Уже собирались отплывать, когда на берегу показался крепкий дюжий мужик с котомкой за плечами и широким кинжалом за поясом.
— Кто такой? — остановил его постовой казак.
— Божий странник. Много таких бродит по Руси.
— Что-то не похож ты, дядя, на Божьего странника, — с сомнением сказал казак. — Не лихой ли ты человек?
— Не лихой, а гулящий. Мухи за жизнь свою не обидел.
— Мухи, может, и не обидел...
— Хочу на государеву службу в Сибирь податься.
— Сведу я тебя к сотнику. Пусть сам разбирается с тобой.
— Вот спасибо, служилый. Веди к сотнику.
В это время сотник вместе с Кольчугиным сидели под навесом, крытом древесной корой, укрываясь от солнцепёка. Начальник колонны на все лады ругал местных тиунов, которые не следят за исправностью дорог.
— Так и напиши всё как есть, Корней. Пусть нашу записку воевода прочитает. Дорога от Сысолы до Камы сквернейшая. Тиун, чтоб его черти побрали, распоряжения властей не выполняет, дорогу не чинит, выбоины, ямы, ухабы... Вот и повредили днища лодок. Посему и задержка в пути вышла.
Сотник умолк, обратив внимание на казака с незнакомым человеком.
— Кого ты это к нам привёл?
— Гулящий, говорит. На государеву службу в Сибирь захотел.
— На государеву службу — это хорошо, — миролюбиво сказал сотник. Он не заметил, как Корней с удивлением взглянул на новичка, и их взгляды, вопрошающие, настороженные, схлестнулись. Они определённо были ранее знакомы.
— Это хорошо, — с расстановкой повторил сотник. — Если только ты не лихоимствовал на большой дороге.
Последние слова он произнёс только для порядка, чтоб почувствовал в нём мужик начальника, облечённого властью. А лихоимец ли с большой дороги, вор ли или разбойник перед ним — кому какое дело. Сибирь всех проглотит.
— Могу побожиться, батюшка, что не лихоимствовал, — спокойно возразил незнакомец, — я человек-непоседа. Скитался по северу, промышлял охотой, рыбачил. Да вот надоело скитальцем быть. А тут ещё поп, которому исповедовался, про Сибирь сказывал. И задумался — а не податься ли в Сибирь, новые края посмотреть.
— Складно у тебя выходит. Сдам тебя в Соли Камской тамошнему воеводе. Пусть он и решает, как с тобой дальше поступать. Коли возражений его не будет, возьмём за Каменный пояс. Кинжальчик-то отдай нам. Кто тебя знает... Пырнёшь ещё кого-нибудь сгоряча в брюхо.
— Господь с тобой, батюшка...
Мужик не стал спорить и отдал кинжал. А воевода пообещал вернуть его, как только поближе познакомится с его владельцем и убедится, что это не вор и не разбойник.
— Скажи, Корней, надёжным людям, чтобы взяли этого молодца в свою лодку, кормчим, да глаз с него не спускали.
— Дозволь мне, батюшка, мнение своё высказать.
— Говори.
— Ты, гулящий, отошёл бы в сторонку. Наш разговор не для тебя.
Незнакомец послушно отошёл от навеса к лесной опушке.
— Что у тебя на уме, Корней? — испытующе спросил сотник.
— А вот что. Очень плох один наш архангельский мужичонка, Кузька. Запамятовал, как его полное прозвище. Кровью харкает, не ест ничего, совсем ослаб. Не сегодня-завтра преставится.
— При чём тут какой-то Кузька?
— А вот при чём. Придётся нам писать объяснения для воеводы. Почему Кузьму не уберегли. А если Кузьма такой хилый и неживучий — почему в поход взяли? Почему в реестре значится полтораста душ, а довезли полтораста без одного? А ведь можно сего молодца в реестр внести, когда Кузьма Богу душу отдаст. Думаю, что ждать этого надо со дня на день.
— Но ведь Кузьма-то внесён в реестр.
— Да, внесён. Ведь этот экземпляр реестра собственной рукой переписывал. Много дней трудился. А вот теперь той же самой рукой напишу приложение.
— Какое ещё приложение?
— А вот... Накануне отъезда партии из Устюга Кузьма такой-то, по причине болезни, был заменён рабом Божьим таким-то. И никто не придерётся к нам, не заставит писать объяснение.
— Ловко надумал, Корней. Неплохо бы так поступить. Но вот что меня смущает... Не разбойник ли он?
— Да не похож он на разбойника. Уж очень чистенький, держится уверенно. Почему здесь оказался? Может, с родителями не поладил, может, невеста обманула, может, тиун обидел... Или просто лихая головушка, размечталась о Сибири, о дальних землях.
— Говоришь, словно близко знаешь его.
— Откуда мне его знать. Впервые вижу.
— Ладно, пусть будет по-твоему. Сведи его к надёжным людям. Есть такие на примете?
— Есть. Лично мне известные. Один с Пинеги, другой с Холмогор.
— Пусть всё же присматривают за ним.
Корней покривил душой, когда утверждал, что впервые видит этого мужика, Тимофея Колупаева. А был Тимофей из ватаги Федьки Гвоздя, за которым так упорно охотились Строгановы. И чуял сердцем Корней, что неспроста появился в этих краях Тимошка. Ох, неспроста. Видать, стряслась беда с Федькой, великая беда. И от великой беды уходил в Сибирь Тимошка.
