щих до Сухоны, где стояли на причале лодки и лодьи. Зарёванная старуха повисла на плече у сына или внука, голосила. Ей вторили из толпы. Сломалась шеренга, смешалась с толпой горожан. Засуетились приставы с секирами, пытаясь навести порядок, ругались матерно. Но тщетно. Взвыли бабы все разом, как по покойникам. Удастся ли когда-нибудь ещё раз свидеться с сыном, братом, другом сердечным? Надсадный бабий вой стоял над берегом. Напоследок расщедрилось купечество, выставило бочонки хмельной браги и воз медовых пряников. Гуляй, братва.
К берегу подошли Черников со всеми домочадцами, отыскали в толпе, в которой перемешались отъезжающие и провожающие горожане, Дежнёва и Холмогорова. Григорий Петрович сердечно попрощался с обоими, сунул им корзинку со всякой домашней снедью, какая может пригодиться в дороге. Сказал Семёну проникновенно:
— Ты уж не взыщи, коли что не так... И помни, что я тебе говорил. Ежели не приживёшься в Сибири...
Он не договорил, обнял Дежнёва и расцеловал.
Тронулись в путь. А толпа ещё долго стояла на берегу и смотрела вслед удаляющимся судёнышкам, пока не скрылись они за поворотом реки там, где Сухона, соединяясь с Югом, становилась уже Северной Двиной.
Отряд выходил из Великого Устюга весной по высокой воде. Путь до Тобольска через Верхотурье предстоял долгий, длящийся недели и месяцы. Возглавлял отряд пожилой сотник, назначавшийся на новую службу в окружении тобольского воеводы, которому подчинялись воеводы других сибирских городов. В свите сотника находились несколько стрельцов, вооружённых бердышами и мушкетами, личная его охрана, и ещё подьячий. Он-то и выпросил себе в помощники Корнея Кольчугина. Двое — это уже походная канцелярия. Мало ли какие бумаги придётся составлять и переписывать за долгий путь.
Сперва шли Двиной, потом её правым притоком Вычегдой, уже против течения. Дружно налегли на вёсла. Путь лежал мимо Соли Вычегодской, вотчины первых богатеев русского Севера Строгановых. Сам старик Строганов, по слухам, был скуповат, прижимист, ходил в затрапезной одежонке — не отличишь от дворового. Но иной раз любил произвести впечатление, разыграть этакого добряка, этакую широкую русскую натуру. Вот и сейчас он самолично встречал на берегу караван, поклонился в пояс прибывшим, обнял сотника.
— Милости просим, други, — приветствовал он прибывших. — Примите наши строгановские хлеб-соль. Чем богаты...
К берегу подъезжали телеги с разной снедью. Задымились костры, в котлах варилась ароматная похлёбка с бараниной. По случаю прибытия каравана старший Строганов распорядился заколоть дюжину баранов. Проворные дворовые слуги обносили будущих сибиряков едой. Распоряжался слугами Пётр Семёнович, младший Строганов. Заметив Дежнёва, он приветливо кивнул ему как старому знакомому. Не обошлось и без участия духовенства. Когда покончили с обильной и сытной едой, отведали хмельной медовухи, гривастый дородный протопоп из местного собора в сослужении двух молодых священников и двух дьяконов отслужил краткий напутственный молебен и возгласил отъезжающим многие лета, осенив колонну крестным знаменем.
— Умеют Строгановы пыль в глаза пустить, — шепнул Дежнёву Корней.
— Умеют, — согласился Семён.
Сам облик города свидетельствовал о строгановском размахе. Торговые ряды, дома зажиточных горожан могли посоперничать с постройками устюжан. Над городом возвышалась каменная громада Благовещенского собора, построенного ещё во времена Ивана Грозного. Внушительными казались и строгановские палаты с башнями.
— Видишь хоромины? — спросил Дежнёва Корней, указывая на внушительное трёхэтажное сооружение. — Ни у самого воеводы, ни у самых богатых купцов Устюга таких нет. Не осилили бы, где уж тягаться со Строгановыми.
— Вестимо.
— А знаешь, Семейка, сколько в хозяйстве Строгановых дворовых слуг?
— Откуда мне знать.
— Говорят, шестьсот голов. А может быть, и более.
Вспомнили, что к Строгановым благоволил царь Иван Грозный, пожаловав им обширные земельные владения. А строгановское семейство организовало поход Ермака против Кучумова царства, снаряжали и вооружали его воинство и тем самым содействовали расширению границ Московского государства.
Из Вычегды поднялись по её левому притоку Сысоле до Кайгородка. Изредка попадались лесные деревушки, населённые зырянами и пермяками.
В Кайгородке серьёзно занемог архангельский мужичонка, тот самый, которого били возчики по зимнему пути в Великий Устюг. Не сразу Семён узнал, что мужичонку звали Кузьмой, Кузей. Обычно все обращались к нему как к безымянному существу:
— Эй ты, убогий!
Кузьма отказывался принимать пищу, надсадно кашлял и отхаркивался сгустками кровянистой слизи. Никакого лекаря в небольшом зырянском селении не было и не могло быть. Отыскалась старая знахарка-зырянка. С ней пришёл внук, коренастый рыжий парень, свободно говоривший по-русски. Бабка долго вглядывалась в больного, вслушивалась в его хрипы, шептала свои заклинания и потом что-то сказана внуку по-зырянски. Рыжий парень перевёл слова старухи:
— Она говорит, плохо дело. Скорее всего не жилец.
