Первое движение мое, оправившись от неожиданности, было вспрыгнуть за карету; в этом порыв я закричал «стой!» но карета исчезла из глаз, спустя мгновенье, и восклицания мои рассыпались в воздух. Постояв с минуту, полный Бог знает каких, предчувствий, я прибавил шагу и остановился только тогда, когда, едва переводя дыхание, очутился на Сент-Джемс-сквере у подъезда Тривенионов. Я вбежал в сени. Швейцар, встретивший меня, держал в руках газету.
– Где леди Эллинор? мне надо видеть ее сию минуту.
– Надеюсь, нет еще худших известий?
– Худших известий? о ком? о м. Тривенион?
– Разве вы не знаете, сэр, что он внезапно заболел, что вчера вечером приезжал нарочный? леди Эллинор в десять пасов уехала к нему.
– В десять часов вечера, вчера?
– Да, сэр; слова посланного так испугали миледи.
– Кто же приехал? Новый слуга, рекомендованный м. Гауером?
– Да, сэр Гэнри, отвечал швейцар, глядя на меня с удивлением – да вот не угодно ли прочесть здесь о болезни м. Тривениона. Я думаю Гэнри рассказал об ней в конторе этого журнала, прежде нежели попал сюда, что с его стороны очень дурно; но мне кажется, он как-будто не в своем уме.
– Не в том дело. А мисс Тривенион, я ее сейчас видел, она не поехала с матерью? Куда же она ноехала?
– Не угодно ли в гостиную?
– Нет, нет, говорите.
– Изволите ли видеть, сэр; леди Эллинор перед отъездом, боясь, чтобы какое-нибудь известие одного из журналов не испугало мисс Фанни, послала Гэнри к леди Кастльтон просить ее, чтобы она как-нибудь предупредила всякую неожиданность, да, кажется, Гэнри проболтался миссисс Моль.
– Кто такая мис. Моль?
– Горничная мисс Тривенион, сэр, новая горничная; а мис. Моль проболталась молодой леди, она испугалась и настояла на том, чтобы ехать в город. Леди Кастльтон, которая сама больна и в постель, не могла удержать ее, верно от того, что Гэнри сказал, что она еще застанет здесь миледи. Бедная мисс Тривенион пришла в отчаяние, что не нашла уже своей маменьки и приказала привести свежих лошадей, и уехала, хоть миссисс Бетс, – ключница, изволите знать? – и бранилась с мисснес Моль, которая советывала ехать и… – Боже мой, зачем же миссисс Бетс не поехала?
– Вы знаете, сэр, какая старуха м. Бетс, а молодая леди так добра, что и слышать об этом не хотела, потому-что сбирается ехать день и ночь, а м. Моль сказала, что она с своей прежней леди объехала весь свет.
– А… понимаю. Где м. Гауер?
– М. Гауер, сэр?
– Да; отчего-ж вы не отвечаете?
– Он, должно-быть, с м. Тривенион, сэр.
– Адрес?
– Лорду Н. в Ц. близ В.
Больше я не слушал.
Убеждение в готовившемся черном и низком заговоре осветило меня как молния. Почему, если Тривенион в самом деле был болен, хитрый слуга скрыл от меня это? Почему дал он мне время разговаривать с ним, вместо того, чтобы спешить к леди Эллимор? Каким образом, если его привела в Лондон внезапная болезнь Тривениона, каким образом мог он знать, когда приедет, что говорился он и что доказывало свидание с ожидавшей его женщиной? Сверх того, почему, если не было никакого особого намерения против мисс Тривенион, почему было не исполнить благоразумной предусмотрительности её матери и воспользоваться врожденной привязанностью и быстрым порывом юности, чтобы поднять на ноги и отправить в дорогу девочку, которой её положение запрещало предпринимать такое путешествие без надежного спутничества, – противно, вероятно, и желанию и приказаниям леди Эллинор? Одна, совершенно одна? Стало быть Фанни Тривенион в руках двух слуг, орудий и поверенных отчаянного Вивиена; переговоры между слугами, отложенное до-завтра свидание в связи с именем Вивиена, до неимоверности разожгли страшное предчувствие влюбленного.
Я бросился из дома.
Я побежал к Гей-маркту, крикнул кабриолет, и поскакал как можно было скорее домой, потому-что у меня не было с собой довольно денег для дороги; послав трактирного слугу за почтовыми лошадьми, я бросился в нашу комнату, где к счастью нашел Роланда, и воскликнул:
– Дядюшка, едемте со мной, берите денег, больше! Не знаю сам, что такое затевают против Тривенионов. Мы, может-быть, еще поспеем. расскажу вам все дорогой. идемте, едемте!
– Разумеется, но в чем же дело? Вы забываете их положение; успокойтесь. Да кто же это?
– Тот, которого я любил как друга, кому я сам помог сойдтися с Тривенионом, Вивиен, Вивиен!
– Вивиен, а, тот молодой человек, о котором вы говорили. Да что же это такое; почему-жь против Тривенионов?
– Вы мучите меня с вашими вопросами. Слушайте: Вивиен, я его хорошо знаю, ввел в дом под видом слуги агента способного на все; этот слуга помог ему подкупить её горничную, т. е. Фанни… т. е. мисс Тривенион. Мисс Тривенион богатая наследница, Вивиен человек, который решится на все. У меня голова кружится; ничего не умею объяснить вам. А! напишу строчку к лорду Кастльтон, расскажу ему мой страх и подозрение: он, я знаю, поедет вслед за нами или сделает все, что будет к лучшему.
