— Под одеялом.
Пахарев молчал, ежился, разговор был ему неприятен.
— Что молчишь, или язык присох?
— Товарищ Волгин, неужели только тебе одному не видно, кто такой Арион?
— А кто? Право, не вижу. Вразуми.
Пахарев повертел пальцем вокруг лба. Товарищ Волгин сделал испуганные глаза, замахал руками:
— С тобой влипнешь в историю как раз. Загнул, парень, беленой объелся.
— Ну ты же его слышал сегодня, какое мелево он молол: дети должны играть в классовую борьбу. У меня в школе и без того каждый день колотят детей священников и лавочников, а если я еще заведу игру в классовую борьбу, так ведь это смертоубийством закончится. Классовая борьба в школе-то? Да еще в советской? Под флагом коммунистической идеологии избивать малых ребятишек? Кошмар.
— Погоди, браток, я сам что-то такое читал в одном московском журнале.
— Мало ли какую чепуху там пишут, — сердито огрызнулся Пахарев.
Волгин положил руку на плечо Пахареву:
— Тссс! Разве там столичные спецы могут чепуху писать?
— Да сколько угодно. Почему не могут? Люди не боги, ошибаться им свойственно. Да ведь и боги ошиблись, создав такой неблагоустроенный мир. Эх, товарищ Волгин, да не московские ли деятели культуры первыми провозгласили: «Сбросим Пушкина с корабля современности», А создатели Пролеткульта? На голом месте культуру вздумали создавать. Их Ленин вовремя осадил. А ведь как распоясались. И они же, столичные мудрецы, теоретики педагогики, Шульгин этот и его друзья-приятели, которые издают книжку за книжкой, ведь это они бросили в массы лозунг об отмирании школы. Это у нас, в России-то, в которой семьдесят процентов еще неграмотных, додуматься до ликвидации школ. По Ленину, мы должны только еще овладевать знанием человечества, чтобы двинуться дальше, а тут все отрицается, все прошлое знание, вся культура и даже сама школа. Я таких теоретиков повесил бы на осине в назидание потомству. А наш Арион Борисыч туда же… За этими Петеркиными. Впрочем, он когда за кем… Колбаса: что в него набьют, то он и носит.
— Ох, парень, уж ты договоришься. И язык же у тебя — бритва. Ты, видать, забыл, что Арион в целом уезде просвещением ведает. Ведь справляется же… речи вон закатывает какие по два часа, и с такими словами, что, идя на заседание слушать его, я словарь иностранных слов с собой беру, и то не до всего докапываюсь. Вон он какой дотошный.
— Речи ему Людмила пишет, да и наставляет его во всем, вот почему, когда он читает свои доклады по бумаге, они складны и умны, а как только без бумажки, то начнет околесицу нести, хоть святых вон выноси, видно, что перед этим с женой не посоветовался. Вот как сегодня. Даже ссылался на Дьюи, которого он и не нюхал. Брошюрками Шульгина пробавляется сей рыцарь многословия, отнюдь не многомыслия.
— Ну это ты загнул. А кто это такой Дьюи, который стал в моде у нас?
— Отброс империализма.
— Почему в таком разе с ним носятся?
— А с чем у нас не носятся? Модно. Со Шпенглером носятся, с Фрейдом носятся, со Штейнахом носятся, с Тарзаном носятся. Наша литература русская — это такая святыня, прелестнее и мудрее ее нет, а смотри, в редкой семье не толкуют о Тарзане. Конечно, нэповская атмосфера еще тому благоприятствует. Есть спрос — есть и предложение. Добралась эта зараза с Запада и до школы. Ведь ничего для нас нового в западной мудрости нет. Воспитание трудом раньше Дьюи обосновал Ушинский, которого мы сейчас не только замолчали, но и оклеветали. Но только Дьюи этот принцип трудового воспитания повернул на свой салтык, на американский манер. Называется это — «метод проектов», с которым Петеркин носится как черт с писаной торбой. Видишь ли, все ученик должен добывать сам. Инструменты, пособия, знания, сам себя должен учить, выполняя практическое задание. Делец с ног до головы воспитывается этим методом, бизнесмен, вот кто, а не честный гражданин социалистического строя. Сообрази-ко, что к чему.
— Это, по-нашему, хапуга, выходит.
— Пожалуй, так. Действие, дело, как таковое, должно быть центром, вокруг которого концентрируется занятие.
— Что ж, неплохо. Довольно болтовни. Ведь она всем надоела.
— Нет, плохо. А где душа ребенка?
— Эй, голубчик, души нет, ты же марксист, есть только нервы.
— Ну как тебе сказать на языке твоих родных осин: психика, что ли, психология, идеология. Чувства, ум, весь комплекс свойств человеческого духа…
— Ой, парень, не в оппортуну ли ты сам попал, ведь ясно для всех, что никакого духу нет, ничего духовного, духовное все опровергнуто и осталось только на утешение попам и старухам, а есть только материя и ее свойства. Так я и всем кружкам дал установку.
Пахарев гневно отмахнулся:
— Э! Проповедники! У меня и в школе тоже такие проповедники завелись. Вон Рубашкин, подголосок Петеркина. У него везде и во всем только одна «материя». Никогда марксизм не отрицал духовности… Ведь мы нового человека воспитываем, а потом уж кузнеца, слесаря, спеца. Петеркины соблазнились этой стороной дела у американцев и забыли о самом человеке, его личности…
— Личность ничто, коллектив все… Это у нас и на курсах было первейшей установкой.
