– Не думаете ли вы, милая матушка, что так или иначе этот потерянный сын виною болезни Роландовой, что болезнь была скорее душевная, нежели физическая?
– Я не сомневаюсь в этом, Систи; какое сухое, дурное сердце должно быть у молодого человека!
– Дядюшка, кажется, потерял всякую надежду найти его в Лондоне; иначе, как ни был он болен, я уверен, что мы бы не могли удержать его дома. Так он возвращается к старой башне. Бедняга, ему там должно быть порядочно-скучно! Надо нам постараться известить его. Говорит когда-нибудь Бланшь о брате?
– Нет; они, кажется, мало жили вместе, по крайней-мере, она его не помнит. Как она мила! Мать у ней верно была красавица.
– Чудесный ребенок, но какой странный род красоты! Какие огромные глаза! Как она нежна, как любит Роланда!
Здесь разговор кончился.
После таких предположений, я необходимо должен был, и не теряя времени, видеться с Вивиеном и озаботиться об устройстве его будущего. Приемы его до такой степени потеряли свою угловатость, что я почел за возможное представить его лично Тривениону, а я знал, что, после всего происшедшего, Тривеинон рад будет обязать меня. Я решился посоветоваться об этом с отцом. До сих пор я не нашел ни разу или не искал случая говорить с отцом об этом предмете: так был он занят; а если б он и согласился увидеться с моим новым приятелем, какой ответ дал бы я ему, после цинических выражений Вивиена? Теперь же, так как мы уезжали, последнее обстоятельство не имело значения, а что до первого, ученый не совсем еще присел опять за свои книги. Выждав, для этого, время, когда отец отправлялся в музей, я догнал его, взял под руку и, коротко и скоро, рассказал ему все обстоятельства моего странного знакомства и настоящее положение Вивиена. рассказ мой менее возбудил участие отца, нежели ожидал я, и он не понял все противоречия и сложности Вивиенова характера; – но как было понять ему? Он отвечал сухо:
– Я думаю, что для молодого человека, по видимому, не имеющего никаких средств к жизни, и с таким ограниченным воспитанием, надежда на Тривениона будет ограничена и неопределенна. Поговори с дядей Джаком: он может найти ему какое-нибудь место, я в этом уверен, – корректора в типографии или стенографа какого-нибудь журнала, если он на это способен. Но если ты хочешь для него что-нибудь основательное, надо найти ему занятие правильное.
Тем отец и кончил, и исчез в сенях Музея. – Корректором в типографии, стенографом журнала! Для молодого человека с познаниями и гордым тщеславием Франсиса Вивиена, которого притязания распространялись много выше замшевых перчаток и кабриолета! – Эта мысль была безнадежна; грустный и исполненный сомнений, я пошел к квартире Вивиена. Я нашел его дома, праздным, стоящим у окна с скрещенными руками и до того погруженным, в задумчивость, что он не заметил моего появления, покуда не дотронулся я его плеча.
– А! – сказал он, с одним из своих коротких, быстрых и нетерпеливых вздохов, – я думал, что вы меня бросили, и забыли, но вы что-то бледны и как будто устали. Можно подумать, что вы похудели в последние дни.
– О, не заботьтесь обо мне, Вивиен: я пришел поговорить с вами об вас. Я оставил Тривениона и решено, что я вступлю в университет: мы все едем через несколько дней…
– Через несколько дней! Все? Кто-жь эти все?
– Мое семейство: отец, мать, брат, кузина и я. Теперь подумайте, что вам делать. Я могу вас представить Тривениону.
– А!
– Но Тривенион человек тяжелый, хоть и добрый; сверх того, так как он часто переменяет предметы своих занятий, может случиться, что через месяц или более, ему нечего будет дать вам. Вы говорили, что готовы трудиться: согласитесь ли вы не жаловаться, если нельзя будет трудиться в замшевых перчатках? Молодые люди, высоко поднимавшиеся в свете, начинали – это известно – с того, что были стенографами. Это должность, чрезвычайно уважаемая: на нее много охотников и даже не легко добиться её, я думаю; однако…
Вивиен поспешно прервал меня:
– Благодарю вас тысячу раз! но то, что вы сказали, утверждает меня в намерении, которое я принял до вашего посещения. Я сойдусь с моим семейством я ворочусь домой.
– О, я рад от души. Как это умно!
Вивиен отвернулся и прибавил:
– Ваши картины семейной жизни и домашнего мира, видите вы – соблазнили меня более, нежели вы ожидали. Когда вы едете?
– Да, я думаю, в первых днях будущей недели.
– Так скоро – сказал Вивиен, задумчиво. – Хорошо, я, может быть, попрошу ввести меня к мистеру Тривенион, потому что – кто знает? – мы можем опять не поладить с семьей. Но я об этом подумаю. Я, помнится, слышал от вас, что Тривенион старый приятель вашего отца или дяди?
– Да, он старый приятель обоим, т. е. скорее леди Эллинор.
– По этому он обратит внимание на вашу рекомендацию. Но может быть я обойдусь без нее. А вы, по доброй воле, оставили положение, которое, мне кажется, должно быть гораздо приятнее коллегиума; а вы его оставили; зачем вы его оставили?
И Вивиен устремил на меня свои светлые глаза, большие и проницательные.
