— Время-то позднее, — произнёс Иван Ерастов. — Отложим визит в канцелярию воеводы до завтрашнего утра. Съедем на берег, отыщем старых друзей.
— Остались ли они, старые друзья... — с сомнением возразил Дежнёв. — Жива ли моя Настасьюшка?
— Вот и узнаешь.
Они съехали на берег и расстались. Каждый пошёл своей дорогой. Вблизи гостиного двора Дежнёву повстречался старый казак, показавшийся ему знакомым. Определённо когда-то в давние времена встречались. Но, кто это мог быть, Семён Иванович никак не припомнил.
— Будь здоров, дядя! — окликнул его Дежнёв.
— Будь здоров, коли не шутишь, — хрипло отозвался тот.
— Мы с тобой, случаем, не встречались? Годиков этак двадцать назад...
— Может, и встречались. Разве всех упомнишь, кого на своём веку встречать приходилось.
— Семейка Дежнёв я. Припоминаешь?
— Нет, не припоминаю.
— А сына моего Любима знаешь?
— Постой, постой... Любим Семёнов. Ты о нём спрашиваешь?
— О нём, о нём.
— Знаю такого Любима Семёнова. Нет его сейчас в Якутске. Ушёл с отрядом на Амгу. Должно, ясак собирать.
— А когда вернётся?
— Кто ж его знает? Я вот по возрасту и хворям своим в походы больше не ходок. Иной раз в ближние селенья пошлёт сотник за ясаком. А Любимушка крепкий, здоровый малец. Всё просится в дальний поход.
— Не женат ещё?
— Как будто нет. Рановато.
— А Трошку Усольцева знаешь? Друзьями были. Жена у него Катеринка, саха.
— Усольцева нет больше на Лене. С дьяком не поладил. Сейчас он в Охотске писарем при тамошнем приказчике.
— Ну а, мил человек, скажи мне... — Дежнёв замялся, не решаясь спросить. — Что-нибудь о жёнке моей, Настасьюшке, тебе ведомо? Она тоже саха, с Лены.
— Как зовут-то, не расслышал.
— Настасья, а по-туземному Абакаяда. Я её больше Абой звал.
— Может, и слышал, да забыл. Многие наши казаки якутских жён повыбирали. Разве их всех упомнишь? Я так полагаю, что сейчас Любимовой матери в Якутске нет. Любим живёт в гарнизонной избе с бессемейными казаками.
— Но ведь у них было хозяйство, изба, скотина, земля...
— Видишь ли, дядя, какие дела... Года два тому назад Любима поверстали в казаки. Он сам этого хотел. Пришлось ему тогда избу и скотину продать, чтобы купить коня, одежонку достойную справить, снаряжение.
— Не знаешь, Настенька моя к тому времени была жива?
— Вот это сказать тебе не могу. Да ты, казак, не отчаивайся. Я же не говорю тебе, что твоей Настеньки нет в живых. Может быть, ждала, ждала тебя, слёзы горючие выплакала, да и решилась уйти к родителям своим в якутское селение.
— Спасибо, казак. Заронил ты мне в душу надежду. Дай тебе Бог, чтобы это было так, как ты сказал.
Какая-то маленькая надежда ещё теплилась в душе Семёна Ивановича. Жива ли его Настасьюшка? А вдруг жива? Надо продолжать поиски, расспрашивать людей. Жаль, что нет в Якутске Трофима Усольцева. Тот бы рассказал правду, ничего не тая. Ведь их связывала когда-то дружба, и жёны их дружили. А ещё может внести ясность Степанида. Да, да, та самая Степанида, псаломщица и швея, которая была крёстной матерью Абакаяды, ставшей в крещении Анастасией, и участвовала в их свадебном застолье. Добрая и душевная женщина. Уж она-то всё расскажет о судьбе крестницы. Конечно, надо отыскать Степаниду.
Дежнёв расстался со старым казаком, спешившим в соборный храм к богослужению. Он шёл вдоль гостиного двора, как вдруг его окликнул чей-то резкий, крикливый голос:
— Провались я на этом самом месте, коли это не Семейка Дежнёв! Сколько зим, сколько лет, друг мой сердешный?
Это оказался Исайка Козоногов, разбитной малый, выскочивший из приказчиков в купцы. Он как раз выходил из лавки, а вслед за ним парень-прислужник стал навешивать на дверь лавки огромный замок.
— Здравствуй, Исай, — отозвался Дежнёв. — Давненько мы с тобой не виделись. Всё торгуешь?
— Всё торгую, как видишь. Возрадуюсь, коли посетишь моё убогое торговое заведение и сделаешь покупки. По старой дружбе много с тебя не возьму. Можешь рассчитываться соболями и рыбьим зубом.
Дежнёв не любил Исая Козоногова. Торговец запомнился как человек жадный и прижимистый. В бескорыстие купца не верил. Но мысли свои вслух не высказал. Всё же был рад встрече со старым знакомым, заметно постаревшим, округлившимся. Исайкин лоб украсили две глубокие эалысинки. А помнишь, Исай, покупал у тебя сафьяновые сапожки для невесты и ещё что-то.
— Как не помнить? Отличные были сапожки. С тебя по дружбе дорого не взял.
— Благодетель ты, Исайка, погляжу.
— Знаешь небось, что преставилась твоя суженая. Годков шесть, наверное, как нет её.
— Ты что... был на похоронах? — спросил испытующе Дежнёв. — Может, слухи всё это...
— Всё может быть. На похоронах твоей жёнки не был.
— Может, и не умерла вовсе, а к родным уехала в якутское селенье?
