— Дошло, — ответил строптиво Женька, а под нос себе добавил: — Не запугаешь. Начхал я на ветер. Задам дралку в другую школу, разве мало школ в городе. Подумаешь, запугать меня хотят.
Староста входил в подлинный раж:
— Ты объясни, зачем взял атлас? Ведь ты внес в школу ужасное разложение.
— С научной целью взял, — сказал Женька, ковыряя ногтем парту. — Составил альбом — развитие организмов от насекомого до человека… Как у Дарвина. Я же дарвинист.
— Купи свой атлас да и составляй альбомы, как у Дарвина. А государственное не тронь… Ты пойми, мы не считаем тебя безнадежным преступником и хотим на тебя повлиять.
— Перевоспитать, — заметили члены учкома.
— Больше не буду, — проворчал Женька.
— Отмежевываешься ли категорически от проступков? — закричал староста. — Или колебаться будешь, как оппортунист последней марки?
Женька привстал и оглядел присутствующих. Лица всех были строги и выжидательны.
— Отмежевываюсь, — сказал он не слишком твердо, — признаю свои ошибки. Действительно, я опозорил пионерское звено и постараюсь смыть это пятно.
— Напишешь письмо в стенгазету, где обо всех своих ошибках подробно поговоришь и от них отмежуешься, — сказал староста так же строго.
После этого наступила заминка. Никто не знал, наказывать его или нет и если наказывать, то как. Я поглядела в сторону Семена Иваныча. Он ласково улыбнулся мне, но слова не потребовал. Что приходилось делать? Я пошла по пути, который избрала моя совесть. Я невольно угадала намерения Семена Иваныча и внесла тогда предложение, попав в точку.
— Мы собрались не для того, чтобы наказать, или опозорить школьника, или испортить его судьбу, но всемерно исправить его, сделать из него нового человека, полезного члена общества, — сказала я. — Будь то мой брат или чей угодно, но перед лицом классовой совести все мы одинаковые братья и сестры.
А меня прерывает кто-то с задних парт возгласом:
— Взять с него, стрекулиста, честное слово, что перестанет чужое прикарманивать. А если не выполнит обещание, придется дать ему окончательный бой и даже, может быть, вздрючить.
Слово «вздрючить» всех взвеселило, и вслед за этим посыпалось:
— Дать ему леща!
— Навесить колотушек!
— Загнуть салазки!
Всем это понравилось. Женька еще раз дал обещание «больше не расхищать школьного имущества, не хулиганить, быть вполне сознательным и загладить свой проступок активной общественной работой». Надо думать, что в голове у него получился идеологический переворот. Все остались очень довольные, что из этого инцидента как-то все-таки выпутались. Я взглянула в сторону Семена Иваныча. Взоры наши встретились, наверно, в них отразилась обоюдная радость за исход этого неприятного случая.
— Ваш брат, — сказал он громко, — исправимый мальчик, что он будет примером других — у меня нет и тени сомнения.
Вечером, вернувшись от соседей, отец молча снял ременный пояс и сказал Женьке, который решал задачи за столом:
— Ну, герой, представление продолжается. Скидай штаны. Я все знаю. На весь город ты стал знаменит, как разбойник Чуркин. Уши вянут.
Женька полез под стол.
— Я изучал эволюцию от насекомого до человека, я проявил творчество, а меня записали в воры. Это несправедливо и нечестно.
— Я дам вот тебе «эволюцию», — отец взмахнул ремнем с медной пряжкой. — Ни одного у нас не было в роду вора, ты зачинатель новой династии жуликов — Евгений Первый, — говорил он, ловя Женьку у порога.
Отец поймал Женьку за руку и принялся хлестать его по мягкой части, приговаривая:
— Отец твой до пятидесяти лет дожил, к чужой копеечке не причастен. Ты, постреленок, отличился с молодых лет. Что с тобой со взрослым станет, сопляк? — При каждой фразе отец взмахивал ремнем. — Это тебе не школа, где ты безобразничать, можешь сколько влезет. Это тебе не учитель, которому ты шапки не скидаешь и все время дерзишь. Это тебе отец, от которого ты не отвертишься, бандит.
Тот, подгоняемый ремнем, стремительно крутясь вокруг отца, орал благим матом — может быть, не столько от боли, сколько от страха перед исступленным состоянием отца, которого мы таким никогда еще не видели. Я застыла у порога в самом, вероятно, жалком виде и при каждом вскрике Женьки всхлипывала.
— Папочка, довольно. Он больше не будет. Уж я его знаю. Он хороший, так и Семен Иваныч сказал… Что он покажет пример другим.
— Ваш Семен Иваныч, как нынче привыкли, словами воспитывает, а на таких вот ремень — лучшая педагогика… Если не пресечь его сейчас, он получит первый урок воровства. Большая дорога начинается с первого шага. Крупный вор начинается с первой мелкой и случайной кражи. Это уж я знаю.
