Эта книжная фраза явно изобличала источник, тот источник был Петеркин.
— А что, Женя, так уж, думаешь, и пропадем мы, если не случится всемирная революция, и это при всем том, что мы имеем такой закаленный в подвигах пролетариат?
— За пролетариат ничего не скажу, не похаю его. Но наша система его погубит…
Учитель задумчиво молчал. Ученику было лестно и приятно, что даже вот преподаватель обществоведения — и он не находит аргументов, чтобы опровергнуть собеседника… Женька еще больше осмелел:
— Мы определенно погибаем от нашей азиатской технической отсталости, это очевидный факт… если не подоспеет международная пролетарская революция…
— А если мы станем сами революцию укреплять… в одной стране?..
— Наш пролетариат не будет ее дальше двигать. Он разочаровался в нашей революции. Наша система есть государственный капитализм, так? На наших государственных предприятиях эксплуатация, так?
«Весь на шпаргалках… И подсказчик — Петеркин», — подумал Пахарев.
— Чего же ты хочешь? — спросил он.
— Мне нужно, чтобы нигде не было капиталистов. Надо не разводить нэпманов, этих Портянкиных, как это мы делаем, а, наоборот, ликвидировать всю буржуазию разом, везде и навсегда. Никакой не давать развиваться буржуазии, хотя бы даже крестьянской… Как тараканы в щелях, вылезают во время темноты. И у нас в школах они сидят, притаились… Тянут назад, назад к пройденному этапу.
— Это кто же тянет назад, Женя? В какой школе? Можешь назвать?
— Не буду тыкать пальцем в конкретные лица, Семен Иваныч, а то мне попадет. Но и школу необходимо быстрее повернуть лицом к жизни, школа-то наша называется трудовой, но только так называется, а ведь трудового-то там кот наплакал. Вы не знаете, какие черные гнезда религиозных предрассудков свили мракобесы в школе. Идет пионер отвечать учителю, а сам крестится, шепчет молитву: «Боженька, помоги». Кабы моя власть, я бы, — Женька взял воображаемое ружье на изготовку, — тррр-ах! Всех до единой. Не нравится это мне, Семен Иваныч, что признают бога. Это же махровое мракобесие, никак не лучше. — У Женьки показались на глазах слезы негодования. — Разрушить церкви надо все сразу, Семен Иваныч, и превратить их тотчас же в клубы, в читальни, в театры, в мастерские, тогда дело с просвещением сразу двинется. Вы поглядите, что делается кругом, сердце разрывается на части… Вы рядом с церковью живете, каждый день крестят маленьких, а цену попы берут зря, темных женщин околпачивают. И все сходит. Нужно раз навсегда изменить, чтобы не было на небе бога, чтобы прекратился обман масс. Мы, пионеры, требуем, чтобы был наконец издан декрет об упразднении бога, ангелов, чертей и святых. А писателям не воспевать Демонов, Мефистофелей, русалок, не засорять мозги трудящимся!.. Это же позор… Это же явный обман!
Пахарев невольно улыбнулся. Он отлично был знаком с этой ходячей и вульгарной фразеологией провинциальных безбожников… В Женьке все же нравилась ему эта искрометная направленность эмоций при абсолютной мешанине в голове, чем, впрочем, Женька мало отличался от местных пропагандистов. Пахарев и сам, будучи студентом, проводил анкеты среди школьников: «Что такое бог?», «Надо ли верить в бога?..» И курьезам в ответах не было конца… Женька отнюдь не был исключением… Люди привыкли, прислушиваясь к разъездным лекторам, все в истории объяснять чьим-нибудь надувательством… Надували цари, надували попы, выдумавшие для этого религию и бога. Вдалбливалась мысль, что за всякими высокими побуждениями и моральными ценностями ничего не скрывается, кроме грубого эгоизма и ловкого мошенничества…
Женька уловил усмешку на устах учителя и сказал с раздражением:
— Вот вы этого не знаете, сидя в учительской, а это достоверный факт. Я спросил одну девочку, верит ли она в бога, и знаете, что она ответила? «Дома я всегда верю, а в классе, конечно, нет». Это же злостное двурушничество, Семен Иваныч, его надо выжигать каленым железом. Из такой школьницы советской гражданки ни в жисть не получится, а выйдет узколобая мещанка. Надо за такими следить, Семен Иваныч, и их решительно разоблачать и в школе, и через прессу. Затухла у нас классовая непримиримость, очень это прискорбно, а затухла… Ну куда мы идем? Куда мы только идем?
— А скажи, Женя, обо всем этом ты где-нибудь читал? Или слышал?
Женька вдруг насторожился и насупился.
— Зачем мне про это читать, тем более кого-то слушать, когда у меня у самого голова на плечах и я с марксистским мировоззрением… И мой отец — рабочий коммунист с семнадцатого года. Мы — потомственные пролетарии, у нас не утрачено классовое чутье. К тому же не забывайте, что я пионер. Сестра — комсорг. Только бабушка беспартийная по старости. У нас в идеологии полная ортодоксальность… И вообще, пора всех сделать коммунистами с определенного момента.
В эти годы — в четырнадцать лет — и голос мальчика ломается, и манеры, он изо всех сил пыжится играть роль взрослого… А Женька уже даже и законспирировался, как взрослый, не выдает того, кто его наставляет тайно.
— Чтобы с определенного момента все стали коммунистами? А как это сделать?
