А рядом не то шалашик, не то сарайчик и на карнизе тусклая на дощечке самоделка надпись:
Вывеска цепляется за вывеску: огромный силуэт дегтем намалеванного сапога, перчатка, в которую влезет сотня рук, деревянные ножницы-раскоряки высотою с человека.
«Растеряева улица, — подумал Пахарев. — Вот оазисы кондовой Руси», — остановился, подивился, уж больно колоритно.
На воротах келейки мякишем хлеба приклеен кусочек школьной тетрадной обложки, и на нем написано:
Тетя Сима кормила цыплят у крылечка. Пахарев рассказал ей, что нужна комната для одинокого.
— У меня верхняя горенка свободна, — сказала тетя Сима. — Постоялец мой только что съехал. Хороший постоялец, коробку конфет мне напоследок подарил. А у тебя, голубь мой, где же поклажа-то?
— Все имущество вот, — он указал на узелок с книгами да на чемоданчик.
Лицо тети Симы приняло горестное выражение.
— Не по средствам тебе горенка-то моя будет. Харч — твой, с харчами я не беру: харч нынче дюже дорог. Купишь — сварю, не купишь — жуй сухомятку, дело твое… А вот дрова, керосин, баня, стирка — мои… Куда от этого денешься.
— Я согласен.
— На что ты согласен-то, парень?
— На все, что ты скажешь…
Тетя Сима поглядела на него сурово:
— Согласен наперед, а ведь цену-то я не объявила… Да ты, батюшка, не стрекулист ли будешь… И имущества у тебя никакого нету…
— Не нажил.
— Не нажил, а уже согласен платить, не узнавши, сколько с тебя спросят…
— Да ведь лишнего не спросишь.
— Как знать… Да ты, свет мой, сколько получать-то будешь?
— Около сотни, тетенька.
Старуха сжала губы и оглядывала его с ног до головы. В углах рта появилась жесткая складка.
— А ты не ври, парень. За сотню рублей мы здесь избы ставили. На сотню рублей десять семей прокормишь в наших местах.
— Хочешь верь, хочешь нет. Дело твое, тетенька.
— Нет, батюшка, я тебя не возьму. Так-то вот к соседям стрекулист пришел да похвалялся: «Я сотню получаю», а как встал на квартиру, через неделю у них золото, спрятанное в сундучке, хапнул да и дал тягу.
Она увидела, что съемщик сник. Видно, ее пронизала жалость…
— Семь рублей в месяц, парень, смотри… Меньше нельзя.
— Да я сказал, что согласен. Возьми вдвое. И варить, и стирать… Заботы много…
— Нет, батюшка, вдвое я не возьму. Семь рублей в месяц, по нашим местам, — цена красная. А второе — на мне крест есть… На какой должности-то ты будешь?
— Учителем… В школе Луначарского.
Лицо ее просветлело.
— Учитель — это барышно. У нас учительница в шабрах стояла — так мясо за столом круглый год не переводилось. А вот, батюшка, имущества не нажил. И с первого раза примешь тебя за бездомника прощалыгу… Никак не экипировался…
— Все учился. Некогда было. Да и что такое студент — вообще голь.
— Это, положим, верно. Сперва голь, а тут, глядишь, сядет тебе на шею али дилехтур, али доктур, али аблакат. И уж рукой не достать. Куда там… — Она всплеснула руками: — Сто целковых. Легко только вымолвить. Ты будешь у нас в Заовражье первый жених. Девок здесь — тьма-тьмущая, одна другой красивше. Я тебе зараз подберу самую сдобу. А уж любовь у нас довоенного уровня. Война да революция парней покосила, так девки по улицам стадами бродят, скулят от скуки да песни поют. А уж девки наши — загляденье. Круглы, дородны, поставны, грудасты — страсть. И до мужиков охочи. Мы тебе такую купецкую дочь подсудобим, батюшка, что век благодарить будешь. С приданым, с капитальцем. Опять хорошие люди появились, с деньжонками, с недвижимым имуществом, и стал им ход. Дошли слезы людские до заступницы усердной. Все становится на старое место, слава богу.
Она широким крестом перекрестилась и повела его в избу. Это была двухэтажная деревянная обитель знахарки или монашки. Нижний этаж в подвале, окна вровень с землей, верхний этажик под дранкой, окнами в сад и на Оку, на поемные луга с ивняком и осокорями. Флигелек стоял в саду, с деревянной резьбой: кружочки, цветочки, русалочки с хвостами на наличниках, кочеток на коньке крыши, он поворачивался от ветра туда-сюда. В летнее время вся изба буйно обрастала хмелем, и сейчас вот созревший хмель обхватил избу со всех сторон, так что в избу надо продираться сквозь косматые его крепкие ветки. А зимой двор задувало сугробами, так что приходилось каждый раз после заносов прорывать к двери ход. В нижнем подвальном этаже с русской печью, занимавшей половину помещения, жила сама хозяйка-просвирня, с иконостасом старых икон в правом углу, перед которыми денно и нощно теплилась лампада. В центре иконостаса — небожитель Саваоф и Спаситель, по бокам — угодники, всех почетнее из них — земляк Серафим Саровский, лысый, круглобородый, согбенный, в купецком кафтане, подпоясанном веревочкой, он с подожком и с медведями. Одаль — дева Мария с венчиком из роз, со склоненной к плечу головкой. Много лубочных картинок из жизни христиан-великомучеников. Все остальное пространство на стенах утыкано пучками пахучих трав, которыми хозяйка пользовала недужных горожан безвозмездно. В углу — кровать с горой пуховых подушек за ситцевой занавеской. У окошка стоял стол с блестящим медным тульским самоваром. В простенке над столом висела клетка с канарейкой, на подоконниках, как везде, неизменные лимоны. Лимонами городок прославился наравне с металлическими изделиями и попал даже в историю. Местных хозяек, хорошо умеющих выращивать лимоны, областная пресса прославила на все Поволжье.
