рева, красавица моя, коли не хочешь попасть в беду. Он тоже ведь из зубастых. О! Может и сдачи дать. Не раскусил я его как следует, а вижу, что зубастый. И побаиваюсь, надо признаться… Эти молодые марксисты молчат, молчат да вдруг как цапнут… У них диалектика такая: просунет там хвост, где не лезет голова. Петеркина еще больше побаиваюсь.
— Бог ты мой! Так ты трус?! Этого еще недоставало, чтобы я вышла замуж за презренного труса. Начальник! Боится кого? Подчиненного. Если бы был этот самый Пахарев на твоем ответственном месте, да он тут же бы истер нас с тобой в порошок. А тебя заставил бы подметать улицы… Да, да, он такой… Он раскулачивал мужиков в семнадцатом году, выбрасывал грудных детей из люлек в стужу, он зорил наши дворянские гнезда… У него нет уважения ни к старшим, ни к дамам, ни к начальству… Я эту породу ох как знаю. — Людмила Львовна даже покраснела от волнения. — Если бы у него была бы хоть капля благородства в крови, знание такта и этикета, разборчивость в людях, он не поступил бы так дурно… со мной… бишь, с теми, с кем ему приходилось знакомиться… И вообще…
— Матка, ты завираешься. Не мстишь ли ты ему за то, что он не заметил твоих обольстительных прелестей? Признаться, у тебя это в характере: мстить всем, кто не восхищается тобой. Да, да, не спорь. Я понял это тогда еще, когда этот самый Аполлон — Коко прошелся с девицей на виду у всех под ручку, и с тобой тогда сделался обморок. Помнишь? На Большой Круче?
— Брось врать, папка. Никакого обморока со мной не было, просто соринка в глаз попала, я остановилась, и у меня немножко закружилась голова. Ты же псих, только я никому не говорю, и тебе почудилось, что я грохнулась в обморок.
— Да ведь я сам тогда за доктором бегал, золотко мое.
— И тут, папка, врешь. Ты все, пупсик, безбожно перепутал. Ты бегал тогда в бар пиво пить. Еще оглядывался, нет ли рядом учеников.
— Да нет, матка. Тому минуло всего три года. И я хорошо помню, еще доктор тер твои виски нашатырным спиртом…
— За три года у тебя, Ариоша, в башке все перемешалось. Коко — олух, и я никогда не считала его достойным своего благосклонного внимания… Но он, конечно, галантный олух, и очень удобен для приличных дам, его можно послать куда угодно и за чем угодно, и он все сделает точка в точку, и даже за свой собственный счет. А это качество превосходное в кавалерах. Между прочим, за кого ты меня принимаешь, Ариоша, навязывая мне Коко? Мне, разумеется, приятны услужливые молодые люди, я к этому привыкла, но я никогда не унижусь до вероломства по отношению к своему законному мужу. Не забывай, что я смолянка. Прочна институтская закваска, Арион. Поэтому я постоянна, как Пенелопа. Вот одно время, помнишь, ты попрекал меня близостью с колченогим Габричевским. А что между нами было? Пшик. Он подносил мне цветы, кормил мороженым, катал на лодке, водил в кино, и только. Но ведь это миссия всех порядочных мужчин. Если бы ты был более воспитан и понимал бы, что ублажать капризы жены — нет выше удовольствия, то гордился бы, что я очень многим нравлюсь… Это и тебя украшает, как украшала нудного урода Каренина его блистательная жена красавица Анна.
— Вот наставишь рога и буду всю жизнь с этими украшениями ходить… А ты, кажется, мне уж наставляла…
Людмила Львовна взвизгнула, это значило, что она дошла до точки кипения, и если ей сейчас продолжать перечить, то начнется ужасная истерика. Поэтому Арион Борисыч смолк. Но в то же время он знал по опыту, что, если тут же не воспротивиться ей, она втянет в беду. Хоть мозги его и плохо варили, но у него хватало смысла на то, чтобы в таких случаях быть начеку и жене не поддаваться. Только что целый год трубил он под ее диктовку, что школа Луначарского пошла в гору, что ее директор — «новый педагог, нащупав слабое звено в учебном процессе, вытянул всю цепь». Арион Борисыч даже выхлопотал Пахареву путевку в дом отдыха, вывесил его портрет на доску Почета. Нет, нет! Он не позволит бабе над собой верховодить, дурачить, не допустит водить за нос…
— Ты хочешь меня сделать тюфяком, посмешищем, Людка? Но это тебе не удастся. На-ко, выкуси! И так в городе говорят, что я дурак.
— К сожалению, они недалеки от истины, милый. Ты на службе потому и держишься, что у тебя жена такая оборотистая и умница. Твои все начальники от меня без ума. Пора хоть это понять и зарубить на носу.
— Кабы была бы ты умница, так не срамила бы так мужа. Он может и оскорбиться.
— Оскорбляйся, кто тебе мешает?
— Как хочешь, а от справедливости я не отступлю. И дискредитировать Пахарева не позволю. Вот тебе на орехи.
Всегда, как только жена объявляла против кого-нибудь из молодых людей поход, так тотчас же Ариону Борисычу он становился симпатичным…
— Я очень принципиальный человек, — сказал он, чтобы как-нибудь отстоять свою позицию. — На доску Почета рекомендовал Пахарева, а потом буду хаять? Не взыщи! Принцип есть принцип. А я еще и кандидат партии… За сугубую принципиальность меня и в губоно похвалили. Когда я там был, начальник сказал: «Привет молодцу Пахареву. Школа в гору пошла».