— Проще пареной репы. Не хочешь быть коммунистом — драпай за границу. Немедленно, чтобы и твоим духом здесь не пахло. Забирай буржуазные манатки и выкатывайся с социалистической земли! По-ж-ж-алуйста! Разлагайся там сколько угодно, падаль. Пшла с нашей земли. Можешь там сколько хочешь на свой буржуазный хвост лаять. Или, пожалуй, лучше всего посадить их всех в тюрьму, потому что за границей они напустят такого духу, что не продохнешь. Вот, например, хоть вы и защищаете Портянку, но ее не перевоспитать, убежден абсолютно, очень въелся в нее буржуазный дух, и зачем в таком случае учить ее в советской школе, да еще в пионерках держать, когда она дочь явно чуждого элемента. Эксплуататора и вреднейшего паразита. К чему эта педагогическая заводиловка!
— Значит, по-твоему, ее тоже в тюрьму?
— Безусловно. Гаденыша надо сызмальства порешить, чтобы не вырос из него большущий гад. Спокойнее народу будет. А то она вырастет и тоже станет такой же заскорузлой собственницей, как ее батька, Федул Лукич… От имени и отчества, Семен Иваныч, церковным ладаном воняет.
— Неужели это обязательно школьников в тюрьму сажать? Дети идут дальше отцов, в этом и есть прогресс. Вон у отсталых народов дети во всем повторяют отцов, и страна топчется на месте… Да и сам ты как-то сказал, что молодежь — барометр прогресса. У меня, Женя, отец и мать темные крестьяне, искренне верят в бога и заражены многими предрассудками и суевериями, однако я их взглядов не разделяю. Да мало ли таких. Ты читал про декабристов? Про народников, про большевиков? У них отцы были и генералами, и профессорами, и чиновниками, и попами, как у Добролюбова, например, с которыми дети решительно порывали всякую связь. Про Маркса и Энгельса, я думаю, знаешь, что у них отцы не были коммунисты. У Энгельса отец даже был фабрикантом. А что получилось? Читал про Некрасова? Отец у него был помещик, лютый барин, злодей, а сын — революционный поэт, воспел страдания народа и кровно стоял за народ. Таких примеров множество.
— Ну из этой Портянки защитницы народа не выйдет. Кишка тонка. Мозгу от нее много, а шерсти мало… Эгоистка… колбасу при всех жрет и хвалится… Сразу видно злостную индивидуалистку… Мелкобуржуазную прослойку.
— Почем знать?! Как ты сможешь это доказать, из кого что выйдет. Вон Дарвин был плохой школьник, все думали — недоучка будет, тупица, а вышел гениальный естествоиспытатель. Владимир Ильич в царской гимназии учился и был сыном интеллигента, а стал вождем трудящихся всего мира. А наверно, никому в голову не приходило, когда он был гимназистом, что этот мальчик перевернет весь мир.
— Это уж я твердо знаю, что из Портянки ничего не выйдет. Не тот коленкор.
— Вот видишь, ты все знаешь, а мы, выходит, ничего не знаем. И если Советская власть разрешила Портянкиной в пионеротряде быть, то, выходит, Советская власть тоже ошибается…
Женька завозился на месте, напрягся и ничего не нашел для возражения. Пахарев продолжал:
— Мы собираемся построить социализм и строим его, а ты хочешь, чтобы Портянкина и все подобные ей дети во взрослом состоянии все еще остались с буржуазной идеологией… Ты обрекаешь этих девочек на гражданскую смерть. А ведь их миллионы… Куда их девать? Да и жалко… Сердце-то ведь не каменное…
Женька опять завозился и опять попробовал возразить, но не нашел слов…
— Ты говоришь, в тюрьму таких. То есть не коммунистов. Коммунистов у нас — четыреста тысяч… А полтораста миллионов беспартийных — и их в тюрьму… Ничего себе — политика. Где же тюрем наберешься?.. Да и что это выходит за власть, если она не с народом, а против него?..
— Перевоспитывающихся не надо в тюрьму, — сказал Женька угрюмо. — Это сочувствующие. Их можно пока не сажать.
— А можешь ты точно определить, кто перевоспитывается, кто нет и в какой степени нам сочувствует. Один перевоспитается слегка, другой больше, а третий еще ближе подходит к коммунизму. Так ты можешь указать ту степень перевоспитания, с которой кончается «чуждый» и начинается «свой»? Где весы? И кого поставить решать эти дела?.. Перевоспитателя тоже надо воспитывать? А? Я тоже думаю, что и воспитатели несовершенны… Вот твой отец коммунист, а что он, без недостатков? Не думаю!.. Всем нам надо перевоспитываться, каждому на свой лад, не у всех одни пороки… Конечно, легче поступить так, как ты хочешь: посадить их в тюрьму. Так ведь это от лености: перевоспитывать труднее и от жестокости — сажай в тюрьму… А разве партия тому учит? Она говорит: веди за собой отстающих. Крестьяне — не коммунисты, однако наши союзники.
Пахарев помолчал. Женька тоже помолчал и беспокойно похлопал глазами…
— Вот кабы вы Портянкину на буксир взяли — это было бы дело. Домой бы сходили отрядом, узнали бы, как она живет, как в семье ведет себя. Да помогли бы ей в идеологии. А вы ее отталкиваете, не мое, мол, дело — дочь торгаша перевоспитывать. И толкаете ее в лагерь врагов. Толкаете вы — вот такие ее товарищи по отряду.