Чистота здесь была такая, какая встречается только в музеях и в монашеских кельях да у старых дев-мещанок глухих уездных городов. Нигде ни соринки, все прибрано, все на своем месте, пахнет ржаным хлебом, сухими травами и лампадным маслом. На полу — тряпичные половички-дорожки, которые хозяйка каждое утро выносила на двор, выбивала веником и развешивала на шестах. В хибарке ходили только в домашних туфлях. Из нижнего этажа в верхний вела в углу внутренняя лесенка. В верхнем этаже хибарки было светлее, квартирка предназначалась для постояльцев и оборудована применительно ко вкусу культурных людей, по представлениям хозяйки: спаленка за перегородкой, герань на окнах, розовые обои, тюлевые занавески до полу, в углу — один образок богоматери нового письма с позолотой и розанами. На стенах — портреты царей и генералов. Пол крашен охрой, и дорожки не домотканые — купленные на Нижнегородской ярмарке, голубенькие. Пахарев попробовал постель, рука его утонула в перине.
— Тетя Сима, пожалуйста, положите вместо перины простой соломенный тюфяк. Я так не привык.
— Нет уж, голубь голубой, меня за это люди осудят. Чтобы такой красавец, со сторублевым жалованьем, да стал на соломе спать… А вот еще скажу: иконки я никогда не убираю… Хоть гневайся, хоть нет… А изба без иконок — это все равно как кровать без подушки.
— Ну что делать, ладно. А это что за книги?
Пахарев снял с поставца в кожаных переплетах тяжелые, с засаленными страницами, книжки и прочитал заглавия: «Новейший лечебник. Самые верные способы посредством трав излечивать все болезни». «Тысячи советов, как быть богатым и счастливым». Книги были столетней давности.
— Вот их ты мне оставь.
— Нет, родимый, их-то вот и не оставлю. Читать-то их следует с молитвой. А ты ведь, чай, безбожник?
— Да, тетенька Сима, врать не буду, атеист.
— Теист. По сектантской вере, выходит. И таких у нас в городе много. Баптисты, хлысты, скопцы, молокане… Староверы тоже. Не в укор тебе будь сказано, молодец, не по-нашему это. Не по-православному. Едина праведна вера есть — православная, русская… Я, батюшка, тебе самоварчик поставлю.
— Не откажусь.
Она забрала книги и сказала, с любовью их поглаживая:
— Без них нам нельзя. Всякое на миру случается. А эти книги выручают, страх нужденные, не какие-нибудь романы да романцы. Бабам по докторам шататься недосуг, так со всякой всячиной ко мне. А разве откажешь? Это мне от бабушки-дьяконицы в наследство осталось, вот я и пользую… А эти вот иконки святых, — она указала на маленькие прокопченные лики на дощечках, развешенных рядом с поставцем. — Ежели лечебник не помогает, тут уж приходится обращаться к помощи их. Всякий святой, батюшка, имеет свою благодать исцелять болезни, она, благодать-то, дана от бога… Вот эта иконка предтечи Ивана врачует глаза. Святой Роман избавляет от неплодства и бесчадия, а от грыжной болезни надо кучаться молитвой преподобному Артемию, от трясовичной — святому мученику Миките. Винный запой и загул и прочие блудные страсти изгоняет святомученик Винефатий… Верующему надо только одно помнить: в какой день какому угоднику служить молебен — и все. Я никогда не хвораю и знать не знаю, что за хворь, а мне, почитай, восьмой десяток.
Она ушла ставить самовар, а Пахарев, не спавший ночь, стащил с кровати перину и лег на жесткие доски, прикрытые простыней. И думал весело: «Миргород. Ну что ж, засучивай рукава, Пахарев. Включайся в культурную революцию… Не пищи!»
Чуть-чуть ветерок повевал в спаленку, колыхал тюлевые занавески. И тишина, и уют, и чистый воздух сделали свое дело. Он мгновенно заснул.
5
После обеда, если дозволяло время, Евстафий Евтихиевич имел привычку отдыхать на кушетке с книгою в руке. По прочтении страницы глаза его слипались. Через час, освеженный дремотой, он поднимал книгу с полу и продолжал чтение.
Читал он только классиков художественной литературы. И еще исторические и философские сочинения. Все написанное учеными о позднейших временах он считал сомнительным по достоверности.
Когда он возвращался из школы, на пороге его встречал квартирант Каншин и поздравлял с добрым днем. А если замечал на лице учителя беспокойство, участливо спрашивал: «У вас неприятности, дорогой Евстафий Евтихиевич?» — и старался его развлечь и утешить.