— А это тебе по душе: один московский дядя выбросил лозунг — «обогащайтесь!». Кому это на руку?
— Я слышал, что этого дядю поправили.
— Ох этот дядя. Он учит партию, всех нас. Сеятель «бедняцких иллюзий». Всерьез думает выбраться из нищеты при нэпе некулацкими приемами. Нонсенс, конечно. Мятку мы им дадим здоровую.
— Жилы не надорвите.
— Ну, пока.
— Ни пуха ни пера.
Они пошутили, расстались любезно.
«Загибает, парень, — подумал Пахарев. — Темперамент южанина. Пылкий характер, нетерпеливость. Скорее, скорее! А оно не спорится… Не знает русской пословицы: «Каждому овощу — свое время».
После он ясно припомнил этот разговор и расшифровал его, да было уже поздно. Мы всегда умны постфактум и даже гордимся этим.
В сельсовете Петеркин взял список — кто бедняк, кто середняк и «культурный хозяин» (революционное понятие «кулак» перестало при нэпе употребляться). Женьке с его группой поручено было, обследование «культурных хозяев», которые в инструкции Петеркина, впрочем, так и назывались — «кулаки». Это были земледельцы, пользующиеся наемной силой: мельник, бакалейщик, скупщик, церковный староста, а также зажиточные хлеборобы и т. д. — словом, головка деревни. Распределив среди школьников работу, Петеркин сам остался в сельсовете для исследования общих сельских проблем. Для этого у него был заготовлен свой потаенный план, по реализации который должен был быть отослан единомышленникам в Ленинград.
Женька выбрал самую красивую избу с деревянной суздальской резьбой на воротах, с драконами по фасаду, крытым крыльцом, с железным петухом — вертушкой на коньке крыши. В избе — очень просторной, с киотом икон строгановского письма, с широкой печью, с коником, с поставцем — обитателей не оказалось. В кути лежала больная старуха. Когда ватага ребят ввалилась в избу, старуха эта вылезла из-под шубы и уставилась на них испуганными глазами.
— Не впадай в панику, бабуся, — сказал Женька, — мы с научным статистическим обследованием…
— Обс… Обсл… — Губы бабушки задрожали, и она в изнеможении повалилась на коник.
С обследованием никто не ходил по избам вот уже с 1921 года, когда похоронили продразверстку. А до продразверстки только и делали комбедовцы, что обследовали то амбары, то овины, то клети у мужиков, которые прятали хлеб везде, даже под навозом и в волчьих ямах. Школьники были не подготовлены к пониманию этой реакции и все объяснили тем, чем всегда городские люди объясняли деревню: суеверием и темнотой. А бабушка, придя в себя, вышла на двор, постучала в ворота соседке и передала, что прибыли из уезда с обследованием, а сама спряталась в клети. Ребята пождали и в недоумении вышли из избы. В это время со двора во двор уже передавалась тревожная весть: «Сосед, берегись! Приехали обследовать!»
Мужики тащили хлеб из амбаров и суматошно прятали его в сено, в ямы, в малинник, кто как мог.
Женька о старухе доложил Петеркину, и тот, назвав ее поведение саботажем, сам проставил в графе этого дома доходы и потребление, количество скота и даже членов семьи; семью сделал малочисленной, чтобы тем самым подчеркнуть зажиточность. Все это прилажено было к тем «научным показателям», которые были присланы петроградскими теоретиками.
— Естественно, что кулак отчаянно сопротивляется, как это мы и предполагали, — сказал Петеркин. — Но у нас есть верные показатели их накоплений. Не вырвутся.
Затем Женька выбрал другой двор — малограмотного пахаря с огромным семейством и очень хитрого: признаться, что у него находится в закромах, — это равносильно для него смертной казни.
— Фамилия ваша какова, дяденька? — спросил Женька.
— Яшка Песельник…
— Я думал, это прозвище…
— А прозвище — это разве не фамилия?.. Одна сласть… Песельником меня сызмальства зовут… Любил песни, и сколько пропел их, когда охота приходила, не счесть. Только вот уж давно не пел. Не поется.
— А почему?
— Забот много. То хлеб расти, то прячь его… Уж этих анкет-описей да обследований так много было, что и до сих пор, коли опись приснится, вскакиваю в холодном поту, паренек… И бегу, вытараща глаза, сам не знаю куда.
Он приветил ребят, угостил квасом, мочеными яблоками, пареной репой и рябиной. И как ни старался Женька наводить его вопросами на нужные Петеркину ответы, Песельник притворялся непонимающим и от ответов решительно уклонился. Анкета обследования опять не получилась.
— Сколько в хозяйстве земли? — спросил Женька.
— А кто ее знает, паренек, ведь земля не мерена.
— В сельском Совете должны знать?
— Вот там и спроси, голубь сизый. А мы народ отсталый, университетов не кончали. В дремучем лесу жисть проводим, пням поклоняемся. Леший — наш бог.
Мужичок был очень ласков, обходителен, внешне мягок, но изнутри строптив и крут. Он видел Женьку насквозь. Женька же считал его продуктом невежества и мрака, ярким представителем «идиотизма крестьянской жизни». И жалел его.
— Ты в бога веришь, Песельник? — спросил Женька.