— И ты передал Пахареву привет от начальника?
— Нет еще.
— Так и не передавай. Наоборот, намекни ему, что в губоно о нем самого скверного мнения. Скажу только Коко, он в свою очередь раззвонит по всему городу. Коко — он верный человек, никогда не подведет, умрет, а мне потрафит.
— Нет! — вдруг осклабился Арион Борисыч. — Не надо по городу звонить ни в коем разе, вот скажут, какая плохая школа в городе, а зав. уоно мер не принимает. На меня же эти шишки и полетят. Дудки! Я тоже не балда. В Пахарева запустишь, а в меня отскочит, как бумеранг. Не позволю я хаять школу Луначарского, не позволю. Пусть лучше будет так: говори везде, что школа выправилась и теперь процветает, школа очень хорошая, а директор в школе очень плохой.
— Какую околесицу ты несешь! — вскричала Людмила Львовна и приняла величественную позу, она входила в свою роль наставницы. — Ведь это равносильно тому, как бы сказать: завод работает отлично, дает нормы, браку нет, а вот руководство завода никуда не годится.
— Да, это верно, Людочка, неловко так, — согласился Арион Борисыч. — Я тут не смикитил. Лучше разгласить, что школа идет в гору, но директор морально разложился, пьет горькую…
— Но он не пьет же, и это всем известно. Эх ты…
— Ну распутничает…
— А с кем? Ты берешься доказать?.. Никто его с девками не видел, и любовниц у него нет. Это тоже аксиома.
— Да, факт. А тогда как же его ужалить и в какое место? Ты, Людочка, подскажи! Ты насчет этого собаку съела, чтобы кого-нибудь ужалить.
Людмила сделала озабоченное лицо.
— Ага! Вот как лучше. Он подмочен, идеологически не выдержан, вот на что надо всего больше напирать. Уклонист, ревизионист, двурушник… или что-нибудь в этом духе. Какие там есть еще ярлыки-то?
— Субъективный идеализм, агностицизм. — Арион Борисыч перечислял ярлыки, отгибая пальцы. — Богоискательство, фидеизм…
— Ну, куда махнул, чай, он не монах. Нет, это все ему не подходит…
Арион Борисыч аккуратно посещал партийные семинары по идеологии и записывал все термины, которые там слышал, и продолжал перечислять:
— Электизм, волюнтаризм, троцкизм, витализм.
— Перестань молоть… В это даже не поверят… Какой там витализм… И слово-то такое слыхали в городе несколько человек. Сейчас модно обвинять в упадничестве, в есенинщине. Это у каждого оболтуса на устах. Газеты плохо читаешь.
— Вот это да! А я и не догадался. Будем разглашать так: Пахарев вдруг впал в есенинщину и заразил упадничеством всех учеников. Труби, труби: Пахарев сальные романы читает, часто глядит на церковь, у просвирни остановился и уже подвергся идеологически чуждому влиянию Портянкина.
— Вот это дело. Портянкин у него в комсоде. Уборную починил, крыльцо, в буфет воблу отпускает подешевле… Явная смычка с нэпманством… По головке за это не погладят. И кроме того, Пахарев стишки пишет… — серьезно поддакнула Людмила Львовна, явно умиляясь глупой податливости мужа. — Стишки — это учитель-то?! Обществовед?! Марксист?! Директор?! Стишки!
— А про что пишет-то?
— Про любовь: «Я помню чудное мгновенье, передо мной явилась ты…»
— Это в наше-то время, когда мы реализуем лозунг — смычка города с деревней? «Я помню чудное мгновенье…» Потеха! Стишки! А ведь ему, почитай, за двадцать.
— Двадцать пять.
— Какой ветер в голове.
— Графомания, папочка.
— Ты мне достань его стишки. Я его пропесочу. Стоп! — вдруг он вскочил как ужаленный. — Ведь я в губсоюзе слово дал рекомендовать Пахарева в качестве делегата на Пятый учительский съезд. Как же это, скажут мне, слово дал, а вскоре его же дискредитируешь. Нет! Вот чуть не сел в калошу! Пока дискредитировать его воздержимся. Если в губоно он на счету, то и у меня будет на счету. Пусть знают, как я ценю расположение начальства. И его подопечных уважаю. На Пятый съезд Пахарев непременно поедет.
— А я говорю — не поедет! — вскочила Людмила Львовна, знающая, что если до конца его не сломить — значит, ничего не сделать. — А я не позволю… Не позволю, хоть убей!
Назрел кризисный момент: или надо было отступать Людмиле Львовне, или наступать дальше. Людмила Львовна искала аргументы.
— Знаешь что, Арион, Пахарев восстановил против себя весь коллектив… Скоро будут на него писать жалобу тебе, в уком и в губоно сразу.
Жена явно врала, не зная, чем бы сломить мужа. Но тот насторожился:
— На что жаловаться-то собираются?
— Он не доверяет учителям. Он их контролирует.
Арион Борисыч залился хохотом и хохотал до слез. И когда прохохотался, то весело сказал, чтобы, как он выражался, «уесть жену»:
— На то и директор, чтобы проверять. А если мы не будем контролировать подчиненных, настанет хаос. Да и за что в таком разе жалованье платить. Я тоже контролирую. Пусть уж и на меня жалуются, кстати.
Людмила надула губу.
— Ты понимаешь, что он делает: он ходит по классам во время занятий и следит, как учитель учит… И при учениках заходит в класс, при учениках, это ужас.