— А коли его сейчас нету, так я его подожду наверху. Буду ждать сутки, буду ждать двое, а дождусь.
«Боже, если ты есть, то отнеси», — сладко екало.
Потом он услышал, как заскрипели ступеньки у лестницы, по ней стали торопливо взбираться. Затем шаги вдруг остановились на полпути. После этого пугливый шепот хозяйки слился с однозвучными восклицаниями молодой женщины. И уж вслед за этим послышался ее сдавленный смех.
— Он, малютка, даже притворяться как следует не умеет. Ну так я уйду, накажу его. Сам придет… Эти причуды добродетельных мальчиков мне хорошо известны. Передай ему это, тетя Сима. До свиданья, милая.
На этот раз шаги ее стали быстро удаляться. Вскоре хлопнули дверью внизу. Только тут Пахарев сдвинулся с места и подбежал к занавеске. Он приподнял уголок ее и стал ждать, когда Людмила Львовна выйдет с крылечка. И вот она вышла и не спеша, осторожно зашагала вдоль забора, ни разу не взглянув на окна. Походка ее отличалась какой-то особой простотой и молодостью. На лице ее играла улыбка, которую она никак не могла побороть, несмотря на очевидные старания. Губы ее чуть-чуть вздрагивали. Иронический блеск переливался в ее живых карих глазах.
Грудь его налилась горячей радостью жизни. Он проводил ее жадными глазами и спросил сам себя, стоя у подоконника:
— Может быть, это самое вот так и начинается? Но как же это могло случиться? Вдруг налетело, как шквал, завертело…
Он прошептал ей вслед:
— Нахожу очарование даже в легких складках твоего платья, в завитках твоих волос…
И все-таки ни на одно ее письмо он не ответил. Тут он выдержал характер.
А. там подошло окончание учебного года — был полон рот хлопот, так оно все как будто и забылось.
Летом уоно собирало учителей на переподготовку. Пахареву надлежало читать о новых проблемах в педагогике.
— Соберемся, братцы, у меня в саду, на лоне природы и рассортируем предстоящие дела, — сказал ему Арион Борисыч. — Погода — чистая благодать. Так пивком побалуемся немножко.
— Лучше было бы, товарищ инспектор, собираться в помещении: деловая обстановка, и все такое. К чему на лоне природы? — сказал Пахарев. — Природа отвлекает, размагничивает…
Он нацеливал инспектора на встречу вне дома, в уоно.
— А зачем нам в помещении? — искренне удивился Арион Борисыч. — Мы должны понимать, обожать природу, и все такое. А у меня яблоки, рябина, смородина, вид на Оку, прелестная беседка в малиннике, с ума сойти. Я тебе покажу легавую, которую купил у приятеля за четыре пуда пшеницы. Шедевр. Придет время, мы с ней будем, шататься по липовому молодняку, ища глухариных выводков, понимаешь? Роса, зелень, голубое небо, вольный воздух — да есть ли что-нибудь лучше этого на свете? И станем мы кушать глухарей до отвалу. Вот так, и только так. Понимаешь?
Пахарев уступил ему.
Была послеобеденная пора. Жар только что свалил. В малиннике стояла чудесная прохлада. Там Пахарев застал Ариона Борисыча в нижней сорочке и в подтяжках, а с ним завкультпропом в трусах и в голубой майке без рукавов и товарища Волгина в сетке-тельняшке и в соломенной шляпе. На столе глиняный кувшин с пивом, прикрытый лопухом. Пахарев налил стакан и залпом выпил. Папка с бумагами не была еще раскрыта. Арион Борисыч, найдя терпеливого слушателя, увлекательно расхваливал очередное приобретение свое — легавую. Он находил ее умной, чутьистой, очень вежливой, а главное — опытной в охоте.
— Собака, братец, ежели молодая, неопытная, только портит охоту на глухаря, — страстно и внушительно говорил он. — Глухари-то, братец, заслышав собаку, не взлетают сразу, а улепетывают от нее по земле. Неопытная собака только бегает за птицей и нервирует охотника, а это — безделица. Но вот такая наверняка птицу сразу поднимет и тогда — пожалуйте бриться, бери ее на мушку, и дело с концом. Понимаешь?
Арион Борисыч впервые показался ему интересным и дельным именно в этом разговоре, не относящемся к просвещению. Сверх ожидания, был у Ариона и жар увлечения, даже вдохновение, большой опыт и та спокойная уверенность тона, которая льется только с сознанием своей полнейшей осведомленности в любимом деле.
— Начнем, пожалуй, без лирических отступлений, — сказал Пахарев, оглядываясь.
Он опасался, что разговоры про глухарей уведут их от дела.
— Ишь какой настырный ты, братец, — ответил Арион Борисыч, — придется, видно, преть. Дай-то боже, чтобы все было гоже. — Ну ты, дурашка, иди к Людмиле, — обратился он к собаке и отвел ее домой.
— Вот что, Пахарев, — сказал он, возвратясь, — ты головастый, тебе и придется главою курсов быть. Таково мнение уоно. Ничего, брат, не попишешь, доведется попотеть. Ты у нас Цицерон и Песталоцци. Вот Люда говорит, что таких она еще не встречала за свою жизнь. Что-то она вдруг усиленно хвалить тебя стала. У ней эти заскоки бывают часто. И не к добру.