— Ты бы брата её расспросил, Вавилу. Он здесь живёт, на посаде.
— Он что, выкрест?
— Крещёный. Отличный седельник. Я ему сёдла заказываю на продажу. Казаки, собираясь в поход, охотно их покупают. А выкресты в Якутске появляются, уже десятка два наберётся. Неплохие ремесленные люди — кто по кузнечной части, кто шубы шьёт, кто горшки обжигает.
— Я бы хотел псаломщицу Степаниду повидать. Она ведь крёстной матерью у Настасьюшки была, присутствовала и на нашем венчании.
— Степаниду найдёшь сейчас в Ильинском храме.
— Отец Маврикий ещё служит?
— Сдал старый, шибко сдал. Лет-то ему уже много. А всё такой же весёлый, смешливый, неунывающий.
— Он ведь венчал нас с Настасьюшкой.
— Как же, помню... Именитые люди были тогда на вашем венчании: Василий Поярков, атаман Галкин, Михайло Стадухин. Как судьба разбросала их всех.
— Пойду повидаю отца Маврикия.
— Найдёшь его в том же храме Ильи Пророка.
Дежнёв собрался уходить, распрощавшись с Козоноговым, но Исайка удержал его:
— Небось, Семейка, с большим богатством с дальних рек вернулся. И в больших чинах?
— Никаких чинов у меня нет. Как был рядовой казак, так и остался рядовым.
— Богатства-то поднакопил? Кровно обижусь, если ты не у меня новую одежонку покупать станешь. Можешь расплачиваться со мной рыбьим зубом.
— Ты уже говорил об этом.
Дежнёв зашагал к окраине посада, где возвышалась небольшая одноглавая церковка Ильи Пророка. Зашёл в храм, погруженный в полумрак, слабо освещённый мерцанием восковых свечей. Встал в уголке, не привлекая внимания других богомольцев. Семён Иванович задумался — сколько же долгих лет прошло с тех пор, как он в последний раз переступает порог храма Божьего? Двадцать лет, ровно столько продолжались его странствования по дальним рекам. Нигде в зимовьях, где приходилось ему нести службу, ни храмов, ни часовен ещё не было. В Нижнеколымске собирались рубить церквушку или часовенку. Ещё только собирались. Потом мысли переключились на Анастасию. Он ещё надеялся убедиться в ошибочности слов Исайки, услышать от отца Маврикия и Степаниды добрую весть — жива и здорова Настасьюшка, живёт у родных в якутском селении на Лене.
Семён Иванович отстоял всю службу. Молящиеся, среди которых были и якуты, подходили к отцу Маврикию под благословение. Последним подошёл Дежнёв. Священник, заметно постаревший и сгорбившийся, перекрестил его и протянул руку для целования.
— Помните меня, отец Маврикий? — спросил Семён Иванович с надеждой в голосе.
— Откуда мне всех вас помнить?
— Вспомните, батюшка, Семейка Дежнёв я. Вы ещё невесту мою окрестили, Настасьей нарекли. А потом нас обвенчали. А крёстной матерью была Степанида, швея, псаломщикова жёнка.
— Да, да, припоминаю. Помяни за упокой души рабу Божию Анастасию. Царство ей небесное.
Последние слова отец Маврикий не произнёс, а пропел густым басовитым голосом на манер молитвенного напева.
Дежнёв отошёл от священника потрясённый. Вряд ли священник заблуждался.
Степанида торговала свечами и прислуживала в церкви. Семёна Ивановича она узнала сразу, всплакнула.
— Постарел, Сёмушка. Седенький весь. А Настенька, страдалица, не дождалась тебя. Частенько приходила ко мне, крёстной матери, горестями своими делилась. Беспокоилась за тебя — жив ли мой Семейка, не утонул ли, не замёрз ли в сугробе. Помолись за неё. Хорошая была женщина и сынка вырастила хорошего.
— Ты-то как живёшь, Степанидушка? — спросил Дежнёв, чтобы уйти от тяжёлого разговора.
— Видишь, старею, — отвечала Степанида. — Мужа три года назад похоронила. Сынка нам Бог не дал. Одни дочери, трое. Спрос на русских невест, сам знаешь, у нас велик. Все замуж повыходили ещё в молодые годы. У старшей муж пятидесятник, немолод уже, мужик положительный. Двое других за торговыми людьми.
Дежнёв не удержался, чтобы не перебить Степаниду и не спросить:
— Не знаешь, отчего Настасьюшка померла?
— Знаю, конечно. Чахотка её съела. Всё кровью харкала, сохла, да и ушла из жизни тихо, незаметно. Думаю, ещё тоска по тебе ускорила её конец.
— Говорят, на посаде брат её, седельник, поселился.
— Это ты о Вавиле?
— Хотел бы с ним свидеться, порасспросить о родных. Я ведь дружил с ними.
— Тут рядом живёт Вавила, через три дома. Совсем русский образ жизни принял. Избу срубил на русский манер. Он наш прихожанин.
— А много таких крещёных саха в вашем приходе?
— Пока немного. Ежели считать только взрослых мужиков, то восемь человек. Вавила — седельник искусный, Гриша Кузнец и коновал, Павлушка гончар, есть и по торговой части...
— Дочери не помогают?
— Больше на себя надеюсь. Бывает, конечно, особенно вторая, Гликерия, та, что за приказчиком богатого купца, приходят с гостинцами. Глика недавно отрез хорошего полотна на платье подарила.
— Пойду-ка я, отыщу Вавилу.
— А зачем тебе искать? Провожу к его дому. Трудно разве?