— Как?
— Вот как. Мы учимся тремя путями. Путем собственного опыта: видим, слышим… Нас учат другие. Наконец, путем подражания. Вот это и есть главное: когда ребенок подражает бессознательно образцу, взрослому, уже воспитанному человеку… тут все крепко и верно… А вы — порка!
— Нет примера? Как же! Он у меня еще спит, а я ему уже все изготовил. На базар и то не посылаю.
— Так вот детей и лишают чувства долга перед родителями…
— Опять, выходит, я промазал… Ну-ну!
— Так воспитанный не ощутит долга и перед обществом и сам не создаст дружную крепкую семью.
— Да уж где там дружная семья… Уж какая-нибудь бы… Поглядишь: сошлись молодые сегодня, завтра поцарапались, послезавтра развелись — бардачная привычка.
— Разводы — следствие все того же ложного воспитания. Молодые люди не приучены жертвовать для другого… Вы правы, требуя от школ и учителей самоотвержения, добросовестности, умения и такта. Но будь они семи пядей во лбу, а если вы нас будете только третировать, а не помогать, все развалится прахом. Школа настолько же наше дело, как и ваше. А сколько раз, позвольте спросить, вы были на родительском собрании? Ни разу. А ведь у вас учатся дети. Счастливая склонность — искать вину на стороне — привилась и вам. Да и само родительское собрание созвать стоит огромных трудов. Вы заходите в школу, когда вас вызовут и спросят деньги за разбитое вашим сыном стекло или сообщат вам, что он не посещает занятия, а катается на ледяной горе… Тогда вы встревожитесь, заохаете, прибежите. Ах-ах! Для вас школа — то казенное учреждение, с которого надо только взыскивать. Что и говорить, так легче, живи не тужи. В школе нет тетрадок, учебников и карандашей…
— Положим, это верно, — согласился Светлов. — Без топора не плотник, без иглы не портной.
— А ведь вам, родителям, наплевать! Ваше заводское начальство, которое располагает громадными средствами, изумилось, когда я спросил у него несколько сотен на учебные пособия и книги. «Куда вам столько, — был ответ. — Теперь ребятишки мало пишут и читают, зачем им такая уйма карандашей и книг». А между прочим, в очередное празднество выбросили на фейерверки около тысячи. Вы, родители, своим недоверием к нам усугубляете эти настроения начальства. Недоверие к школе есть худший вид отношения к ней.
— Оно вполне естественно, дорогой мой, — ответил Светлов. — Ваша школа объявила войну семье. Все дурное в ребенке вы объясняете влиянием семьи. Только и слышишь: «Это, наверное, влияние семьи». Вы разрушаете авторитет отцов и матерей и воспитываете сорванцов и беспризорников. Мой сын бросил мне фразу: «Мы устроим тебе в школе общественно-показательный суд». Этого еще недоставало. И он имел решимость сообщить директору школы, что я его побил. Бесчестье — заниматься доносами, да и надо уважать старших, кто бы они ни были. Этот нигилизм в детях мне противен. Если школа будет воспитывать его, мы восстанем против такой школы.
Пахарев сказал укоризненно:
— Предоставьте педагогам право решать педагогические вопросы, а что касается лично вас, то я скажу: порка — что может быть отвратительнее при воспоминании, коль она олицетворяла быт семьи и школы царских времен.
— Всыплешь, так оно спокойнее… А ставка на сознательность — дело ненадежное… Ты ему говоришь, а он в одно ухо берет, а в другое выпускает… Не поступать же, как вы: за то, что украл, его возвели в старосты. Тогда он унес книгу, теперь у вас не будет целого шкафа. У вас, педагогов, одна забота: выдергивать хулиганов из болота. А мы по-рабочему так рассуждаем: нечего его, подонка, из болота тащить, недостоин он этого. Паршивую овцу из стада вон. Не исправлять его надо, а выгнать из школы — и в колонию малолетних преступников. Там узнает кузькину мать.
— Значит, мы, педагоги, лишние в обществе. Коли нельзя исправить, а есть колонии да тюрьмы, и исправлять не нужно пытаться…
Светлов не знал, что сказать, и обдумывал возражение.
— По-вашему, хулиганами родятся? — в упор спросил Пахарев.
— Да нет.
— Отчего же получается хулиган, да еще перерастающий в преступника?
— Надо подумать…
— И думать нечего… портится человек только от обстоятельств. Стало быть, и обстоятельства надо сделать лучшими. А вы что предлагаете? Косить крапиву. Ну скосишь ее, а корни остались. Они дают еще больше побегов. Нет! Корни надо вырывать. А они глубоко. Их не каждый видит. И призывает толкать в болото всякого оступившегося. Одного толкнешь, другого, а они, побеги-то, появляются вновь, еще в большем количестве.
— Выходит, что там, где нам кажется просто, не очень просто… — произнес, вздохнув тяжело, мастер.
— Человечество испробовало все, чтобы побороть преступность. Людям отсекали члены тела, жгли людей на кострах, морили голодом, отрубали головы на гильотинах, бросали на съедение львам, сажали на кол, голыми зарывали их в муравьиные кучи, четвертовали, морили в тюрьмах вечным заключением… А окончились ли преступления?
— Куда там! Еще больше стало.
