— Занят, Варвара, не до невест…
— Ой врешь, ой лукавишь, парень. Холостой — полчеловека. Одному спать — и одеяльце не тепло.
В школе он призвал Женьку и посмотрел его анкеты. Цифры везде были проставлены рукой Петеркина. На перемене, поговорив с учениками, он выяснил, что сам Петеркин просидел весь день обследования деревень в сельсовете и, в сущности, самих крестьян даже в глаза не видел.
Пахарев не мог превозмочь искушения самому во всем убедиться и съездил в обследованное школьниками село. Он приехал оттуда совершенно потрясенным.
34
Пахарев велел позвать Женьку. Когда ребята все разошлись по домам, он поднялся на верхний этаж. Женька угрюмо стоял на лестнице. Пахарев взял его под руку и повел в класс. Они уселись на парте рядом.
— Поговорим по душам. Расскажи, Женя, за что ты девочку побил?
— И еще побью, если будет и впредь бахвалиться.
— Как это прикажешь понимать?
— Заговаривает, дразнится, пристает. Вынет колбасу и демонстрирует: вот мы что дома едим. Воротнички беленькие на шейке, буржуйские. Все без воротничков ходят, а она нарочно с воротничком. «Так вот, говорит, ходили благородные девушки, я в кино видала». И каждый день новое платье, как при дворянстве. Другие не могут так, у них нет отцов-буржуев, и ей, стало быть, не надо выпендриваться.
— А почему она «огрызается»? В ответ на что? Ведь так, беспричинно, не станет человек огрызаться?
Мальчик покраснел и опустил глаза книзу. И вдруг заговорил сердито:
— Она, Семен Иваныч, вообще настырная. Везде нос сует, везде лезет, куда ее и не просят. У Портянкиных была лавочка и до революции, они обмеривали, обвешивали, они самые коренные буржуи, если хотите знать. И сейчас, при социализме, лавочку завели, спекулируют, им неймется, хоть их один раз уж раскулачивали, опять туда же. Портянкин и тогда, при царе, скупщиком кустарных изделий был… Скупит изделия у тружеников, часть деньгами за них отдаст, а за другую часть гнилым пшеном расплачивался. Кустари терпели, терпели да и уговорились проучить его. Поймали в трактире у Бабая, повесили ему горшок с кашей на шею да по городу в таком-то виде и провели. Только это ему, толстосуму, не пошло впрок. Опять торгует, сволочь, обратно честным трудом не живет, обманывает трудящихся. Новый двухэтажный каменный дом слопал, граммофон завел, и все такое, на старый манер. Он скрывался во время Октября, Семен Иваныч, иначе ему хвост накрутили бы… Вот, Семен Иваныч, явная и крупная ошибка Советской власти: напрасно их таких навовсе не ликвидировали, навечно, тогда и буржуев не стало бы в стране… А они опять развелись. Живучие, гады. Зачем буржуев распложают? Это несправедливо, не по Ленину. У Петеркина книги есть справедливые, и там определенно насчет наших ошибок… И в школы ихних детей не надо принимать, школы вовсе не для буржуев, а для одних рабочих и крестьян. Даже Портянкина в комсод ввели, уж это не знаю, как и назвать. Принципиальная ошибка это и с вашей стороны, как директора, Семен Иваныч, вы тоже немножко заразились от Портянкина этим духом… начинаете разлагаться.
— А вот Фатима говорила, что ты всегда рисуешь горшок с кашей и кладешь ей на парту или в книгу сунешь. Ее отца ты все время попрекаешь прошлым и оскорбляешь ее самое. А мы за прошлое отцов не отвечаем, да, пожалуй, за отцов не ответчики вообще. Мы не знаем, кем был твой отец до революции. Может быть, он тоже имел какие-нибудь недостатки, так разве за них можно винить тебя? Подумай-ка, ведь не ты сам выбирал отца и деда…
Женька осклабился недобро и самоуверенно:
— Вы моего отца и деда не трожьте, они всегда труженики были, кого хотите спросите… Дедушка этой негодной Портянки, за которую вы заступаетесь, моего дедушку эксплуатировал, у нас есть данные… Мой отец и горшок Портянкину на шею вешал… Я горжусь…
Женька в ярости даже стукнул кулаком по парте. Потом огляделся во все стороны и пришипился… Озорные его глаза искоса пожирали учителя…
— Ну гордиться тут, пожалуй, нечем. Озорство, хулиганство и сознательная классовая борьба — это совсем разные вещи. Наш Ленин учил организованно бороться с капиталистическим строем, а не с самой, отдельно взятой, личностью капиталиста. Посрамление Портянкина ведь не на йоту не изменило бедственного положения кустарей в вашем городе.
— Но показало, что дух протеста живет в нашем народе. А это тоже не мало, это даже очень важно — закалять дух борьбы.
Пахарев улыбнулся: столь трезвой и зрелой мысли он не мог ожидать от ученика. «Откуда и как это могло быть? Чье просветительство? Ведь он только пионер», — подумал Пахарев и сказал:
— Дух борьбы закаляется в чистой борьбе без примеси глумления над личностью, над достоинством, даже хотя бы и капиталиста. Средства борьбы должны быть чистыми, честными, иначе они развращают душу самого борющегося с богатыми. Мы за чистые средства борьбы, а то так-то, будучи неразборчивыми, мы потянем за собой и всех любителей подебоширить и пограбить… Понятно?
