«Вот чудаки, — подумал он. — Неужели это наивное притворство им нравится?»
Ему стало скучновато. Он стал рассматривать классиков в шкафу. Но тут как из земли выросла дочь хозяина. Она задала ему много вопросов о том, сколь сильно играли в шахматы Толстой и Ленин. Пахарев с неохотой ответил на это. Тогда она спросила и о Тургеневе. Он признался, что с этой стороны он плохо знает биографию писателя. Тогда та раскаялась в опрометчивом вопросе и предложила ему сыграть с ней и с Лизой. Он дал им по ферзю вперед и быстро выиграл партии. Хозяйка стояла в это время подле доски и якобы со страшно заинтересованным видом следила за исходом дела, спрашивая иногда, как ходит слон и как это так можно пешкой побить королеву. Как только проигрыш дочерей обнаружился, она радостно объявила гостям, что Семен Иваныч разбил их в пух и в прах. Изумленный хозяин мобилизовал всех, и надо было снова показывать, как Семен Иваныч достиг столь блестящей победы. Хозяин попросил записать партии, чтобы разобрать их на досуге. Семен Иваныч почувствовал, как голова его пухнет от постоянного напряжения говорить то, что говорить неинтересно и что говорят все, и казаться не тем, чем он был. Его угнетало и то заметное предпочтение, которое ему здесь оказывалось, и то, что он является невольной причиной, вынуждающей всех гостей притворно увлекаться шахматами. Он сказал с мягкой настойчивостью, что шахматы ему надоели. Хозяин расценил это про себя как деликатное великодушие. Тогда еще с большим азартом все принялись настаивать, чтобы он сыграл с Людмилой Львовной. Теперь уже все гости столпились у столика и следили за игрой, иногда в сторону зевая.
«Она прекрасно понимает всю фальшь этой обстановки, — думал он, — и как же она внутренне издевается надо мной, воображая, что все это мне доставляет удовольствие. Потом будет насмехаться над моей ролью чеховского генерала. А оно ведь так и есть».
Кто-то сказал:
— Пора, пожалуй, на боковую, братцы. Десятый час.
И Семен Иваныч, облегченно вздохнув, пошел за пальто. Но тут опять произошла сцена: Михаил Яковлевич уверял, что «время детское», и не подпускал гостей к вешалке. Завязалась борьба. Наконец гости победили его и расхватали одежду. Хозяин так подстроил, что последними уходил Пахарев и Людмила Львовна. С ужасом Пахарев подумал, что придется поневоле идти вместе.
— Доставить нашу прелестницу в целости и сохранности, — говорил на прощанье Михаил Яковлевич. — Это во-первых, во-вторых, долго не загуливаться по случаю весенней сырой погоды. В-третьих, не забывать сюда дороги. В-четвертых, не обыгрывать впредь хозяев так позорно для них, нужно быть благодарным за гостеприимство. Адье.
Семен Иваныч один раз оступился в прихожей, под ногу попала фигура. Он раздавил шахматную королеву.
— Ну вот, — сказал Михаил Яковлевич, возбужденно хохоча. — Зачем же так грубо и варварски беспощадно обращаться с прекрасным полом?
Пахарев заметил, как старательно Габричевский помогал остаться им наедине, как он быстро простился и вышел.
— Желаю громких успехов, — сказал он Людмиле Львовне на прощанье.
— Не извольте беспокоиться, — ответила она. — Всяк кузнец своего счастья.
Михаил Яковлевич провожал их до калитки, из темноты напутствуя. Когда его голос смолк, Семен Иваныч почувствовал такую неловкость, что готов был от своей спутницы сбежать в темноту.
Но вдруг она просто и естественно взяла его под руку.
— Я всегда выхожу с вечера от любезного Михаила Яковлевича с разбитой головой, — сказала она. — Точно сидела на школьном совете, где рассматривались каверзные и скучные методические вопросы. Сегодня он мучил нас разговором про Алехина, имя которого он узнал перед вашим приходом. Но что поделаешь? В его гостеприимстве так много радушия и готовности сделать людям приятное. Ведь и сам-то он наплевал бы на этого Алехина. Он, кажется, уморил вас? Ведь я вижу.
— Нет, ничего, мне понравилось. Но…
— Вот даже вы, которого трудно представить неестественным, уже заразились духом вечера. Начинаете говорить не то, что думаете. Я не ошиблась?
В ее манере изъясняться не было и тени того зазывного кокетства, которое он предполагал встретить.
— Его опека, — сказал Семен Иваныч, — напоминает остроумие и заботливость одного генерала, который был настолько заботлив и осторожен, что однажды, когда надо было отправить свой полк через лес, в котором водились волки, он велел выделить для полка охрану в четыре человека.
— А мне напоминает, — перебила она, — автора современного романа, который тщится распределить в своей книге роли героев так, чтобы они делали то, что хочется самому автору, без учета того, что живые люди имеют свои интересы и свое хотенье.
— Счастливица, у вас есть время читать романы.
— Это не всегда, между прочим, приятная привилегия. Французы говорят, что роман — это зеркало, несомое по большой дороге истории. Все это так. Зеркало-то, несомое по большой дороге, иногда очень грязное, протереть бы его с песком. Неужели отражать, извините, всякую гадость, оскорбляющую гордость, честь, самолюбие и разум человека? Я не понимаю, например, почему это о нашей славной молодежи пишут беллетристы так: «Он облапил ее и шлепнул чуть пониже спины и сказал при этом: «Катюха, будь моей». Она ответила: «Сейчас буду». После прочтения такого романа я обычно моюсь.
