У Екатерины Федоровны появляются на лице красные пятна и дрожит губа. Директор дает знак не перебивать купца, и тот, принимая это за слабость, распаляется сильнее.
— Посудите, люди добрые, — распаляется купец, — оставили ребенка на второй год…
— Толика, умника, на второй год, — всхлипывает родительница, — такого примерного, золотого мальчика, ангелочка.
— Оставить-то оставили, учинили расправу, да опять же начинаются обиды и в текущем году: якобы не посещает уроков, грубит, зазнается… Заигрывает с девочками. Поклеп, самый подлый поклеп!.. Что я, своего сына не знаю? Да он мне слово боится сказать, без разрешения рта не разинет. Вот как он у меня воспитан. А вы — «грубит». Да кто вам поверит?.. — Он пододвинулся вместе со стулом к Семену Иванычу. — И вам не поверю, господин дилехтур. У тебя опыту нету, молоко на губах не обсохло. А вот будешь иметь своих деток, так узнаешь кузькину мать, почуешь, в какую копеечку тебе въедет это второгодничество. Лишний год надо прокормить, одеть, обуть, платить за право обучения. А сколько забот, беспокойства. И все это — псу под хвост. А вы говорите, что мы безразличные к сыну… Надо понимать, что говорите, бесструнные балалайки.
— Всю душу вкладываем, — тихим скорбным голосом отзывается мать Жениха. — И одежонку ему почищу, и рубашечку поглажу, и пирожков ему в школу напеку, а коли бывает в школе холодно, сама и теплую фуфайку ему принесу. А вернется из школы, я ему ножки в своих руках грею… Да чтобы я позволила ему себя в чем-нибудь утруждать… Лучше сама в нитку изведусь… Уж так воспитывать, как мы воспитываем, во всем свете не сыщешь. Ничего не жалеем. Вон на ваших-то детях и рубашки старенькие, на локтях продраны, и штанишки засалены, а мой-то всегда чистенький, чисто серафимчик али жених…
Весь учком сразу фыркнул.
— Он — Жених и есть, — сказал Рубашкин. — От него, как от жениха, одеколоном несет. И на улицах появляется с бантиками на шее… как в буржуйские времена… Вылитый Евгений Онегин социалистической эпохи. Али Печорин. Недаром ему и прозвище дали.
— А что ж такого? — твердо возражает родительница. — Разве это зазорно? Ему чумичкой ходить, как все вы? Да нас и соседи осудят, скажут, одного сына справные родители не могут по-людски обрядить. По-глядите-ко на него: любота взглянуть, одет как картинка. У нас совесть есть, мы в бога веруем, православные, носим крест на шее. — Она лезет за пазуху и вынимает оттуда золотое распятие на серебряной цепочке. — Вот. У нас и сын в послушании и страхе божьем вырос, а вы… прицепились, пужаете родительским собранием. Чем запужали. Нас родители знают, никто супротив нас не пикнет. Мы им благодетели. В булочную-то каждый день шляются: «Хозяюшка, сделай милость, посдобнее да помягче…»
— Где был ваш сын, например, вчера? — вдруг спрашивает Пахарев.
— Где ему быть, кроме вашей школы?
— Позовите его, староста класса.
Староста класса уходит и возвращается с Женихом. Жених, увидя родителей, понуро останавливается у двери.
— Скажите, только откровенно, где вы были вчера? — спрашивает Пахарев.
Жених моргает, мнется, смыгает и молчит.
— А ты не бойся, сынынька, — умиленно произносит мать. — Ведь на тебя такое тут наплели. Не тушуйся. Скромничать будешь, так и еще больше наклеплют. Говори по-правдышному… Мы тута.
— Я уж и забыл… Где был вчера. Разве все упомнишь, — лепечет он в пол, — честное слово, из башки вылетело.
— Тогда я тебе напомню, — говорит староста. — Вот твоя записка ко мне: «Кишка! Отметь в журнале, что я был в классе, уж тебе будет за это два калача. А я удираю с Клавкой на Большую Кручу в кино, на «Индийскую гробницу». Хватим там и пивка. Клавка все может. Жених».
— С Клавкой? — с испугом вскрикивает родительница. — Царица небесная, матушка! Эта Клавка — Стаканыча брошенная дочка, беспризорница, в подвалах ночует, по улицам шляется. Ко всякому прицепляется, как репей, кому не лень. Оправдайся сыночек, нахвастали на тебя зазря…
Родительница не сводит обезумевших глаз со своего красавца сына.
А сын ежится и молчит, отводя глаза в сторону.
— Дай-ка записочку-то, — говорит булочник и вырывает из рук старосты бумажку, читает. — Что за притча, его рука! Матерь божия! — Он бросает в лицо сыну бумажку. — Ах, лоботряс, ах, паршивец! — вскрикивает купец. — Научился с этих пор мухлявить, морочить отца с матерью. Куда мы идем? Куда катимся? Куда начальство смотрит? Ну уж дам я ему выволочку. Запорю до смерти. Заставлю вместе с пекарями тесто месить, коли учителей не слушает и отца вводит в обман.
— Сынынька, осрамился ты и на нас мораль… Стыдобушка, — причитает старуха, пригибаясь к полу и роняя слезы.
Жених приглаживает волосы, от которых пахнет фиксатуаром, и вправляет в рукава куртки накрахмаленные манжеты с серебряными запонками. Манжетки, запонки и бантики бабочкой носит в школе только он.
— Этот шкет опозорил нашу школу, — подал голос Женька. — Надо его проработать на собрании группы, раскритиковать в стенгазете и с треском выгнать. Он — отброс общества. Перевоспитать его нельзя, надо перевоспитывать таких на корню, а корень у него сугубо гнилой. Горбатого исправит только могила.
