— Коли так, разработаем конкретные меры, — сказал он. — Придется прибегнуть к арбитражу… Создать конфликтную комиссию из представителей укома, уоно, профкома, советской общественности. Настойчиво предложим поднять на должную высоту этот вопрос. Выведем на свежую воду, и кой-кому не поздоровится. Пеняй на себя, Пахарев.
— Вопрос в общем и целом ясен, — сказал Арион Борисыч. — Будем закругляться, товарищи. Теперь кратко рассмотрим, какое имеет значение его претензия. В какой плоскости вопроса подходить, в каком разрезе соответствовать. Сперва предложим комиссии прислушаться к голосу уоно… И так сказать, выразим полную уверенность… Вот так, и только так.
Арион Борисыч, видимо, передохнул от первого тура говорения, потому что вдруг поднялся за столом и, устремив взгляд на мебель, где должны были сидеть воображаемые слушатели, стал опять произносить речь, но точно так, как он ее произносил бы при переполненном зале.
— Петеркин проявляет необходимую активность по вовлечению всех трудящихся… Ну словом, передовая голова… Мы его никоим образом в обиду не дадим… Настойчиво и неуклонно внедряет исторический материализм… Вот я сам слышал его актуальный доклад о вреде сказки… Что такое сказка? Если глубоко вникать — это консервативный пережиток, изживший себя идеологический мусор. Дети давно выбросили его в общем и целом из головы. Они заменили всех королевичей, Василис Прекрасных и Кощеев Бессмертных передовиками производства, секретарями райкомов, председателями сельсоветов и представителями нашей передовой героической общественности. Я собственными глазами видел, как идеологически выдержанный малютка открыл общее собрание детей на дворе, это была игра как раз в общее собрание, около него сидят детишки и вполне сознательно аплодируют. Это меня очень растрогало, и этот опыт я велел неукоснительно внедрять в школах… Кроме того, я видел не менее удивительную картину ростков нового в домашних условиях. Берет мальчуган трубку телефона и играет в деловые разговоры. Воспроизводит шум поездов, железный скрип, гудки пароходов. Из таких детей, конечно, вырастут очень толковые, прямо по системе Дьюи, целеустремленные деловые работники, а не какие-нибудь шалопаи, любители гитар, преферанса и любовных стишков. А при отсутствии передовой педагогики дети блуждают как в темном лесу и играют черт знает во что, во всякую чепуху старорежимного изготовления: в перегонки, в бабки, в чехарду, в мазло. Напрочь отрываются от жизни. Ужас! Просто ужас! Я спросил одну девочку: «Что такое уоно?» А она и отвечает, вытаращив на меня глазенки: «А это, дяденька, место, где выписывают ордера на обувь». Каково? Я тут же велел обследовать эту школу, там, наверно, рутинеры и мракобесы сидят. А родителей вызвал и дал им здоровую накачку. Что на этот счет сказано у Шульгина? Там сказано: ребенок живет целиком современностью. Современность! Это в общем и целом и есть наша целевая установка. А у вас, Пахарев, во что играют дети? В горелки, в лапту, в городки и в прочую архаическую белиберду, в которую играли еще мы при Николае Кровавом. Играли бы лучше в вождей, изображали бы народные восстания, героику масс, тогда и революция им без учебников была бы близка и понятна. — Арион Борисыч хватился, что его занесло далеко от обсуждаемого вопроса, и он закончил так: — Петеркин — это перл, как говорит моя Люда. Недаром его из Петрограда прислали. Зря не пришлют. Мне это и Люда сказала: «Зря не пришлют». Он здесь, в нашем городе, где много мещанства, разных лохматых проходимцев из ссыльных, сектантов, здесь он незаменим. Вон он кулацкую-то деревню как разоблачил, расчихвостил вовсю, только щепки полетели. Установки ГУСа[3] часто превращают в казенщину, в мертвечину, а у него шик-блеск. После его поездки зашевелилась и деревня, а школа подошла вплотную к интересам трудового крестьянства. Я так и в укоме сказал: «Реализуем программу ГУСа досконально и на высоком уровне. Все самое новое в орбите нашего внимания». — Он взял из угла свернутые в трубки картоны. — Вот изображено все это в диаграммах.
Арион Борисыч настойчиво советовал всем школам изучать эти диаграммы.
— Ясно, что опыт Петеркина надо подхватить. Это — важнейшая задача. Теперь ребята будут тянуть вперед деревню на основе усвоенного опыта Петеркина, новых его поисков. Надо видеть сегодняшний день, Пахарев. Награждать мы таких должны, а не исключать. Вот так, и только так.
Арион Борисыч только тут сел, довольный тем, что очередную порцию слов вполне исчерпал.
— Понял установку? — буркнул он Пахареву. — Выскажись конкретно и категорично.
— И высказываться не буду… В заявлении моем все аргументировано…
Арион Борисыч сообразил, что предание гласности этого конфликта ничего ему не доставит, кроме назойливых хлопот и неприятностей. Будут говорить, что в школе склоки, а это рикошетом ударит и по репутации уоно. Еще попадет этот случай в «Учительскую газету», начнутся выезды инспекторов, комиссии, разборы, толки, слухи — не приведи бог! Кроме того, он и сам твердо не знал, какую занимать в этом деле позицию, можно промахнуться, заступиться не за того. Сколько вдруг беспокойства, канители, неизбежности думать и решать. Он предполагал только попугать Пахарева и тем дело закончить. А оно вон куда понесло.