Кузьма скрывал, что у него давно были больные лёгкие. Он и раньше харкал кровью. Любой опытный помор знает, что лёгкие надо беречь как зеницу ока, в студёную пору тепло одеваться. На привалах он никогда не ляжет ранней весной на сырую землю, не постелив под бок овчину или не устроив себе ложе из еловой хвои. Раннее весеннее тепло на севере обманчиво.
Днём припекает солнышко, ночью наступает прохлада, которая к утру может смениться заморозками. Вот и поплатился Кузьма, поленившись последовать мудрому примеру поморов. Не наломал еловых веток, лёг на сырую землю и схватил воспаление лёгких.
Кузьма сам попросил Семёна:
— Попа бы мне... Найди мне попа, Сёмушка. Слёзно молю тебя. Исповедоваться хочу, — умолял Дежнёва Кузьма.
— Будет тебе поп, — успокоил его Дежнёв.
Отыскать священника в небольшом селении было нетрудно. Над избами возвышалась столпообразная бревенчатая церковка, увенчанная главкой, крытой осиновым лемехом. Отец Донат оказался полукровкой, сыном русского отца и матери-зырянки. По-зырянски говорил свободно, как прирождённый уроженец края. Выслушав просьбу Семёна, он без лишних слов согласился пойти к больному и только спросил:
— Плох?
— Плох, батюшка, — ответил Дежнёв.
Пока священник, не старый ещё, недавно рукоположенный из дьяконов, беседовал с Кузьмой и исповедовал его, Семён отошёл в сторонку, дабы не нарушать тайну исповеди. Завершив беседу с больным, отец Донат перекрестил Кузьму и протянул руку для поцелуя. А Дежнёв, догнав священника, направлявшегося домой, спросил:
— Есть надежда, батюшка?
— Надежду никогда терять не надо. На всё воля Господня, — уклончиво ответил священник. — Поставьте в храме свечу перед образом покровителя нашего, святого Стефана Пермского.
В Кайгородке разгрузили лодки и далее тянули их волоком по короткому водоразделу до верхней Камы. Тиуну предписывалось властями обеспечить партию новоиспечённых сибирских казаков лошадьми, верховыми и обозными. На обитателей Кайгородка и соседних деревень возлагалась обременительная дорожная повинность. Верховые лошади полагались для сотника и сопровождавших его стрельцов. В конные повозки перегрузили припасы с лодок. Казаки, сменяя друг друга, тянули пустые лодки, подкладывая под днища бревенчатые слеги.
Семён с Алексой подхватили обессиленного Кузьму, который вряд ли мог самостоятельно передвигаться. Какой-то повозочный — зырянин из жалости разрешил посадить лёгонького тщедушного Кузьму на край повозки.
Время от времени колонну объезжал по приказанию сотника один из стрельцов, следивший за порядком в колонне, — не отстал ли кто, не замешкался ли с лодкой. Заметил на телеге прислонившегося к мешкам с мукой Кузьму.
— Это что? — хрипло гаркнул стрелец. — А ну слазь... И шагай, как все православные.
— Не может он шагать. Хворый, — ответил стрельцу возница-зырянин.
Стрелец матюгнулся для порядка, но приставать более не стал.
К счастью, переход по водоразделу был непродолжительным. Здесь верховья Сысоли довольно близко подходят к верхней Каме, которая выглядит совсем немноговодной лесной речушкой, непохожей на ту многоводную широкую реку, какая впадает в Волгу несколько ниже Казани.
На берегу, там, где к реке подходила лесная дорога из Кайгородка, стоял казачий пост — старший и с ним ещё три казака. Здесь спустили лодки на воду, законопатили и заново просмолили повреждённые при переходе через водораздел днища. Перегрузили с повозок поклажу. Возниц-зырян поблагодарили. Они теперь поступали в распоряжение постовых казаков. Казаки следили за тем, чтобы зырянские подводы возвращались обратно в Кайгородок по возможности не пустыми, а брали людей из Сибири с их грузами. На этот раз здесь оказался гонец тобольского воеводы Юрия Сулешова со стражником. Гонец вёз грамоту, адресованную воеводе Великого Устюга. О чём шла речь в грамоте? Да всё о том же. Нужны людишки, ох как нужны для государевой службы в Тобольске и в других городах и острогах, на Иртыше и на Оби, на Енисее и на других дальних реках. И вольные поселенцы нужны из русских поморов. Землицы-то вокруг свободной, никак не использованной, просторы необъятные. И рыбой самой наилучшей сибирские реки богаты, и зверь всякий в лесах водится. И земледелием заниматься возможно, коли силёнок не пожалеешь. Примерно так писал один воевода другому, надеясь на его содействие. А ещё дожидался подвод из Кайгородка приказчик именитого устюжского купца Ревякина с грузом пушнины. Гонцу и его стражнику были предоставлены верховые лошади. Нашёлся засёдланный конь и для ревякинского приказчика, разместившего груз по подводам.
Когда спускали лодки на воду, оказалось, что некоторые дали течь. Повредили их, когда тащили волоком через водораздел. Пришлось вытаскивать на берег и чинить. Это задержало отплытие от казачьего поста на несколько дней.