— Значит, жестокость, месть общества преступнику за злодеяния ничего не приносили. И не принесут, пока мы не создадим новое общество, которое не порождает преступников. Ибо Маркс сказал непреложную истину: преступление преступника есть преступление общества.
Светлов вытер лицо и тяжело вздохнул.
— Как у нас рассуждают? — продолжал Пахарев. — Все видят злое озорство и отворачиваются: «На это есть милиция». Что это за позиция? Милиция одна следи за всеобщим порядком, а «наша хата с краю», это, видите ли, нас не касается. Грабят под окнами, обыватель занавешивает занавеску — «наша хата с краю»; оскорбляют на улице женщину на глазах у всех, а здоровенные парни-верзилы притворяются, что этого не заметили, — «наша хата с краю»; ворует продавец магазина, но он ваш сосед: зачем портить отношения, лучше промолчу; курят подростки, а взрослые проходят мимо — «не мои дети»; издевается бюрократ над подчиненным, а сослуживцы в стороне — «как бы чего не вышло», и покорно улыбаются бюрократу, подхихикивают… Видят вашего Женьку в обществе шалопаев, так торжествуют: мастер Светлов — коммунист, а у него сын-сорванец водкой торгует.
— Упаси боже…
— Вот и «упаси»… родитель чешется, а школе уже известно… Он водкой торгует, а вам и горюшка мало…
Светлов опустил руки вдоль колен и еще тяжелее вздохнул:
— Этого еще недоставало.
Пахарев мысленно улыбнулся: форс сбит. Помолчал.
— Не бойся врага — он только может навредить тебе, — продолжал он. — Не бойся друга — он может только предать тебя. Бойся больше всего равнодушных. Вот самые опасные попустители всех бед и напастей. Ибо при их молчаливом согласии совершается и общественное вредительство, и предательство, и все виды самых страшных преступлений…
Светлов поднял голову, в глазах его отразилось напряженное любопытство.
— Точно выразились. Мастак.
— У нас нет другого пути, кроме одного, — перевоспитываться самим. А для этого быть лицом к школе… А еще лучше быть членом родительского комитета содействия. Впрягаться в это дело. Довольно позорно вам в сторонке стоять.
— Да, Семен Иваныч, дело-то не простое. Сам теперь вижу. И правы вы, нам всем совместно этот воз везти, воспитательный, не легкий воз. И сперва посечь родителей, а не детей…
— Ага! Это хорошо, что вы наконец это поняли. Так давайте оживлять работу комсода. Ведь она в полном забросе.
— Комсод. Слово слышал, а вот что оно в корне значит — в толк не возьму.
— Влезешь в воду, научишься плавать. Само все тогда придет, когда станешь активным членом.
— Пожалуй, что так. Много я видел лени, бедности, плутовства, воровства, и вот это наследство нас и сейчас в полон берет. А сколько при этом зазнайства развелось в нашем брате. Кричит: дайте мне точку опоры, и я переверну земной шар. Знает, что не дадут, вот и орет…
— Это уж как есть… По Женьке вижу…
И стал мастер Светлов членом комсода и помощником Пахарева по воспитательной работе среди родителей, по хозяйственным текущим делам. Это была большая удача Пахарева.
23
Коко подошел к Пахареву, когда в учительской никого не было, и, ухмыляясь, начал бессвязную речь:
— Вполне конфиденциально, между нами, Семен Иваныч, вы, как высокообразованный и авторитетный молодой человек, и я, как не старый еще, друг дружку всеконечно понимаем… то есть я-то все понимаю, а вы не вполне. Но вы, извиняюсь… Нет, я хочу сказать, вы этого не то что не понимаете, но вы просто не подозреваете, как вами сугубо и, так сказать, секретно интересуются некоторые нежные и милые создания. Не подумайте в смысле каких-нибудь сальностей, ни-ни! С очень чистыми и благородными намерениями… Семен Иваныч, предлагают вам зайти.
— То есть как это предлагают? И куда зайти?
— Тут есть в городе этакая особа…
— В городе много особ и таких и этаких…
— Да нет, это особая особа… Каких в свете мало…
Пахарев не мог без смеха слушать Коко. Говорил тот претенциозно, с употреблением старых модных слов и несуразных выражений.
— Могу ли я чем-либо помочь ей, вот уж сказать не могу, — смеясь отвечал Пахарев. — Ведь я не знаю, в чем заключается ее просьба, да и ваша.
— Сейчас я информирую, Семен Иваныч, досконально. Сию минуту… По субботам у этой прелестной особы собирается весь бомонд. Весь, так сказать, цвет города… Можно сказать, сливки сливок общества. И все посходили с ума. То есть кого захочет, и тот рад…
— Кого захочет? Да, это, видать, птица. Кто она? Я пока ничего, братец, не понимаю. Выражайтесь немножко яснее и менее торжественно.
— Да Людмила же Львовна, ее весь город знает и боготворит.
— Даже боготворит?
— Абсолютно. А как же иначе?! За счастье почитают побывать у нее в субботу среди избранного интеллигентного круга с высшим образованием. Да не всякого она еще приглашает… Вам, Семен Иваныч, выпало счастье… Такое счастье…
— Вон как? Любопытно, нечего сказать… Счастье… Я даже, признаться, и не знаю, что это такое, с чем его едят.