У Пахарева забилась кровь в висках и застучало сердце.
Стремительно он выбежал на лестницу, задыхаясь от волнения, прислушался. Знакомый голос. Закутанная в шаль молодая женщина поднялась к нему снизу. Он взял ее за руки и ввел в комнату.
— Мария, вот не ждал! Марусенька! Милая Марья Андреевна, это вот да!
Она подошла к горячей печке, прислонилась к ней щекой и сказала:
— Как тепло у тебя. Да, ты живешь по-графски.
— Куда там! Хлеще. Две комнаты за семь рублей, в месяц с отоплением, освещением и обслугой: мажордом, эконом, шеф-повар, камердинер — все у меня совмещается в одном лице — в тете Симе.
— Познакомилась. Патриархальная душа, из повестей Лескова. Одно очарование.
Она продолжала стоять с саквояжиком в руке, не раздеваясь, чуть вздрагивая, явно наслаждаясь теплом. У Пахарева сжалось сердце. Заштопанные чулки, сношенные ботинки из брезента, прорезиненный плащ помят и топорщится… А Мария все жалась к печке, пугливо озираясь кругом.
— Почему ты так безбожно запоздала? — спросил он тихо. — Ну скажи. Я ведь заждался, спасу нет. Бумагу получил от Елкина еще неделю назад.
— Я не запоздала, — ответила она взволнованным грудным голосом, от которого у Пахарева остановилось дыхание. — Я не запоздала, просто не сразу достала билет. Все пристани загружены молочницами пригородных сел да продавщицами ягод, помидоров и огурцов, и меня не подпускали к кассе. А пароход ходит всего один раз в сутки, ты знаешь. Я, представь, четыре ночи дежурила на пристани. А денег в обрез, только на билет, — прибавила она тише и опустила глаза.
Раскуталась. Пуховая шаль покорно легла на плечи. Она стыдливо обняла, закинув руки за голову, и виновато улыбнулась. Улыбка эта вывела его из оцепенения. Он бросился вниз.
— Тетя Сима, тетя Сима. А мы, идиоты, все продукты полопали, — торопясь, зашептал он ей на ухо. — И конфеты, и яблоки. И даже воблу. И ничего у нас нет? Ах, тетя Сима, достаньте всего, и как можно скорее…
Старуха поднялась с постели, охая, и заспанным голосом сказала:
— Люди спят, Сенюшка, полуночь, кому охота в эту пору канителиться. Вот разве сходить к Федулу Лукичу? Уж он тебя уважит.
— Тетя Сима, — умолял он, — сходи к этому Лукичу. Скажи, что гости к Пахареву приехали… Экстренный случай. Он человек старого закала и все это насчет гостеприимства отлично поймет.
— Ну уж в таком разе сейчас, той же ногой…
Вскоре она явилась с узлом гостинцев и стала их раскладывать по столу:
— Ах, басарга… Да Акулинка… Как услыхала, что это для тебя, так тут же и вскочила с постели. «Я сама, я сама… Для такого красавчика, говорит, готова хоть каждую ночь вскакивать».
— Вот миссия… Тетя Сима, сама знаешь, я ее и не видел ни разу, эту Акульку.
— Что ж из того, что и не видел, зато она тебя уж давно узрила. Ведь она невеста на выданье, так ей и днем все мерещатся женихи. Часто ко мне прибегает то чулок связать, то погадать, то про монастыри расспросить или выпросить отводок от цветка… А уж я знаю, какой ей отводок нужен… Смекаю, да помалкиваю в тряпочку. Она, голубь мой, давно за тобой охотится. Каждый раз, как ты из школы идешь, она за простенок прячется и в окошко на тебя глаза пялит… бабы очень на нее смеются… и дразнятся… С ума сошла, девка… Конечно, тоже из своего антиресу… Естество-то созрело.
Пахарев расхохотался, а Мария только горько улыбнулась.
— Воспитания-то негде было набраться ей. Сызмальства Федул Лукич замест приказчика ее в лавке держит и не учил. Наряды да пряники — вся утеха. Мечтой приходится поневоле себя тешить. А мечта ее — выйти обязательно замуж, и за образованного. Бородачи — купцы, храпуны, пьяницы, захребетники, они ей изрядно с самого детства печенки проели. Вот она на тебя и зыркает… Уему нет.
— Успехом, видать, незаурядным пользуешься у местных девиц, — заметила Мария.
— Пользуюсь, но, к сожалению, и сам об этом не знаю. Тут как поживешь, так насмотришься всяких чудес. С одной стороны от меня — собор, с другой — молельня баптистская… Напротив — бакалейная лавка Портянкина. За окном тети Симы — околица, там по праздникам петушиные бои идут да драки — «стенка на стенку».
Тетя Сима поставила шипящий самовар, разложила гостинцы на тарелках и сказала:
— Ну, час добрый. Я — до подушки. — И ушла.
Мария оживилась, поглядела в зеркальце, потом поправила простенькое платье, плотно облегавшее ее фигуру. Он думал о ней с чувством нежной дружбы, волновался. Облил чаем белоснежную скатерть. За неимением штопора протолкнул в бутылку пробку карандашом и сломал его. Налил кагор в ее рюмку, а в свою позабыл.
— Церковное. Тетя Сима все иное на свете считает поганым.
Он восхищался ее чарующей естественностью, был рад, что обрел сильного сподвижника по работе.
— Но как тебя пустили сюда? Ума не приложу. Ведь ты у Елкина ходила в незаменимых. И как ты после этого выцарапалась в нашу глухую провинцию?
