— Нет, именно это его сокрушило, что обещал библиотекарем, а Петеркин сказал, что в дворники…
— Ах, мерзавец. На что оказался способным. Теперь мне все понятно, почему старик меня перед смертью и не принял…
— Раз ваш друг оказался на это способным, значит, в этом и ваша доля есть. — Старик промямлил, еле шевеля губами: — Мы отвечаем не только за себя, мой дорогой, но и за тех, кого мы делаем своими друзьями. Выбор друзей — одно из самых ответственных и мудрых дел на земле… Вот так: неудобных тяжелее выносить, чем незначительных.
И он принялся вспоминать, как так называемые друзья его в жизни много раз облапошивали.
— А Евстафий Евтихиевич и мыслей-то своих от меня не скрывал и часто вспоминал слова обожаемого им Аристотеля: «Дружба — самое необходимое для жизни, так как никто не пожелает себе жизни без друзей, даже если б он имел все остальные блага…» А у вас что? Выпил бутылку водки, закусил соленым огурцом, поболтали о знакомых девках — и уж считают себя закадычными друзьями… Негоже снижать значение высоких слов…
Пахарев в полной прострации пришел домой и тут же написал две деловые бумаги. Одну в уоно, в ней испрашивалась санкция на увольнение Петеркина. Другую бумагу — самому Петеркину о недопущении его к занятиям в школе.
Через день Пахарева позвали в уоно. Арион Борисыч сидел в кресле, боком к посетителю, насупившись, рукой оперся на пузатый портфель брезентового пошива — дурной признак. Он даже не ответил на приветствие Пахарева. Подле него сидел со скорбной миной, подперев голову рукой, председатель уездного комитета Союза работников просвещения товарищ Волгин, выдвиженец из сельских учителей советской формации, человек простой, душевный и отзывчивый, честный, любимец всех учителей. Он всегда искренне страдал, когда обнаруживался в коллективе разлад или тем более конфликт между учителем и школьной администрацией. Тогда он занимал позицию защиты учителя. И так почти всегда. Он твердо усвоил раз и навсегда ту элементарную, но плодотворную идею, что профсоюз на то и существует, чтобы охранять интересы его членов… За это Арион Борисыч его недолюбливал и всегда с ним препирался и конфликтовал. И на сей раз невзирая на то, что Волгин не симпатизировал Петеркину, считал его тщеславным выскочкой и бесплодным краснобаем, он стал доказывать, что поступок Пахарева опрометчивый и недемократичный.
— Вот будешь ты рядовым учителем (Волгин всем говорил «ты», несмотря на должность лица), и вдруг тебе ретивый администратор по шапке даст. Что ты на это скажешь? Пойдешь в профсоюз жаловаться, поскольку профсоюз есть не только школа коммунизма, но в то же время и первый защитник шкрабов (Волгин все еще произносил «шкрабы» без тени брезгливости, с каковою стали относиться к этому слову потом).
— Петеркин — не учитель, поймите. Он не имеет педагогического образования, — сказал Пахарев.
— Постой, постой! — перебил его Волгин. — Уж больно ты шустер. Все тебе образование да образование. Неотесанные и малограмотные наши полководцы Чапаевы да Щорсы царских генералов наголову расколотили да вдобавок к этому еще четырнадцать буржуазных держав. Социализм создаем, браток, это не шутка, и опять-таки с той же самой малограмотной массой. Это вы сейчас форсите, выучились на народные деньги да рожу на сторону и гнете от масс. А что с вами будет, скажи на милость, ежели вы в академики вотретесь. А? Не подступись.
Про Волгина говорили: заводной. Волгина только задень за живое, тогда уж не остановить.
— Наш Калинин, российский староста, не имеет никакого образования, а правит государством лучше, чем все короли и президенты мира, взятые вместе. В дипломах не нуждается. А скажем, Максим Горький? Башка всемирная. А знаменитый наш земляк — Кулибин? Своей мозгой до всего доперли… Вот тебе и «высшее образование»…
Товарищ Волгин был из мужиков, учителем попал в деревню после трехмесячных краткосрочных курсов, немножко поучительствовал, хотя сам был малограмотен. Он любил приводить примеры из истории, близкие сердцу, когда без ученья человек становился дельным и даже знаменитым. Пример с земляками — Горьким и Кулибиным был для него самым излюбленным. Пахарев это знал и спохватился только тогда, когда разбередил душевную рану Волгина. Пахарев предпочел не возражать ему, поскольку много раз убеждался, что есть у всякого человека наболевший вопрос, которого лучше не касаться. Волгин это молчание принял за поражение собеседника. Но все еще не унимался:
— У нас, братец, половина учителей без соответствующего образования, и особенно на селе. Умеет грамоте обучить, и то ладно. А дипломированные «сеятели в почву народную» разбежались, сукины дети, все до одного по тепленьким местам. Послушаешь тебя, так и половину школ надо закрыть. Ждать, когда милейший Анатолий Васильич нам сугубо образованные кадры подкинет.
— Петеркин пользуется антипедагогическими приемами в работе. Я ему не доверяю, — твердо произнес Пахарев.
— Хорош гусь! — Волгин покачал головой и указал Ариону Борисычу на Пахарева пальцем. — Он — «не доверяет». Ты что, все видишь, как ГПУ? Ведь Петеркин утвержден губоно, и, стало быть, губоно ему вполне доверяет.
Этот аргумент казался Волгину совершенно неопровержимым, и он теперь победно взирал на Пахарева.
