отцу.
6) Написать 4 письма по заметкам, мною прилагаемым, т. е. о духовных судах.
7) Возьмите народные переписи и выложите за пять лет разницу между рождением и смертностью в графствах Девонском и Ланкастерском.
8) Отвечайте учтивым отказом на эти шесть просительных писем.
9) В других шести, к избирателям – что я в глазах правительства не имею особенного веса.
10) Посмотреть, если успеете, не хлам ли некоторые из новых книг на круглом столе.
11) Мне надо знать все о кукурузе.
12) Лонгин где-то говорит что-то о занятиях не согласных с призванием (вероятно об общественной жизни): что такое? Лонгина нет в моем Лондонском каталоге: он должен быть в ящике, в кладовой.
13) Поверить мои исчисления о нищих: я где-то ошибся, и т. д.
Мой отец не ошибся в Тривенион: он не думал о том, что его секретарю нужно спать! Чтобы приготовить к половин десятого все вышеописанное, я встал при огне. В половине десятого я искал Лонгина – вошел М. Тривенион с пачкой писем.
Мне досталось отвечать на половину. Я получаю словесные наставления в отрывистом разговоре. Покуда я пишу, М. Тривенион читает журналы, просматривает мою работу, делает из неё выписки, иные для Парламента, другие для беседы, третьи для переписки; пробегает утренние парламентские бумаги и набрасывает заметки для выписок, сокращений и сравнения их с другими, иногда лет за двадцать. В одиннадцать часов он идет в Комитет Нижней Палаты, а я работаю до половины четвертого – времени его возвращения. В четыре, голова Фанни показывается в кабинет, а я теряю свою. Четыре раза в неделю М. Тривенион исчезает на остальное время дня, обедает у Беллами, или в клубе, ждет меня в Парламенте в восемь часов, на случай какой-нибудь надобности, справки или цитаты. Тогда он отпускает меня с новым запасом инструкций. Но есть у меня и праздники. По средам и субботам М. Тривенион дает обеды, на которых я вижу самые замечательные личности обеих партий: Тривенион сам принадлежит к обеим партиям, или ни к одной из них, что все равно. По вторникам леди Эллинор дает мне билет в оперу, и я попадаю туда во время к балету. Сверх того, я получаю много приглашений, ибо на меня смотрят как на единственного сына, имеющего право на большие надежды. Со мной обходятся как прилично обходиться с Какстоном, имеющим право, буде желает, ставить перед своим именем, частичку де. Я занимаюсь моим туалетом и пристрастился к нарядам, что весьма естественно в восемнадцать лет. Я люблю все, что делаю, и все меня окружающее. Я с головой и по уши влюблен в Фанни Тривенион, которая надрывает мое сердце, ибо кокетничает с двумя пэрами, одним гвардейским офицером, тремя старыми членами Парламента, сэром Сэдлем Бьюдезерт, одним посланником, всеми его подчиненными и в довершение (какова!) с епископом в парике, который, говорят, собирается опять жениться.
Пизистрат бледнеет и худеет. Его мать говорит, что он похорошел; сам он приписывает это естественному действию искусства Штольца и Гоби. Дядя Джак говорит, что он совершенный молодой человек. Отец смотрит и пишет к Тривениону:
«Любезный Т. – Я отказался от жалованья для сына. Дайте ему лошадь, и пусть его ездит верхом два часа в день. Ваш О. K.»
На другой день я сижу на отличной гнедой кобыле и еду рядом с Фанни Тривенион. Господи! Господи!
Глава VIII.
Я не упоминаю о дяде Роланде; он уехал за границу, за дочерью. Он остался там дольше, нежели мы думали. Ищет ли он и там своего сына, как здесь? Отец кончил первую часть своего сочинения в двух больших томах. Дядя Джак, который недавно был что-то грустен и теперь все сидит дома, выключая суббот, когда все мы сходимся за обедом у моего отца, дядя Джак, говорю, взялся продать сочинение отца.
– Не горячитесь! – говорит дядя Джак, укладывая рукопись в два красных картона, некогда принадлежавшие одной из покойных компаний: – не ожидайте большой платы. Эти издатели никогда не рискуют много на первый опыт. Еще как их уговоришь просмотреть книгу.
– О, – отвечал отец, – лишь бы они издали ее на свой счет, я бы не стоял за другими условиями. «От продажного пера не родилось никогда ничего великого,» сказал Драйден.
– Удивительно глупо это замечание Драйдена, – возразил дядя Джак: – ему бы, кажется, можно было получше знать свое ремесло.
– Да он и знал его – сказал я, – потому что употреблял свое перо на то, чтобы набивать свои карманы, бедняжка!
– Да перо-то не было продажно, господин анахронизм, – заметил отец. – Хлебника нельзя назвать продажным за то, что он продает свои хлебы: он продажен, если продает самого себя. Драйден только продавал свои хлебы.
– А нам надо продать ваши, – восторженно сказал дядя Джак, – Тысячу фунтов стерлингов за том: настоящая цена, а?
– Тысячу фунтов стерлингов за том! – воскликнул отец: – да Гиббон, я думаю, получал не больше?
– Кто его знает! но у Гиббона не было дяди Джака, который бы присмотрел за делом, – сказал М. Тиббетс, улыбаясь и потирая свои гладкие руки. – Нет? две тысячи за оба волюма: и это уступка, но я предупреждал, что надо быть умеренным.
– Я очень буду рад, если что-нибудь можно выручить из книги, – сказал отец, видимо поддаваясь обольщению: – этот молодой джентльмен таки мотоват; ну, и половина суммы, может быть, пригодится вам, любезный Джак!
– Мне, брат, мне! – воскликнул дядя Джак: – да если новое мое предприятие удастся, я буду миллионер.
– Вы задумали новую спекуляцию, дядюшка, – спросился