Я схватил чернила и бумагу и принялся поспешно писать. Дядя подошел и посмотрев. мне через плечо. Вдруг Он воскликнул, хватая меня эй руку:
– Гауер, Гауер! это что за имя? Вы сказали Вивиен.
– Вивиен и Гауер – один и тот же.
Дядя бросился вон из комнаты. Естественно было ему оставить меня заняться приготовлениями к нашему отъезду.
Я дописал письмо, запечатал и, когда, пять минут спустя, подъехала почтовая коляска, я отдал его слуге, который привел лошадей, приказывая ему сейчас же доставить его лорду Кастльтон в собственные руки.
Дядя сел возле меня и очень спокойно сказал:
– Успокойтесь. Мы, может-быть, и ошибаемся.
– Ошибаемся? Да вы не знаете этого молодого человека. Он имеет все способности завлечь девочку подобную Фанни и, боюсь я, ни одного благородного чувства, которое бы стало поперег дороги его честолюбия. Я сужу об нем теперь как бы по откровению… слишком поздно; Боже мой, если будет слишком поздно!
Глухой стон вырвался у Роланда. Я почел его за выражение его сочувствия ко мне, и сжал его руку: она была холодна, как у мертвого.
Часть четырнадцатая.
Глава I.
Во всем случившемся ничто не оправдывало подозрений, которыми я мучился, кроме впечатления, произведенного на меня характером Вивиена.
Читатель, не случалось ли тебе в молодости, когда вообще так легко и беззаботно сближаешься, сойдтися с человеком, которого привлекательные и блестящие качества не затемнили в тебе природного отвращения к его слабостям или порокам и твоей способности понимать их, и, в этом возрасте, когда мы поклоняемся всему хорошему, даже когда сами впадаем в погрешности и восторгаемся благородным чувством или добродетельным поступком, ты принимал живое участие в борьбе между дурными началами твоего сверстника, которые тебя от него отталкивали, и хорошими, которые влекли к нему? Ты, может-быть, на время потерял его из виду; вдруг ты слышишь, что он сделал что-нибудь выходящее из общего порядка добрых или дурных дел, и в обоих случаях, будь его дело доброе или дурное, ты мысленно перебегаешь прежние воспоминания и восклицаешь: «именно, только он и мог это сделать?»
Вот что я чувствовал в отношении к Вивиену. Отличительные черты его характера были страшная способность соображения и неудержимая смелость, качества, ведущие к славе или бесславию, смотря по тому, до какой степени развито нравственное чувство и как направлены страсти. Еслибы я увидел приложение этих двигателей к доброму делу и другие не решились-бы приписать его Вивиену, я-бы воскликнул: «это он: доброе начало одержало верх!» С такою же (увы! еще с большей) поспешностью, когда дело было дурное и деятель также еще был неизвестен, я почувствовал, что эте качества обличили человека, и что победа осталась за дурным началом.
Много миль и много станций проехали мы по скучному, нескончаемому северному шоссе. Я рассказал моему спутнику яснее прежнего, что именно заставляло меня опасаться; капитан сначала вслушивался жадно, потом вдруг остановил меня:
– Тут может и не быть ровно ничего! – сказал, он, – сэр, мы должны быть мужчинами; наши головы должны остаться свежи, а мысли светлы: постойте!
Больше он не хотел говорить и забился вглубь кареты, а когда наступила ночь, он, казалось, заснул. Я сжалился над его усталостью и молча переносил мои мученья. На каждой станции мы слышали о тех, кого преследовали. На первой станции или на первых двух мы опоздали меньше нежели на час; но, по мере того как подвигались вперед, мы стали все больше и больше отставать от них, не смотря на щедроты, расточаемые нами почтарям. Наконец мне пришло в голову, что мы сравнительно подвигаемся так медленно только потому, что на каждой станции меняем и экипаж и лошадей; когда я сказал об этом Роланду, он вызвал хозяина гостиницы, (мы около полуночи сменяли лошадей) и заплатил ему за право удержать экипаж до конца путешествия. Это было так мало похоже на обыкновенную бережливость Роланда в отношении к моим деньгам или своим собственным, и так мало оправдывалось нашими средствами, что я нехотя вздумал-бы я о отговориться от такой издержки.
– Знаете, отчего я был скуп? – спросил Роланд спокойно.
– Не то что скупы, а бережливы разве; это часто бывает с военными.
– Я был скуп, – повторил капитан, с особенным ударением. – Я стал привыкать к этому в то время, когда мой сын еще был ребенком; мне казалось, что он от природы тщеславен и склонен к расточительности. «Что ж», сказал я сам себе – «я буду копить для него; молодость должна взять свое». Впоследствии, когда он перестал быть ребенком (по-крайней-мере его пороки были пороки взрослого), я опять сказал себе: «надо подождать; может-быть он еще и исправится, так я уж буду копить деньги для того, чтобы действовать на чувство его личных выгод, если нельзя действовать на сердце. Хоть этим средством я опять приведу его на путь чести!» А там… после… Бог видел, что я был очень горд, и я был наказан; велите им ехать скорей… скорей… да мы тащимся как улитки!..