— Губоно не работает с Петеркиным, работаю с ним я.
— Ага! Значит, ты и губоно не доверяешь? Здорово и мило. А наркому Луначарскому ты доверяешь?
Пахарев молчал.
— Нет, нет, ты не увиливай. Наркому Луначарскому доверяешь?
— Ну разумеется.
— Да не «ну»… А точно отрапортуй. Без «ну»…
— Вполне доверяю.
— А ведь губоно Луначарский доверяет. И выходит, что, желая выпереть Петеркина из школы, ты не доверяешь самому наркому.
От удовольствия, что так ловко поймал Пахарева на слове, Волгин даже повеселел и начал смеяться… И уже вполне серьезно подытожил:
— Я не могу поощрять этого произвола, Арион Борисыч, воля твоя. Санкционируй, так потом некуда деваться будет от прецедентов. Начнут везде выгонять учителей и вконец оголят нашу без того бедную кадрами школу. И кроме прочего, Арион Борисыч, я так константирую (товарищ Волгин если не смог обойтись без иностранного слова, то тогда из презрения к нему старался его нарочно исказить и тем опорочить), как же константирую? Вот он зелен, первую годину на ответственном посту, а уже приобрел навык, как заядлый бюрократ, швыряться людьми. Он уже наполовину расшвырял кадры. Я все вижу, пятый год в этом профсоюзном хомуте, так всяких чудес насмотрелся. Он — форменный бюрократ, если хотите знать, уважаемые. На трибуне такую песню поет под Горького: «Человек — это звучит гордо», а во вверенном ему учреждении у него плач и скрежет зубовный… Не зря гуторят, что не от хорошей жизни полез в петлю Афонский-покойник. Ой, парень, если дело глубже копнуть, то тут вполне уголовщиной запахнет… Сибирью-матушкой. Однако как у нас? Имея в виду пережитки капитализма в сознании людей, за счет их сносим все наши собственные ошибки и просчеты… И на деле иной раз выглядим вот так… — Он растопырил пальцы и пристально на них поглядел. Потом горько усмехнулся, укоризненно покачал головой: — Капитализм, вишь, виноват, ну и все шито-крыто. Здорово кто-то выдумал со своей головы на буржуйскую валить, чай, какой-нибудь филозоф. А лентяю да бесстыжему человеку уж больно это по душе. Дом свалился — классовый враг навредил… Человек полез в петлю — влияние буржуйской заграницы. Якорь тебе спасения — капиталист; он, жирная морда, все портит, а я сам — святой с колыбели; советский специалист, видишь ты, не может быть плохим, ежели буржуй не нагадит. — Волгин намеренно сердито прикрикнул на Пахарева: — Да еще не подчиняешься. Рапортуй, какое ты имеешь право на это.
— Не могу Петеркина оставить в школе, товарищ Волгин. Что хотите делайте. Это последнее мое слово.
— Значит, я, профсоюзный твой руководитель, и он, советский твой руководитель, мы оба — ослы, ни бельмеса не понимаем, а ты все понимаешь. Значит, на тебя управы нет. Чем ты в таком случае руководствуешься, если по убеждению своему — солдат революции?..
— Я руководствуюсь одним здравым смыслом. Если я солдат и вижу впереди себя врага, а мне говорят — это свой, не стреляй, то я все-таки стреляю!
— Вон ты какой!
А Арион Борисыч выпучил глаза и онемел. До него не сразу дошел смысл фразы, но когда дошел, то он без нужды стал открывать и закрывать свой пузатый брезентовый портфель и рыться в нем, изображая человека, занятого и не расслышавшего, что ему сказали. Товарищ Волгин мучительно переживал, обдумывая эту фразу. Воспитанный в непреложных традициях уважения к вышестоящим (каждое дело в профсоюзе он начинал согласованием с укомом, с уисполкомом, с уоно) и будучи человеком самобытно умным, он, не моргнув глазом, сказал Пахареву:
— Ты нам не разводи бодягу… Этого никогда и нигде быть не может, чтобы рядовой солдат то самое разглядел, чего не заметил сам офицер. Высокоумен зря и нахрапист.
Арион Борисыч даже просиял от удовольствия при такой отменной находчивости товарища Волгина.
— Ишь куда метит… Парень с придурью. Уж вижу, что надо тебя давно в хомут впрячь. Того и гляди, такое ляпнет, что с ним угодишь… Это, выходит, ты нас за дураков принимаешь. Мы, по-твоему, заадминистрировались. А ну смотри сюда. Как ты это можешь? Значит, мы с ним недостаточно активны, плохо петрим, не возбуждаем непримиримость к недостаткам. Ты все разглядел, а мы — слепые. Ты проник в Петеркина, а у нас ума не хватило, мы ушами прохлопали в общем и целом… Да как же это у тебя язык повернулся, Пахарев?
Он говорил долго, потому что по мере того, как он вспоминал передовицы «Учительской газеты», заученные, затасканные выражения лавиной обрушивались на него, и он уже не мог из-под них выкарабкаться.
— Коренной и жизненно важный вопрос — изжить недостатки. А для этого надо заразиться деловитостью, загореться творческим огоньком, принципиальностью, идейностью… Надо обеспечить еще более широкое развитие…
Для всех случаев он произносил одни и те же давно затверженные и много раз произнесенные фразы. Когда устал, тогда кончил. Но Волгин опасался, что он, передохнув, опять начнет эту канитель, и взял инициативу в свои руки.