Кольчугин повёл Тимофея к цели не прямой дорогой вдоль берега, а тропинкой, уклонявшейся в лес.
— Ну, здравствуй, Колупаев. Вот нежданная встреча. Что с Фёдором?
— Приказал долго жить, — хриплым, сдавленным голосом не сразу ответил Тимофей.
— Как это случилось?
— Нашёлся среди нас иуда. Прельстился на строгановские серебреники. Выдал Федьку. Мы в глухой заимке отсиживались. Федька и ещё двое наших в баньке парились. Третий на страже стоял у входа. Зазевался или замечтался и не заметил, как вооружённые люди подкрались. Стражника сняли и всех, кто был в баньке, взяли, как говорится, голыми руками.
— Как ты-то уцелел?
— Ушёл в это время в соседнюю деревеньку к дролечке. Вот и не попался в ловушку.
— Тебе повезло. Что было с Федькой дальше? Не томи, рассказывай. Или не знаешь?
— Всё знаю, Корней. В Сольвычегодске у нас свои глаза и уши. Когда вытащили Федьку из баньки распаренного, позволили ему одеться, обуться. Обоих спутников его, однако, прикончили. А самого привезли в город и засадили в темницу.
— Умеют держать своё слово Строгановы.
— В темнице запоры крепкие, решётка на оконце надёжная — не выломаешь. Мечется Федька по темнице туда-сюда, сообразил, что не выбраться. Знал ведь, что его ожидает — принародное сечение до смерти. Когда хватали Федьку в бане, обыскали, отобрали складной нож. Фёдор однако хитёр был. Утаил другой нож, спрятанный под подкладкой голеница сапога. Вытащил нож, снял с себя холщовую рубаху, разрезал её на узкие ленты, сплёл крепкую верёвку и закинул её на оконную решётку. Когда пришли за ним утром палачи, Федька Гвоздь висел в петле бездыханный. Не могли возрадоваться Строгановы.
— Когда это случилось?
— Через день после вашего отплытия.
— А что случилось с остальной ватагой?
— Не знаю. Наверное, разбрелись кто куда, затаились среди зырян. Их Федька не обижал.
Корней привёл беглеца к Дежнёву и сказал ему:
— Это Тимофей, земляк наш. И теперь собрат. Сотник распорядился принять его. Накорми с дороги.
А Тимофею Кольчугин сказал доверительно, указывая на Дежнёва:
— Это Семён с Пинеги. Можешь на него положиться.
— Чьих будешь? — испытующе спросил Тимофея Дежнёв.
— Северянин.
— Я тоже северянин. А поточнее?
— Потом он тебе расскажет о себе, — остановил Семёна Корней. — А сейчас не терзай его вопросами. Видишь ли... Тимофей недавно потерял близкого содруга. И ему тяжко на душе.
Спустились по Каме до Соликамска, где устроили большой привал, пополняя съестные припасы. Город располагался на камском притоке Усолке вблизи её впадения в Каму. На высоком берегу располагался кремль, окружённый бревенчатой стеной с большим рвом. Главные ворота, Спасские, выходили к реке. В кремле находились палаты воеводы, гарнизонная изба, дома богатых купцов, амбары с припасами. Кремль охватывали кварталы посада, пёстрого, разноликого. Здесь обитал всякий бедный люд, мастеровые. Их убогие избёнки, топившиеся по-чёрному, соседствовали с купеческими хоромами, торговыми рядами, храмами. Дежнёв насчитал восемь церквей. Некоторые из них с шатровыми завершениями были очень красивы. Богатые постройки города щедро украшались затейливой деревянной резьбой, как обычно на русском Севере.
Жители города издавна занимались соляным промыслом — отсюда и его название, Соль Камская. В самом городе можно было увидеть огромные бревенчатые амбары соляных варниц. Камская соль поступала отсюда в Москву. Обозы с солью шли во все города России. С добычей и продажей соли была связана богатая и влиятельная торгово-промышленная верхушка Соликамска. Город также приобрёл важное значение на пути из европейской части страны в Сибирь.
Умер Кузьма. В последние дни он совсем ослаб, осунулся, заходился в судорожных приступах кашля, отхаркивая кровянистые сгустки. А умер спокойно — под утро уснул, обессиленный, и не проснулся. Обнаружили его в лодке бездыханного, скрючившегося в неестественной позе.
Дежнёв сообщил сотнику о кончине Кузьмы.
— Займись усопшим, — распорядился сотник. — Похороните его по-христиански. И пусть Кольчугин тебе поможет.
Они отыскали столяра, который наспех смастерил из досок простой некрашеный гроб. Обмыли покойника, уложили в гроб и свезли в ближайшую церковь. К ним присоединились несколько устюжан, знавших Кузьму по работе на Лодейном дворе, и ещё Тимофей, угрюмый и молчаливый. Священник, худой пышнобородый старик, похожий на иконописного апостола, совершил обряд отпевания. Тимофей попросил его помолиться за упокой души новопреставленного раба Божьего Фёдора.
— Сродственник твой, что ли? — спросил священник.
— Да нет... — неохотно ответил Тимофей. — Содруг. Охотились вместе.
Кузьму похоронили в ограде церкви среди тесно сгрудившихся могильных крестов. Сперва пастырь упрямился, не хотел хоронить покойника у храма рядом с именитыми горожанами.