— Как велит Советская власть. Велит верить — поверю. Не велит — мне тоже на леригию наплевать.
— Ну а сам по себе, если тебе никто не велит?
— В таком разе — верю.
«Деревенская темнота, — подумал про мужика Женька, — придавлен суевериями, весь в родимых пятнах капитализма».
«Городская простота, — подумал про Женьку мужичок. — Глядит в книгу, видит фигу… Ветрогоны. Не отличат огурца от хрена, а учат».
Песельник почесал за гашником.
— Сколько хлеба у тебя в амбаре, дядя? — спросил Женька.
— Кто его знает? Ссыпаем в сусек без счету. Берем без меры. С испокон века повелось — обмеренный хлеб неспор.
Женька выбился из сил, ища путей к душе смирного мужичка.
— Сколько тратишь на едока в год?
— Сколько съест, — опасливо глядя на анкету, произнес охрипшим от робости голосом Песельник.
— А сколько съест?
— Как душеньке довольно.
— Ну к примеру, в цифрах?
— Цифрами мы не меряем… Мы караваями. День на день не приходит. Сегодня полкаравая съешь, без дела. А поработаешь — так два каравая оплетешь за милу душу.
— А сколько тебе в год на всю семью надо?
— Сколько ртов, на столько и запасаем.
— А сколько у тебя ртов?
— Я сам-сем. Да у детей дети. А всей семьи — девятнадцать человек.
Женька обомлел.
— Это столько нарожали?
Обследователи притихли и переглядывались. Никто не верил, что можно было жить в такой семье и быть довольным.
— Слава богу, наши бабы в полной силе и в плепорции. Рожать еще не обленились и не разучились. Значит, и земля от насельников не оскудеет. Тем довольны и счастливы, рожаем без нормы и без плана, по невежеству и недомыслию нашему, конечно. За границу не ездим, их обычаев не знаем, книжки не читаем, чтобы как-нибудь исхитряться. Отстающая деревенская масса. А в городах, кум сказывал, и это дело взято на учет… Умственный народ живет в городах. Во все проник, душу взвесил, измерил и ничего не нашел в ней, кроме водороду — самого легкого газа, кум сказывал. И даже бабью природу постиг и обесплодил. Удовольствие хоша и справляет за милу душу, а солдат да пахарей растить, как видать, нашему брату, вахлаку, предназначил. Что ж? Кто к чему свычен. Мы не жалуемся… Дети — одна только душе услада, особливо на старости лет. Так-то, паренек.
Как ни старался Женька, никакого толку не добился и ни одной графы не заполнил. Зато Петеркин на основании «данных Госплана», выработанных в Москве, занес в графы все показатели прибытков и этого хитрющего мужичонка.
— Средняя статистическая по кулаку будет в общем правильная… я руководствуюсь данными Госплана.
Он приказал продолжать обследование с «настойчивостью революционера».
Но население уже приняло меры против обследователей. Все заперли избы и разбрелись кто куда: в лес, в поле, в овины, к родственникам в соседние селения. А некоторые отсиживались на сеновалах. Если школьникам и удавалось ворваться в избу, то они находили там только малолетних детей, зыбки да около них древних стариков и старух, которые притворялись глухими и на каждый Женькин вопрос, приставя ладонь к уху, твердили одно и то же:
— Ась? Это мне невместно… Описи-то сочинять… Глуховата я, батюшка… Да и бестолкова… Что на ум взбредет, то и мелем… В сельсовете, батюшка, все знают, учены страсть, газеты читают… Туда и идите…
Женька ничего и тут не добился. Петеркин опять внес в анкету свои цифры, руководствуясь «диалектикой и методом». И приказал наконец обследовать мельника, который жил на отшибе и к которому легко проникнуть — мельница стояла на горе, для всех открытая. А мельник и в самом деле был самый первый богач на селе.
— Кулацкую его природу вы по всей форме разоблачите…
— Идет! — согласился неутомимый Женька.
Мельник, весь обросший как пень, старичина с огромной бородой-лопатой, спокойно выслушал вожака отряда — Женьку по обследованию крепких крестьянских дворов и начал сам спрашивать:
— А скажи-ко, малец, всех мельников в уезде вы обследуете или только меня?
— Мы это для статистики, дедушка. Стало быть, на выборку. Не бойтесь, это в интересах науки… и социализма…
— Ага? Наука антересуется моим карманом… В ту пору коммуна антересовалась, теперича — наука. Времена меняются. Только предмет не меняется — мой карман, он всех тревожит…
— И для школьного задания это нужно, задание по «методу проектов»… Это новый такой метод обучения, сближающий учеников с жизнью.
— И школа туда же… И ей я как чирей… Мельница стояла ничья, только крысы в ней скреблись, и никто ей не интересовался, а как замолола, опять со всех сторон на меня налетают, как коршуны. Как мелешь, что мелешь, какой припент… Н-да! Чужое добро — как хворь, всем мешает. Ну а вы какой припент от этого обследования имеете?
— Мы бесплатно… Мы идейные…
И только тут мельник дрогнул. Он обозрел ребят и молвил тихо:
— Идейные, какая беда-то. Опять, стало быть, идейные на селе появились… Несдобровать хорошим хозяевам, опять позорят все, доведут до голода, до нищеты. Нищие да бедные завсегда идейные.