Женька произнес это громко, одним духом, видно, подготовился, и сел с видом исполненного долга.
Потом поднялась Тоня. Она отчетливо и внушительно произнесла:
— На родителях лежит большая часть обязанностей по воспитанию детей. Они не имеют права устраняться от этого. Если семья портит, школа не исправит. Следует действовать единым фронтом. И воспитание детей не есть только забота о пище и обуви школьника… Все, кто имеет детей, обязаны знать, как их воспитывать…
— Вот она — девка, — сказал жене купец, — она зелена и еще на собственный хвост лает, а ее вполне можно послушать… Мастера Светлова дочка… Далеко пойдет… О господи, господи, грехи наши тяжкие… Слаб есть человек.
Тоня взглянула на директора, тот улыбнулся, а она покраснела. Только несколько дней тому назад он произнес фразы, а она употребила их в дело.
— Мы тут потом еще поразмыслим об этом, — сказал Пахарев. — Мы потребуем от сына отчета в своих действиях… Тут не матушка, тут школа… Все начистоту…
— Касатик, — сказала родительница. — Уж ты прости его, христа ради, он больше не будет. По нечаянности это он, люди соблазнили… Уж это я знаю, кто его испортил. Клавка, паскуда, с панталыку сбила. Я ее вот, смотницу… Это от нее и на нас мораль идет… Потаскуха, стерва…
— Вот что, мамаша, — сказал Пахарев. — Сегодня он обманывает родителей, товарищей, школу, а когда поступит на службу, будет обманывать начальство, государство, а уж тут и недалеко до тюрьмы…
— Избави, господи! — старуха крестится и шепчет слова молитвы. — Уж ты, касатик, посоветуй нам, что делать… Видать, тебя родители наставили, коли ты человеком вышел…
— Прежде всего верить учителям… Уважать школу — дом просвещения и воспитания. Вот вы булочник и знаете свое дело лучше нас.
— Уж это как есть… — оживился купец и просиял.
— А нашего дела не знаете. А судить беретесь. Будто лучше нас постигли педагогику — науку воспитания.
— Хоть умри, все верно, парень.
— Делать, что скажет школа. Вовремя встать, вовремя заниматься. Карманных денег не давать. Деньги — зло, если они попадают в руки детей без контроля. Вам обоим ходить на родительские собрания и прислушиваться к тому, что там говорят. И, сообразуясь с этим, проверять сына. Не потакать ему ни в чем. Если вы его не будете направлять, он сам вас будет направлять. А это никуда не годится: воспитывают взрослые детей, а не наоборот.
— Это уж всенепременно. Ах ты, ума палата. Хлобыстай меня по морде, хлобыстай!
— Бантики, одеколон, манжетки выбросить в помойную яму. Школьник должен выглядеть как школьник. Следите, чтобы был каждый день в школе и учил уроки, да не врал бы. Клавка — неподходящая компания.
— Все это так и будет!.. Да чтобы я спустил… Душу мою он съел, окаянный. А если его посечь немножко?.. Сказано — бей сына смолоду, счастлив будешь во старости.
— Не советую. Только обозлишь больше. Да и поздно сечь.
— Ну-ну, батюшка, как скажешь. Теперича я вижу, что ты — сурьезный парень. — Подошел ближе к Пахареву. — Прикажите саек по утрам. Мальчонка доставлять будет. От всего сердца, а не то чтоб… Николай Второй таких саек не ел. Иван Митрич, тот простой был человек, не брезговал нами, пользовался…
— Это лишнее, отец.
— Ну-ну, тебе виднее. Замнем.
Обращаясь к ученикам, Пахарев сказал:
— Да и нам в свою очередь устраняться от индивидуальной работы с родителями нельзя. И от нас зависит поднять общую культуру воспитания в семьях учащихся… Это долг каждого педагога, это — важнейшая обязанность школы…
— Ну, боже мой, как это истинно… Диковинное дело, как ты все проник…
Он полез целовать у Пахарева руку, но тот ее отдернул…
Родительница утирала слезы.
— Это всевышний умудрил его… И царица небесная…
12
Дом Евстафия Евтихиевича, деревянный, двухэтажный, когда-то крашенный, но теперь облезлый, был дряхл. Крыльцо покосилось, полы и двери рассохлись, некоторые окна заткнуты тряпками, крыша протекала, и в дождь жильцы расставляли по полу тазы и корыта, в которые стекала вода с потолка. Зимой весь дом вместе с крышей задувало снегом, зато под сугробами было тепло. А летом весь дом утопал в зелени, буйной и дико разросшейся. Дом стоял на Большой Круче, на окраине города, и окнами выходил на Оку. Когда-то в нижнем этаже размещался сам хозяин с женой, а в верхнем дети. Домик тогда был весел, наряден, хозяин за ним любовно ухаживал. В палисаднике горели ярким пламенем георгины, настурции, астры (цветы Евстафий Евтихиевич страстно любил и разводил во множестве). Дорожки всегда были посыпаны песком. Но со времени переименования гимназии во «вторую ступень», во время голода, разрухи, гражданской войны дом почернел, ограду пришлось поломать на дрова, все обветшало и никогда уже не ремонтировалось. Евстафий Евтихиевич овдовел, жена угасла с горя по детям, которые неизвестно когда, где и как вдруг пропали, учитель приветил стариков, которые искали пристанища, отдал им все помещение, оставив себе только комнату, которую занимал с больной теткой, да боковушку с библиотекой.