— Тоже неверно. Мы никогда не проповедовали стадность. Это только так о нас бизнесмены думают. А мы ставим целью всестороннее, целостное развитие личности.
— Мудрено. Значит, труд побоку?
— Ничего не «значит». Есть зерно истины и у Дьюи… Но у него деловые качества на первом месте, моральные на втором. А мы добиваемся гармонии. Так что и у буржуев не все глупо. Но всякая односторонность, взятая в чистом виде, всегда опасна. Ведь исказить любую идею, даже самую замечательную, неправильным применением — ничего нет проще. Особенно если применить ее не вовремя и не к месту, как, например, эти наши методы — Дальтон-план и «метод проектов».
— А кто такой Шульгин? Уж больно часто его Арион Борисыч цитирует и хвалит. Это не родственник знаменитому монархисту, который был в думе?
— Нет, другой. Какой-то московский учитель или работник Наркомпроса. Монополист педагогической печати. Он пишет, пишет, непонятно, когда он спит. И ведь заметь, абсолютно не знает конкретных обстоятельств работы школ на местах, но дает нам бесчисленные советы, воображая, что его кто-нибудь принимает всерьез. Вы, товарищ Волгин, учительствовали в сельской школе и знаете, что там нет бумаги, нет чернил, нет учебных пособий, дров для отопления, и ребята заняты дома по горло. Я спросил одного мальчугана, проходит ли он в школе трудовые навыки. «Нам это некогда… Я с тятюкой в поле хожу, скот кормлю, нянчусь с малышами, сад убираю, полы мою, за водой хожу — мне не до навыков». А Шульгин вообразил наших детей барчатами, которым некуда девать досуг, и в книге своей на полном серьезе требует, чтобы школа изучала быт района, помогала сельскому Совету чинить дороги, чистить улицы, ставить верстовые столбы, бороться с самогоном, с пожарами, осматривать погреба, тушить лесные пожары, вести наблюдения и предсказания погоды, организовывать кооперативы и детсады, бороться с малярией, проводить древонасаждения, производить работу по переделке земли, помогать крестьянам вести учет…
Волгин захохотал:
— Слышу голос чистоплюев… В баню сходить мне было некогда… Он, этот автор, не в уме.
— То-то и дело, что очень себе на уме. Он и сам в это не верит, что пишет. Да ведь надо покрасоваться, какой он передовой теоретик, творец новой школы. И в Москве на самом деле считают его творцом. А ему и лестно. Целую стопку книг этого новатора вы могли видеть у Ариона. Это ему Петеркин всучил.
— Куда глядят старые учителя? У нас есть очень умные и дошлые. Возьми хоть Троицкого.
— Троицкий считает унижением для себя с Арионом разговаривать-то.
— Нет, это нехорошо, знать, что Арион делает не то, что надо, и молчать в тряпочку. Поправили бы его.
— Попробуй поправь. Ты видел его сегодня, он умнее всех считает себя. Кроме того, легко поправлять сверху, а ты снизу попробуй поправить. Вот ты наш профсоюзный вождь, а в стороне стоишь.
— Я не в курсе. Профсоюзная работа меня целиком взяла в полон. А ты в курсе. Ты знаменитых профессоров лекции слушал, изучал латынь, всякую премудрость… там Гегелей да Кантов… Вот и поправлять других имеешь право, легонько.
— Да я пытаюсь все-таки от случая к случаю поправлять его.
— Зря, что против него один задумал.
— Говорил я и другим об этом, да ведь все страх осторожны. Один ссылается на свою беспартийность, другой говорит, что у Ариона в губоно сильная рука, третий ссылается на семейное положение: на руках дети да мать-старушка. Вот и выходит, что мое холостяцкое положение в данном случае пригодилось. Я уже объяснительную записку послал в уком, в губоно, что считаю эту фигуру антипедагогической…
— Как бы чего не вышло, Семен Иваныч. Вот и вспомянешь «человека в футляре». Иной раз и мы на его стезю выходим… У Ариона в губернии и впрямь рука. Я это точно знаю.
— И я знаю. Да не у него рука, а у Людмилы. Но ни одно благородное дело без риска не обходится. Бояться риска — значит, топтаться на месте, киснуть, сидеть в болоте. Жизнь есть движение, а движение есть борьба.
— Все равно он тебя так или иначе достанет. Тут и я, пожалуй, помочь не в силах. А коли дознается о твоих шалостях с его женой, пиши пропало… Он мстительный и ревнивый. Интрижки этой никому не простит.
— Не посмеет думать об интрижке.
— Как это так?
— Очень просто. Людмила Львовна ему не позволит так о себе думать.
— Уж будто бы она им вот так уж верховодит? Послушай, как он на нее рычит.
— Это она ему позволяет рычать. Ей выгодно, пусть все думают, что она его очень боится. А она хитра очень, даже умна.
— История. А зачем же в таком случае она за него замуж вышла?
— А вот об этом надо у нее самой спросить. Ведь не все нам в окружающих ясно. Иной раз живет человек с женой двадцать лет, потом — бац! Расходятся. Не сошлись характерами. Это через двадцать-то лет жизни.
— Это, положим, и у меня такие примеры есть.