— На всячину свое средствие.
— Разрази меня громом, испортили ребенка мово, приворожили! — заревела белугой шинкарка на весь зал. — Доченька моя ненаглядная, золотко мое, ты еще несмышленыш, тебя вороги мои обманули! Опомнись!
Нина отвернула от нее свое лицо.
— Да и что это на свете деется! — завопила шинкарка, обращаясь в зал. — Граждане, рассудите сами, как кромешная сила опутала греховными сетями мою дочку… Граждане, помогите!
Судья поднялся из-за стола и произнес:
— Чудесно Горький выразился: любить детей — это и курица умеет, а вот воспитывать их — это и подвиг, и гражданский долг, и великое уменье. Выходит, мать не та, что родила ребенка, а та, которая его воспитывает.
Все были очень довольны решением суда, и вслед за шинкаркой народ повалил из зала.
— Нет у тебя ничего святого, — кричала шинкарке в ухо женщина, которая ее до той поры защищала.
— Вредная, — решил народ. — Ее не только материнства лишить, а лишить и свободы.
Так и осталась Нина нашей подшефной. Так и утвердилось за ней это название — «Школьная сестрица».
21
Семен Иваныч рассказывал на уроке о декабристах и надумал показать нам портреты тех из них, которых Николай повесил. Он подошел к шкафу с обществоведческими книжками и тихонько потряс замок. Замок открывался без ключа, если его тряхнуть, и это все, конечно, знали. Семен Иваныч рылся долго, потом расстроенным голосом произнес:
— Видно, книга в другом месте…
Он продолжал рассказывать о предательстве князя Трубецкого, но все мы так насторожились, что уж и не слышали ничего, потому что сразу смекнули: книгу сперли. В перемену я подошла к нему и сказала:
— Семен Иваныч, книгу слямзили. Учком вора найдет, даю голову на отсечение, найдет. Нам это не впервинку. Еще не совсем перевелся буржуазный элемент в школах.
— Неужели воровство? — спрашивает он и потом добавляет тихо: — А знаете ли, Тоня, там недостает еще антирелигиозного атласа профессора Никольского. Видно, взяли из-за картинок, много их там, картинок: первобытных людей, питекантропусов.
— Замок надо побольше, — говорю. — На стопроцентную сознательность рассчитывать, Семен Иваныч, пока не приходится. Если хотите, я вам замок с фокусами выпрошу у папы. Никто, даже при наличии ключа, отпереть его не сумеет, не зная секрета.
— Не в замке дело, Тоня. Ученикам не следует лазить по шкафам, если шкафы даже и открыты. А если видеть спасение только в запорах, тогда до того докатимся, что и на карманы ваших шуб в раздевалках замки будем вешать. Это не выход.
— А мы в карманах ничего и не оставляем, — отвечаю. — Сразу выгрузят.
Тогда он вовсе убрал замок со шкафа.
— Интересно, — говорит, — чем все-таки это дело кончится.
Вся наша группа возмутилась. Стали проверять книжки друг у дружки и обшарили у младшеклассников все парты и ранцы. Прискорбно было то, что именно в обществоведческом кабинете случилась эта петрушка. Тетрадки, линейки, чернила, карандаши и раньше пропадали, но тогда, до Семена Иваныча, это не так волновало. С этим тогда свыклись. Но воровать из обществоведческого кабинета, да еще у Семена Иваныча! Нам показалось это верхом кощунства и бесчестия. Слезы душили меня, потому что он мог подумать: «Куда смотрит учком. Чем занимается эта Светлова?»
После уроков он задержал меня и все расспрашивал о постановке дела в пионерских звеньях. Я вышла от него в большом расстройстве. Лиза ждала меня у калитки.
— Ну что, как?
Я не выдержала и захныкала.
— Выгонять надо, Тоня, из школы шаромыжников с треском. Нечего с ними цацкаться. Понятно? Развели демократию до некуда, шантрапу не тронь. Понятно?
— Выгонять, — отвечаю, — легко. Надо так сделать, чтобы не было стимулов цапать даже и безнадзорную вещь. Мы живем при социализме. И это нас ко многому обязывает.
Пришла домой в тревоге и даже к еде не притронулась. Сижу на кровати, зубы сцепя, книжку в руках зажала и размышляю.
— Опять прорыв, — смеется отец, — каждый день у нас прорывы. То морду набьют кому-нибудь, то стекло выставят, то прохожих задирают, то собак дразнят, то бревна катают по двору, воображая, что это общественно полезный труд.
С приездом Пахарева я скрывала от отца кой-что. Но он мне плохо верил и каждый раз, когда замечал во мне тревогу, то спрашивал: «Опять прорыв?»
Сегодня замечание это мне было особенно неприятно. Я все отмалчивалась, все размышляла, уткнувшись лицом в подушку, кто бы мог из наших учеников оказаться вором? Ночью, когда отец у себя читал Льва Толстого, а Женька спал в столовой за ширмой, я стала искать дневник, чтобы записать события дня. Иногда Женька из озорства прячет мои предметы. Я подкралась к нему и вытащила из-под тюфяка целый сверток всякой дряни. Развернула его — и обомлела: из моих рук вывалился антирелигиозный атлас Никольского. Вот как! Вор оказался моим братом! Я затряслась, как в лихорадке. Я осмотрела атлас и, к ужасу своему, увидела: все фигуры, изображающие неандертальского человека с дубиною в руках, а также рисунки обезьян, дикарей, их скелеты — все это было вырезано. Я вытащила у него из ранца тетрадку по рисованию, в которую он заносил все на свете: львов, дома с фантастической архитектурой, портреты героев и изображения бабочек. Фигуры из атласа были вклеены сюда. К волосатым людям Женька подрисовал дубины, а некоторых горилл снабдил противогазами и огромными кинжалами. Получилась целая галерея получеловеков, полуживотных, кошмарных в своей дикости. Они устраивали как бы парад и шли рядами, скалясь, пригибаясь, с кинжалами на бедрах, с дубинами на плечах, с пушками, с пулеметами и даже с двенадцатидюймовыми орудиями. Внизу стояла надпись: «Белогвардейцы идут на нас».