Пахарева передернуло. Он взглянул в сторону Людмилы Львовны, которая с вязаньем молча сидела в стороне, и на ее губах он прочитал затаенную усмешку…
После этого стали спорить из-за программы. Пахарев стоял за сужение ее, завкультпропом Петеркин — за расширение. Они оба были нетерпимы к чужим мыслям, горячились и высказывали друг другу обидные вещи.
— Теория, не подтвержденная фактами, губит саму теорию, — кричал завкультпропом и обвинял Пахарева в уклоне к абстрагированию.
А Пахарев обвинял его в эмпиризме.
Сколько откровенного тщеславия таится иной раз в исключительно умственном развитии!
Арион Борисыч, скучая, бродил по садику и развлекался видами на Оку. За Окою буйно зеленели березовые рощи. Желтели пески на отмелях с телами неподвижных купальщиц. Счастливицы, они не слышали скучных споров, не заседали в такую прелестную погоду, не имели дела с занятыми людьми, у которых не сходят с уст слова «учебно-воспитательный процесс», «трудовая школа», «планы и программы».
Какая досада, купаться сегодня не доведется. Когда Арион Борисыч уныло подошел к учителям, спор перешел только еще в следующую фазу своего развития. Спорили уже о том, что такое абстракция и эмпиризм, и обвиняли друг друга в тяжких грехах. Пахарев противника — в «высокомерном полуобразовании», тот Пахарева — в «буквоедстве». Пахарев противника обозвал механистом, тот Пахарева — волюнтаристом. Пахарев противнику сказал: «Ты заядлый богдановец». Противник Пахареву ответил: «Ты неисправимый деборинец». И пошло, и пошло, и поехало…
Тут послышались такие слова, от которых Ариону Борисычу стало душно. Он схватил полено и принялся им колотить по частоколу.
— Люда, бога ради, еще пива, — закричал он, — прямо со льда, да пополнее… выручи, уморили вконец эти Аристотели. Они из меня всю душеньку вытрясут сегодня.
— Невежливые юноши, не уважающие элементарных приличий, отвяжитесь, — сказала Людмила Львовна. — Вы не человек, Петеркин, вы — идея. А вы, Пахарев, и того хуже. Вы — механическое благочестие. Мухтесеб.
— Что сие значит?
— В Иране полицейский чиновник, наблюдающий за благонравием.
— Благодарю вас.
— Кушайте на здоровье.
И только тут приятели прервали спор, доехав, кажется, до материализма Демокрита и до идеализма Беркли.
Пахарев притворился рассеянным и принял скучающее выражение. Людмила намеренно остановилась позади него и тянулась за кувшином через его голову. На него пахнуло запахом знакомых духов. Он склонился над бумагами и краем глаза увидел ее обнаженную руку над столом, пунцовый короткий рукав, едва доходящий до локтя. Ее обращение к «невежливым юношам», по сути дела, относилось к нему, он знал это. Затаив дыхание, он ждал, когда она удалится. Вдруг полу его пиджака кто-то тронул. И он понял, что она кладет в карман записку. Это был стиль ее поведения, привитый институтским пансионом. Кровь прилила к его лицу, он приклонился еще ниже к столу. Ему казалось, что все это заметили, щеки его горели. Ему стало так неловко, что он даже удивился, что смущение может достигать такой остроты и силы.
«Гимназисту кладут записочку в ранец, учителя уличают его, а мамаша дерет за вихор. Вот ты каков, Пахарев».
К счастью, он услышал, что Арион Борисыч увлеченно рассказывал о повадках тетеревов на току, а завкультпропом сам хоть и не был охотник, но поправлял его. Он привык поправлять каждого в любом случае.
Не поднимая головы, Пахарев осмотрел окружающих и убедился в своей безопасности. Тогда он залпом выпил стакан пива и пошел по саду, чтобы размяться и вдали от людей прочитать записку, тем более что случаи был подходящий: Арион Борисыч заговорил о своих занятиях диаматом, к которым его принудила жена.
— Без философии, говорит, не вырастешь на общественном посту. Ну вот и стал я думать: действительно надо подковаться. Дай поумнею в один момент, чтобы даром время не тратить. Взял я книжку, читаю и ничего, представьте, не смыслю. Такое наверчено, что и пересказать нет сил: и капуляция, и конъюгация, и ингрессия, и агрессия, дегрессия и дезингрессия… брюхо у меня схватило на четвертой странице, и с той поры не читаю философов. Вот, думаю, дофилософствовался, привидения станут еще ходить, хотя, конечно, я, как диалектик, фидеизм отрицаю и прочую поповщину, но все-таки страшно. Я думаю, что философию эту все эти проклятые буржуи выдумали, чтобы засорять мозги трудящимся. Вот так, и только так.
Завкультпропом катался на траве от смеха, поджимая живот руками.
В это время Пахарев очутился за кустами смородины. Он вынул записку из кармана. Она, как всегда, была перевязана голубой ленточкой посередине. Он стал развертывать ее и мельком увидел Людмилу Львовну. Она стояла на крылечке дома, легкий ветер ворошил подол ее платья и нежные волосы. Она была похожа на римлянку с барельефа. Пахарев у нее на глазах разорвал записку, не читая, и бросил куски бумаги на ветер. Людмила Львовна только пожала плечами и весело улыбнулась. Потом он вернулся к приятелям. И к концу заседания, во время которого это письмо все время его тревожило, он решил, что в своей мальчишеской заносчивости, наверно, казался ей очень смешным.