Последним ударом он толкнул Женьку на кровать. Уткнувшись в подушку, Женька продолжал выть, не ослабляя силы. Отец грузно сел в плетеное кресло и, бросая на меня злой взгляд, сказал:
— Я на скупщика Мокроступова пятнадцать лет ишачил и никогда не смел взять обрезок железа. Мы знали: беден, но честен. Рабочую гордость имели. А вы у кого воруете? У себя самих воруете, щенки, у народного государства… Запорю до смерти…
Я боялась перечить ему. Отец любил нас пуще себя, я это знала. И раз решился на побои, стало быть, ему было невмоготу. Я тихо всхлипывала и вся дрожала. Вдруг Женька поднял голову с подушки и сказал:
— Ты не имеешь права бить детей, папа. Это варварство и против наших законов. Тебя мы проработаем на родительском собрании, вот увидишь, что проработаем. Это факт. Ты не при старом режиме живешь, папа. Ты отсталый элемент.
— Вот они, ваши новые научные методы, ваши воспитатели хваленые, новые мысли мальчишке внушают… эти — ленинградцы… Петеркины, Пахаревы. Вчера с околицы… пердагоги. Это он их мысли повторяет, как сорока.
Он сплюнул в его сторону, поглядел на меня пристально, с сожалением и удалился к себе. Ему была неприятна моя симпатия к новому директору. И далее воцарилось жуткое молчание, нарушаемое Женькиным сопением на постели. Никто из нас не вышел ужинать. Отец сидел один с глухой бабушкой. Весть об этом событии между тем на другой же день разнеслась по школе.
22
На другой день Пахарев вызвал мастера Светлова. Это был огромный, крепкий мужчина с проницательными глазами, исполненный спокойствия и уверенности.
— Неужели это верно, что рассказывают про вас? — спросил Пахарев, отрывая глаза от бумаги. — Будто вы высекли сына — моего воспитанника.
— Так точно, высек, — ответил тот спокойно. — Ремешком с пряжкой. Как и меня секли, тем же манером.
— Чудовищно и непонятно, чтобы в наше время поступали столь антипедагогично.
— Что поделаешь. Так-то вот забежим вперед, ан глядь — зря… И вертаемся к дедовской педагогике… Боимся мы школы-то…
— Вон как? В чем же причина?
— Бузотерство одно… Там… каждый год перемены… Семь пятниц на неделе… Господи боже, который уж год прохожие обходят здание вашей школы, боятся, того и гляди, зальют им головы из окна чернилами. А хозяйкам чистая беда. Ученички бьют из самострелов куриц, гоняют гусей, житья не дают поросятам. Есть слух, будто женщины-родительницы собираются подать в суд, чтобы столь культурное учреждение, как школа, было вынесено подальше от их жилья.
— Слыхали. Знаем.
— Нет, не знаете… Даже не знаете о поведении наших ребят в классах. Не каждый учитель признается директору, что у него в классе двигаются ребята вместе с партами… А не нравится урок, начинают кашлять и кашляют весь учебный час до перемены. Бросают комки жеваной бумаги друг в друга, лазят во время уроков под партами. Ну мы их по-своему, как умеем, учим… Так что вы не впутывайтесь в наше домашнее дело… Хоть бы у себя в школе порядок навели…
— Нет, будем впутываться…
— Родители спасибо не скажут.
— Нет, скажут…
— У нас этого не было. Не понравится это новшество родителям…
— Нет, понравится.
— Ишь какой вы настырный… Значит, не только ребятишек, а и нас будете перевоспитывать?
— Это несомненно. Воспитателей тоже надо воспитывать, а родители — воспитатели ведь. Воспитание — это общение, процесс двухсторонний. Мы — вас, вы — нас… Дети тоже нас воспитывают по-своему…
— Вот так… Мудрено сказано, без высшего образования, пожалуй, и не смикитишь.
— Воспитывать детей, не воспитываясь самим, невозможно… Способны ли вы на это? Способны ли начать учиться, чтобы учить? Пережить заново детство, отрочество, юность… От этого зависит счастье ваших детей…
— Постой, постой! — вдруг встрепенулся мастер. — С больной головы да на здоровую…
Пахарев понял, что поступил опрометчиво, взяв тон радушной беседы. Мастер не принимал ее, будучи враждебно настроенным к школе. Слепая неприязнь к новой школе всегда выводила Пахарева из себя. Чтобы не утерять самообладания, он молчал.
— Распустили ребятишек вконец, — продолжал мастер, — уж не вы их воспитываете, а наоборот. Куда это дело годится… Это и в семье чувствуется: такой малыш, от горшка два вершка, а отца учит, милицией угрожает… А все потому, что в ежовых рукавицах их не держат…
Пахарев ответил тихо:
— Людям свойственно объяснять сложные явления простыми причинами. Когда рабочие пьют, говорят: нет у них клуба. А рядом, на другой улице, у другого завода — не клуб, а дворец… А пьют тут еще хлеще… Значит, не в клубе дело. А в чем же?
Светлов посмотрел на него удивленными глазами, в которых отражалось любопытство и задор.
— Порка! Окрик! Оставить без обеда! Тут ничего не надо: ни ума, ни усилий, ни благородства, — продолжал Пахарев. — Выпорол, и все… Вам кажется, что воспитывать детей легче, чем воспитываться самому… А! Нет! Воспитывать детей труднее… И главное — надо самому одновременно с ними воспитываться.
— Загвоздка! Поясни…
— Как мы вообще учимся? Мы думали об этом?
— Чего думать-то? Меня с семи лет подзатыльниками кормили… Прошел все палочные академии.
— Ага! Вот откуда и вся ваша методика воспитания своих детей… Подзатыльная… Вам давали подзатыльники, и вы тоже… Однако как идет ученье человека? Хотите послушать?