– Я был там на время, для опыта, – отвечал я, – как у кормилицы, до тех пор, пока отворила мне свои объятия наша alma mater, Университет: и он, действительно, будет нежною матерью для сына моего отца.
Вивиен казался недоволен моим объяснением, но далее расспрашивать не стал. Он как будто бы с намерением обратил разговор на другой предмет и сделал это с большею нежностью против обыкновенного. Он расспрашивал вообще о наших планах, о вероятности нашего возвращения в Лондон, и требовал от меня описания нашего сельского Тускулум. Он говорил тихо и покорно, и раз или два мне показалось, что светлые глаза были влажны. Мы рассталось с большею искренностью юношеской дружбы, нежели было ее прежде между нами, – по крайней мере с моей стороны, а, по видимому, и с его; до сих пор недоставало цемента сердечной привязанности в отношениях, где одна сторона отказывалась от малейшего доверия, а другая соединяла боязнь с нежным участием и сострадательным удивлением.
Тем же вечером, прежде нежели подали свечи, отец, обратившись ко мне, отрывисто спросил, видел ли я моего приятеля, и на чем мы с ними порешили.
– Он хочет воротиться к своему семейству, – сказал я.
Роланд, по видимому дремавший, неловко повернулся на кресле.
– Кто возвращается к своему семейству? – спросил капитан.
– Надо знать – сказал отец – что Систи поймал приятеля, о котором данные вряд ли бы удовлетворили полицейского чиновника, и которого судьбу он считает себя обязанным взять под свое покровительство. Счастлив ты, что он не выворотил тебе карманов, Систи, – но он пожалуй сделал это, а ты этого не заметил? Как его имя?
– Вивиен – сказал я – Франсис Вивиен.
– Хорошее имя, Корнваллийское – сказал отец. – Некоторые производят его от Римского Vivianus, другие от Целтического слова, которое значит…
– Вивиен! – прервал Роланд. – Вивиен! Неужли это сын полковника Вивиен.
– Он, непременно, должен быть сын джентльмена – сказал я, – но он никогда не говорил мне ничего ни о своем семействе, ни о родстве.
– Вивиен – повторил дядя – бедный полковник Вивиен! Так молодой человек возвращается к своему отцу? Он: должен быть он. А!
– Что вы знаете о полковнике Вивиен и его сыне? – спросил я. – расскажите пожалуйста, я принимаю такое участие в этом молодом человек.
– Я ничего не знаю ни о том, ни о другом, кроме кое-каких слухов, – отвечал дядя не в духе. Мне говорили, что полковник Вивиен, отличный офицер и достойный человек, был ужасно… ужасно… (голос Роланда задрожал) сердит на сына, которому не позволил – почти еще ребенку – вступить в неровный брак, и который убежал, думали, в Америку. Эта история тогда меня тронула! – прибавил дядя, силясь говорить хладнокровно.
Мы все молчали, ибо чувствовали, почему дядя был так расстроен и почему горе полковника Вивиена так задело его. Сходство в несчастиях делает братьями даже незнакомых.
– Так вы говорите, что он собирается вернуться к своему семейству: сердечно радуюсь этому! – сказал любезный, старый солдат.
Подали свечи, и, две минуты спустя, мы сидели с дядей друг подле друга; я читал над его плечом, а палец его безмолвно указывал на место, которое так поразило его: «Я не жаловался; разве я жаловался? и я не буду жаловаться».
Часть девятая.
Глава I.
Предположение дядя о родстве Франсиса Вивиена казалось мне положительным открытием. Весьма было естественно, что своевольный мальчик свел какие-нибудь непристойные знакомства, которых не мог допустить ни один отец, и, таким образом, рассерженный и озлобленный, оторвался от отца и бросился в жизнь. Это объяснение было мне приятнее всякого другого, ибо оправдывало все, что казалось мне подозрительным в таинственности, окружавшей Вивиена. Я не выносил мысли, что он когда-либо сделал что-нибудь низкое и преступное, хотя и верил, что он был и необуздан и виноват во многом. Естественно, что одинокий путник был брошен в общество, которого двусмысленный характер едва не восстановил против всего пытливый ум и горячий темперамент; но естественно не менее, что привычки хорошего рода и воспитания, которое вообще Английские джентльмены получают от колыбели, могли оберечь его честь, неприкосновенную, не взирая на все. Конечно, самолюбие, понятия, даже ошибки и проступки человека хорошего происхождения, остались в нем в полной силе; – отчего же не остаться и лучшим качествам, если и задушенным от времени? Я чувствовал себя признательным к мысли, что Вивиен возвращался к началу, в котором мог возобновить дух свой, приспособливался к сфере, куда принадлежал, – признательным за то, что мы могли опять встретиться и настоящая наша полу-короткость обратиться в прочную дружбу.
В этих мыслях, на следующее утро взял я шляпу и отправился к Вивиену для того, чтобы убедиться, нашли ли мы настоящий ключ, как вдруг мы были поражены звуком, для всех нас весьма непривычным, стуком в дверь почтальона. Отец мой был в музее; матушка – в глубоком рассуждении и приготовлениях к близкому уже отъезду нашему с миссисс Примминс; в комнате были только Роланд, я и Бланшь.