Нужно прямо сказать, что даже при его склонности к рисованию я не могла подозревать в этой композиции такого замечательного эффекта. Но мне-то было не до композиций, не до эффектов. Часы стучали, сердце стучало, в висках стучало. Мысль жгла меня: «Как председатель учкома, я не вынесу предстоящего позора».
Я бросилась к Женьке, стащила с него одеяло и встала у изголовья, вся дрожа. Он сладко потянулся, вытянул ладони из-под щеки и открыл один глаз:
— Открывай и другой глаз скорее, вредитель, — прошептала я с угрозой. — Тебя ждет горькая расплата.
Он привскочил, глянул на свою тетрадку и так же быстро юркнул опять под одеяло.
— Вор! Вор! Вор! — закричала я над ним. — Присвоил государственное имущество. Тебя в тюрьму посадят. Ты опозорил наше семейство.
Я с плачем убежала к себе. Всю ночь не спала. Мне снился Семен Иваныч, он молча глядел на меня и укоризненно покачивал головой. Я слышала речи недругов: «Вот где приютились воры, в доме председателя учкома. Хороша, стерва!»
Я вышла из дома чем свет без завтрака, чтобы не видеть Женьку. Было морозное утро со скрипучим снегом под ногами, со столбами дыма над кровлями домов, с торопливо идущими людьми. Утро было доброе, а на душе у меня скребло, скребло.
Марфуша еще не успела подмести коридоров, грязное ведро стояло на полу подле кучи мусора. В школе стояла непривычная тишина, шаги порождали эхо. В учительской царил хаос: раскиданы журналы по столам; старый глобус-инвалид дремал на животе у подоконника. За фанерной перегородкой в канцелярии шелестели бумагами. Бедный делопроизводитель, он исполнительнее Акакия Акакиевича. Я пошла к нему, но увидела склоненного над столом Семена Иваныча. Он вдруг прикрыл бумаги, лежащие перед ним, обеими ладонями, точно боялся, что я смогу прочитать их, и поглядел на меня встревоженными глазами. Я посмотрела украдкой в зеркальце на стене и сама поразилась своему виду. Я была бледна и крайне взволнованна.
— Что с вами? — спросил он, поднимаясь и идя ко мне навстречу. — Вы больны?
Он пожал мне руку с явным беспокойством. Сдержанность покинула меня в эту минуту. Я глядела в его смятенные глаза и повторяла без конца:
— Я нашла вора… пожалуйста, больше не беспокойтесь. Я нашла вора. Передайте это дело прежде всего учкому. Мы разберем, по-комсомольски, принципиально и нелицеприятно.
— Вор? В отношении школьника это слишком крепко сказано, — грустно улыбаясь, ответил он. — Мы все повинны в том, что случилось. Школе следует отвечать даже за то, что делает школьник у себя дома. Что же, разберите этот вопрос сами, я согласен.
Я созвала учком после уроков и приказала остаться Женьке. Он понял все сразу, забился в угол и глядел на нас с суровым презрением.
Семен Иваныч сел у окна одаль ото всех.
— Вы слышали, — сказала я решительно, — из обществоведческого кабинета стибрили антирелигиозный атлас профессора Никольского. Это отвратительно и позорно. Расхитителем школьной собственности оказался член учкома, ученик пятой группы товарищ Светлов Евгений. Воры в учкоме — это ужасно. Это неслыханный анархо-индивидуализм…
Я развернула перед учкомом атлас и Женькину тетрадь. Наступила напряженная тишина. Женька шмыгал носом, опустив глаза в парту, и теребил пуговицу.
Потом начались прения, то есть все повторили меня, только своими словами. А Женька со скукой глядел в окошко. Через окно видна была ледяная гора. Дошкольники скатывались по ней стремительно вниз. Наверно, Женька вздыхал по ледяной горе, которую очень любил. Дух захватывает, со стороны глядючи, когда мчится к реке с заовражных гор этот головорез, брат мой Женька.
— Признавать ошибки надо, суслик, а не глядеть на гору, когда коллектив с тобой ведет разговор, — закричал на него староста группы и тем прервал его сладкое раздумье. — Это же величайшее несчастье для советского школьника — хватать все, что под руку попало. Это же расхищение социалистической собственности и строго карается революционным трибуналом.
Женька вздрогнул, съежился и заморгал глазами.
— Коллектив группы, — продолжал громовым голосом староста, — берет тебя на поруки и дает ручательство педагогическому совету, и комсомолу, и учкому, и пионеротряду, что выработает из тебя вполне сознательную личность на радость социализму, для вреда международной буржуазии. А иначе вышвырнем мы тебя как социально опасную личность. Если по-честному, то тебя в тюрьму надо. Дошло?