— Вы правы. Эта грубость нашей молодежи приписывается.
— Вот именно, — продолжала Людмила Львовна. — Наша молодежь ищет в романах ведь правил, понимаете, объяснения ее положения: при любви, при дружбе, при, раздумьях на ту или иную тему. Романы научили бы их, какую играть роль, указали бы, какому образу следовать. Иначе они толкутся в жизни, как котята слепые, и делают злые глупости, являясь, по существу, добрыми и милыми людьми.
— Так, так… Вы рассуждаете интересно.
Они шли глухими тупиками и закоулками. Корки льда звенели под ногами. Было холодное предутрие. Стояла та тишина мартовской весны, когда в городе снегу уже не видно, а на полях гремят ручьи, наполняя воздух той музыкой чарующего бормотанья, которое путает мысли даже убежденных дельцов, почитающих весеннюю грусть за мелкобуржуазный предрассудок. Теперь он держал ее крепко под руку и покорялся каждому ее движению. Улицы были изрыты канавками, и спутники часто спотыкались. Семен Иваныч покорно следовал за спутницей, теперь с удовольствием слушая ее воодушевленную болтовню.
«Ее ум я преувеличил, может быть, под влиянием минуты, — думал он. — Но что она умеет думать — это факт. А оживлена чуточку оттого, что выпила».
— Хоть ты и писатель, но чтобы другие тебя уважали, прежде сам в себе человека уважай, — продолжала она. — Не кричи на перекрестках: «Вот я какой, все время расту да совершенствуюсь», а романы пишет плохие. Не говоря уже о том, что самовосхваление в человеке отвратительно, как, впрочем, и непристойное раболепство. А стиль? Боже мой! «На улице зашебуршало, зателенькало, мужики шли подтартыживая песни». Что это значит? Ссылка одна: искусство отражает природу. Если хотите видеть природу, то пусть всякий идет и смотрит на нее самое, даже можно прямо из окошка. Зачем ее брать из вторых рук, с полотна? В одном современном романе описывается любовь в лесу. Там любящие ползают. Она поползла, он пополз. Ползучие люди. Дело происходит в густом кустарнике. Может быть, это так и было, но зачем это в романе? Ползущая женщина — подумайте, какой это ужас. И подобная ассоциация возникает у писателя. И это тогда, когда раскрепощенная женщина стала тоньше, сложнее в переживаниях, энергичнее, умнее, полезнее обществу.
— Я тоже так думаю.
— Конечно, галантная эксцентричность, романтическая интрига, утонченная риторика, которыми заменялась любовь у аристократов, сплыли со сцены и даже со страниц романов. Но сама любовь, извините, осталась. И именно в нашей стране. Так зачем это наши женщины ползают?.. А? Или я ошибаюсь?
Вдруг она остановилась и охнула.
— Что с вами?
Он хотел поддержать ее и тоже провалился в узкий ручей через корку тонкого льда. Людмила Львовна сказала:
— Мокрехоньки. Ай-ай-ай! А вам идти еще далеко, мой же дом, вот он, рядом. Вам обязательно надо переобуться. Весной вода зловредна. Возьмете сапоги мужа. Они ему не нужны, не стесняйтесь. Муж у меня сейчас в командировке.
Он согласился. Вошли в квартиру. Людмила Львовна усадила его на кушетку, а сама ушла в другую комнату, зажегши лампушку на столе. Действительно, ботинки Пахарева были полны воды. Носки хоть выжимай. Мокрые шнурки не развязывались. Семен Иваныч безуспешно пытался снять ботинки. Вошла Людмила Львовна. Она была уже в широком халате.
— Давайте я вам помогу, — сказала, ставя на пол сапоги мужа.
Она присела на коврик, ухватившись за его мокрый ботинок. Широкие рукава халата сползли к ее плечам. Он отвел глаза книзу. Но тут он увидел отброшенную полу халата, из-под которого белело обнаженное колено. В смятении он поднял глаза на нее…
Он встретился с ее затуманенным, жадным и неподвижным, обессмысленным страстью взглядом. Ему показалось, что воздух в комнате стал знойным. Вдруг она метнулась к его плечу, и он почувствовал рядом женское тело, послушное каждому движению его рук.
И когда он пришел в себя, то первое, что услышал, был ее умоляющий шепот:
— Мой умный, мой милый, зачем быть таким мрачным?
А он глядел поверх ее волос, инстинктивно от нее отворачиваясь. Ботинки валялись посреди пола. Мигала лампа на столике. Трясущейся рукой он теребил пуговицу пальто, висевшего на спинке стула.
«Что теперь скажу о ней тем, которым я смеялся в лицо, когда они двусмысленно пророчили мне подобную связь?»
Недовольство собой росло с непобедимой силой.
«Если бы ботинок не увяз в ручье, я не познал бы эту женщину. Что может быть коварнее и оскорбительнее этого тупого случая?»
Да, это казалось ему насмешкой над достоинством свободного разума. И кроме того, все это протекало уж, слушком буднично: промокшие ботинки, пальто на полу, обнаженные ее ноги… О любви он думал, как о грандиозном событии, к которому надо подготовляться. И он полагал, что сами слова любви не схожи с теми, которые она произносила. Они должны быть самыми прекрасными, самыми полновесными, самыми неотразимыми в своей новизне и значимости.