— Я твердо думала остаться на кафедре, как тебе известно. Но как раз к этому времени заболела мать… Мать была для меня всем. Я оставила кафедру, чтобы ухаживать за больной. Это тянулось полтора года: лекарства, пища… Издержалась, проела все до нитки… Она померла только на днях. Мне тяжело было оставаться там, и я сама попросила Елкина направить меня в район, подальше от города. А тут как раз подоспела твоя бумага в губоно. Я тем более была готова принять это предложение… Ты сам знаешь.
Она опустила глаза и смолкла. Воцарилось неловкое молчание.
— Расскажи о своей работе, — сказала она, увидя угрюмую складку над его переносицей.
— Работа сразу ставит каждого из нас на свое место. Чего мы только ни изучали в пединституте: палеографию, лингвистику, древнеславянский язык, теорию и психологию творчества, историографию, античность, латынь и т. д., но из этого мне ничего не понадобилось.
— Да и кто же точно знает, что надо изучать, а что не надо, — возразила она. — Ньютон всю жизнь изучал физику и небо, а закон тяготения открыл после того, как увидел падающее яблоко…
— Пожалуй, так, не спорю. Но все-таки обидно, что после всей этой премудрости я занимаюсь починкой парт, ограды, ремонтом стен и коридоров, изысканием еды для завтраков ребятишкам, топлива на зиму, бумаги, чернил и учебников. Я изучал воспитательные системы Платона, Руссо, Ушинского, Паульсена и Толстого, а пришлось мне заниматься тем, чем занимается самая заурядная домохозяйка: приучать детей не плевать на пол, не резать мебель, вытирать ноги, входя в помещение, пользоваться опрятно уборной. Причем, чего сам в себе не знал, обнаружил способность приводить детей к исполнению своего долга.
— Да ведь это главное в педагогике. И самое трудное.
— В этом я уже убедился. Самое-то главное в нашей профессии, да, может быть, во всякой другой, и не преподается в институтах: умение очеловечивать среду вокруг себя… Но этому научаешься только на практике. Как нельзя научиться воевать по книгам, а надо участвовать в войне, так и воспитывать по книгам нельзя, обязательно надо быть самому в окружении детей.
Время перевалило за полночь, а они все говорили. Семен еще налил в рюмки, бутылка опорожнилась.
— Ты и представить себе не можешь, как я рад твоему приезду… — сказал он. — Даже не верится. И как все удачно сложилось. Ведь я до сих пор не имею завуча. Некого поставить. А тут — как раз ты… Как манна с неба, честное слово.
— А этот ангел-хранитель твой — тетя Сима, кто она?
— Добрейшее существо. Но надо правду сказать, она пошлет каждого безбожника в огонь, чтобы только спасти его душу. Она одна — штаб городских новостей и слухов. Я уже в курсе всего городского быта и семейных дрязг всех именитых людей… Она одна вмещает в себе все залежи народного языка и бытовых устоев, это и Даль, и Островский, и Мельников-Печерский, и Лесков, и Афанасьев. Вот ее в академию бы, к братьям Соколовым, она затмила бы всех фольклористов и этнографов… там… это — клад. Только слушай, закрома ее памяти неистощимы… Идеология же пряма и проста: все старое хорошо и мило, все новое безбожно. Лечит болезни, гадает, предсказывает будущее, сватает, заговаривает, привораживает. Словом, умеет все.
Марья Андреевна стала веселой.
— Помнишь, профессор Глинка, про-фес-сор! Накануне праздника вывешивал на кафедре объявление: «По случаю заутрени лекцию переношу…» Вошел в энциклопедию Брокгауза. А уж что тут говорить про тетю Симу… Только грубые суеверия профессоров называются заблуждениями. Наш профессор Смирнов все несчастья в мире объяснял тем, что много родится детей у трудящихся, вот и не хватает пищи. Отсюда и бунты и революции… Родила бы меньше — и блаженствовала бы планета… Ясно и просто… Этот жалкий мальтузианец так и остался при своем и спился у себя в Саратове.
Стали вспоминать своих профессоров и всем перемыли кости. Потом перекинулись на друзей и товарищей. Одни выдвинулись на административном поприще, как Елкин, другие ушли в науку, третьи затерялись в провинции, четвертые в поисках счастья перелетают сейчас с места на место. Видели и такого, который стоял на базаре пьяненьким и клянчил у прохожих с протянутой рукой.
Они переговорили все, торопясь, прерывая друг друга, все более душевно сближаясь.
Мария встала и обозрела комнату: неугасимая лампада горела перед иконостасом, пышный фикус упирался в потолок, на окнах под тюлевыми занавесками рдела герань… Под ногами пестрые яркие мещанские дорожки. Взглянула на часы и ахнула:
— Ох и разговорились, утро скоро… Голубчик, я — пьяна…
Она поднялась, раскрасневшаяся, глаза ее блестели и сияли, как сомнамбула протянула к нему руки, не двигаясь вперед, — жест мольбы, робкой и стыдливой… Семен подвел ее к спальне, не отпуская ее руки из своей.
Она была в него влюблена, когда они учились в институте, но никогда ни словом, ни намеком, ни движением не выдавала своих волнений и намерений. Изо всех сил она свое чувство старалась ото всех скрыть. Да разве это можно скрыть? В студенческой среде это являлось предметом постоянных прозрачных намеков и забавных дружеских шуток. Мария демонстративно сторонилась мужчин, порицала ухаживания и все, что выходило за рамки учебно-товарищеских взаимоотношений, открыто презирала.