— Помиритесь, и дело с концом, — буркнул он, глядя в угол, — как петухи схватились. Чего делите?! У всех одна власть, одна линия… Одна партия, один интерес…
— Не хочу с ним мириться… Не хочу, чтобы он оставался в школе… У кого нет ясных принципов, у того в голове сумбур и в делах чепуха. Как хотите, Арион Борисыч, иначе поступить не могу.
— Вопрос понятен? — сухо произнес Арион Борисыч, обращаясь к Волгину.
— К сожалению, понятен.
— Вы свободны на сегодняшний день. Не смею задерживать, — сказал сухо Арион Борисыч Пахареву. — Удружил! Отлил пулю. Стыдно мне за молодые кадры перед родной партией…
Когда Пахарев ушел, Арион Борисыч долго еще разъяснял товарищу Волгину, как надо «оперативно руководить», в соответствии с решениями «настойчиво внедрять», «воспитывать кадры», «квалифицированно подходить к решению всех текущих вопросов».
— Между нами… Некачественный у него подход к этой проблеме. Молодо-зелено. Некачественно. Виноват — винись, а не разводи турусы на колесах.
И еще долго они совещались, кого же выдвинуть в арбитраж. Волгин предлагал одних, Арион Борисыч других, и все договаривались, но так и не могли договориться и перенесли решение вопроса на следующий день.
Выйдя из уоно, Пахарев подождал Волгина, и они пошли городским садом вместе, но тревожно молчали, испытывая ужасную неловкость. Сели на скамейку. Пахарев видел, что добряк Волгин очень страдает, у него это было написано на лице. Он шумно вздыхал, трогал Пахарева за рукав, вынуждая к исповеди, но тот не был к ней расположен. Ему было ясно, в чем профсоюзный вожак усматривает причину конфликта. Но наверно, и все близкие так думали. Наконец Волгин не выдержал:
— Как это называется, Сеня, в Европах, когда ищут корень всех передряг в мужской жизни?
— Шерше ля фам.
— Вот эта самая «шерша». Она, проклятая, и вас съела.
— Так было, так будет, «тайны двора часто скрыты в складках бабьих юбок». Это не я, Шиллер сказал. Но не добавил — двора ли только.
— Эх, Сеня, стоило вам, умным людям, из-за этой «шерши» склоку заводить. Мало вам девок. Ими у нас пруд пруди, одна другой краше и сдобнее. Нет, на-поди! Как паршивые овцы, лезут к чужому корыту, да еще к замужним. Видно, расклеванная ягода слаще.
Пахарев болезненно поморщился.
— Признаться, Семен Иваныч, не люблю я холостых учителей, — продолжал Волгин. — Так в теории это все будто ладно выходит, нет забот о семье, весь досуг принадлежит тебе, и ты целиком принадлежишь делу, как католический поп своей вере, а на поверку оказывается все наоборот. Женатый дома сидит около бабы и делом занимается, а этот — ветрогон-одиночка, уж ты извини за откровенность, все время, как кобель, день и ночь рыщет в поисках дешевок. Сплошная богема. Вздохи, свидания, попойки, ревность, объяснения, страсти-мордасти, уж до дела ли тут… В прошлом году так же вот приехал к нам молодой учитель, энергии — сплошная ртуть. Ну, думаю, нам повезло. Ребята так на нем и виснут. Чистый Песталоцца. Только недолго я так-то радовался. Вскоре стал он похаживать к нашей библиотекарше, активному члену профсоюза. Она у меня профсоюзный кружок вела. Оживление в кружке было огромное. Но вот с приездом нового учителя сразу стала манкировать. И читальный зал на замке, и кружок в забросе. И что же я, братец мой, узнаю? Амуры на всех парах. Вызываю ее, лицо злое: «Наше сугубо личное дело». — «Почему не женитесь?» — «Это вас не касается. Сейчас свободная любовь…» Один раз сидит безучастная в библиотеке. Приходит девушка, трах-трах ее по щекам: «Ах ты, курва, ты меня бесчестной сделала. Он сперва со мной крутил, по ночам через плетень лазил…» На весь город скандал. И что же, перевели учителя мы на другое место, а она в Сибирь уехала… И след ее простыл… Вот и ты… Сидел бы подле жены, честно проверял бы ученические тетрадки. Профсоюзный кружок возрождал бы… Почему не женишься? Нет, ты не юли, а скажи прямо.
Но Пахарев упорно молчал.
— Гордец! Разодрались из-за бабы, как последние обыватели. Да ведь и бабе-то столько лет, сколько вам обоим. Ведь какой строптивый… Так ты и с Арионом рассоришься. И даже его станешь отрицать.
— И его отрицаю.
— То есть как это так — «отрицаю». Да ты в своей тарелке?
— В своей, успокойся. Я считаю, что он не на месте.
— Дурень, да он тебя за это съест. Его губоно поставило. Там свой начальник над ним есть. А того начальника московский начальник поставил. А московский-то начальник кто? Сам Луначарский. Если ты прав и вся эта пирамида — пустельга, то как же нам после этого жить на свете? Ведь вон ты куда заехал с высоким-то своим умом. Подумать — так страшно. Ты, видать, нигилист.
— Нет, я имею идеалы.