— Это мне папа рассказывал, как они в Октябре боролись со скупщиками, а в это время воры грабили склады и лавки. Так жуликов расстреливали на месте…
— Ну вот видишь. Установку дал Ленин. Он сказал, что во время подобных революций жуликов всех мастей надо приравнивать к самым заядлым контрреволюционерам…
— Да, папа мне это говорил не раз. Это правильная установочка. Это я одобряю.
— Дети за отца не ответчики — это тоже по Ленину. Ленин принимал в партию даже из нетрудовой семьи того, который порывал с отцами и искренне хотел служить революции.
— Ага, порывал с отцом все-таки, а ведь Портянка не порвала с отцом.
— Не знаем, что будет с ней, когда она вырастет. Ее, кажется, Анютой зовут?
— Какая там Анюта. Анка-банка.
— Ну почему — банка. Просто Анна.
— И Анной не зовут. Нет, я буду всегда звать ее Портянкой. Ее все так зовут. Сама фамилия указывает на буржуйский дух, нехорошее, позорное даже.
— Конечно, твоя фамилия — Светлов — как будто лучше… Но все фамилии произошли от прозвищ… Светлов — от «света». Была, например, толстая женщина, стали графы Толстые, владели городом Шуя — стали Шуйскими, был дед косолапым — стали Косолаповыми… Я дам тебе книжку о фамилиях, прочитай, тогда увидишь, что и в фамилии Портянкиной нет ничего позорного или нечестного… С фамилией мы связываем качества ее носителя. Пушкин — звучит гордо и величаво. А если бы был он не поэт, а захудалый мещанин и даже дворянин, то Пушкин звучало бы очень прозаично, как звучит Оружейкин, Пистолетов, Двустволкин…
Женька запрыгал от удивления, учитель разбудил его любопытство.
— Эту книжку вы мне, Семен Иваныч, сейчас же дайте. Вот здорово, никогда не думал, что это так просто получилось…
Пахарев сходил в обществоведческий кабинет, достал из шкафа книжку о происхождении фамилий и дал ему. Он сознательно отвлек внимание ученика, заронил в нем серьезное сомнение в истинности своего поведения в отношении Портянкиной, расположил его к себе и теперь уж приступил к той части разговора, из-за которого и оставил Женьку после классов.
— Давай уж поговорим, кстати, обо всем, — сказал Пахарев. — Помнишь, ты на уроке задал мне вопрос о мировой революции? Почему она не наступает? Что ж, разговор начистоту, никому про него и не скажем… Что не ясно мне, ты объяснишь, что не ясно тебе, может быть, я объясню. Только имей в виду, и учитель не все знает… Все знает, что можно пока знать, только сама Академия наук в целом.
— Это я понимаю, человек еще не настолько овладел наукой, чтобы все знать… И кроме того, он сам часть природы, значит, ограничен и историей и самой природой… Да ведь и вопросов очень много поднято, за всем не угонишься…
— Ну вот и хорошо, что ты это понимаешь… Очень хорошо. Значит, ты интересуешься мировой революцией?
— Даже очень страдаю, что так долго не наступает, да не я один страдаю, а поумнее и поученее меня есть…
— Есть, есть! Это справедливо.
— Революцией мировой все интересуются, — явно оживясь и даже волнуясь, начал Женька. — Кто еще не стал перерожденцем. Он живет ею, от нее нам — никуда. Если ее не будет, то, Семен Иваныч, это — тупик… Предательство нашей революции со стороны тех, кто ее тормозит и не хочет… Уж это точно доказано…
— Доказано?
— Есть книги… Даже я одну видел: «Философия эпохи» называется и «Уроки Октября».
— А если затянется мировая революция, то что, по-твоему, надо изменить у нас в существующих порядках? — спросил он Женьку.
— В первую очередь не у нас надо менять, а за границей, — ответил Женька, подперев голову кулачком и пронизывая учителя острым взглядом жгучих, как уголья, глаз. — В других странах немедленно ввести наши порядки. Немедленно.
— А почему уж вот это непременно надо?
— На одной улице или в одном уезде социализма не построить, — выпалил Женька, как по-писаному.
Точно молотом по голове ударила Пахарева эта специфическая фраза, ее трепали все оппозиционеры…
— В первую очередь, значит, ты думаешь, надо порядок там, за границей, менять. А во вторую очередь?
— Во вторую очередь у нас. Мы на краю гибели вследствие неправильной нашей внутренней политики.
Цепкая память Женьки почти полностью и с предельной точностью воспроизводила крылатые слова профессиональных политиков, сохранившие весь свой аромат раскольничества. Пахарев молчал, пораженный тем, какие мысли гнездились у детей.
Воодушевленный тем, что с ним на равных беседуют умные люди на темы самой острой злобы дня и что он может взрослых смело оспаривать, Женька, уж вовсе распалясь от успеха, продолжал:
— Уж это факт, Семен Иваныч, что мы не сумеем справиться с внутренними трудностями из-за нашей технической отсталости, если только не спасет нас мировая революция…
Учитель нарочно умолк, потому что видел, как ученик разошелся вовсю:
— Петроград — гордость мировой революции, застрельщик выступлений революционного пролетариата — первый заявил об этом… Надо следить, Семен Иваныч, за мировыми событиями… Мы накануне великих сдвигов истории…