— Они у всех на глазах, только не каждый понимает то, что видит.
Волгин сказал ему на прощанье:
— Ты, Сеня, никому не говори больше того, что мне сказал. Мне — ладно, я свой, пойму и прощу… А другие, не разобравшись, занесут тебя в уклонисты. А там попробуй отбояриться… Особенно насчет духовности-то прикуси язычок…
37
Вот подошли и святки, к ним издавна приурочивались и школьные каникулы. Святки — самая разгульная и фривольная неделя зимой, приходилась она на промежуток между двунадесятыми православными праздниками рождеством и крещеньем. Город к этому времени прибрался, приукрасился, приосанился. Почистили хлевы, подмели у домов, перемыли дочиста всю домашнюю утварь. А уж как суетились на базарах, запасаясь на всю неделю харчами, как шили новые наряды, варили кутью из сорочинского пшена, ядреный квас, брагу, мед, пиво — этого не пересказать.
А в школах в ту пору устраивались хитроумные выставки.
Пахарев не устраивал выставки, так как он считал, что они работают на показуху, зря обкрадывая время учителей и учеников. Но сам посмотреть выставку Ленинской школы он пошел.
Выставка была размещена в новом фабричном клубе, такая привилегия не каждой школе выпадала. К выставке этой готовились все полугодие: чертили, рисовали, раскрашивали стенды и плакаты и на уроках и после уроков. Ученикам некогда было погулять или почитать. Но кроме них над оформлением стендов трудились еще художники клуба и кружка самодеятельности.
Чувство оскорбленного самолюбия отвергнутой женщины, которая привыкла к роли непререкаемой провинциальной патронессы, толкало Людмилу Львовну на то, чтобы как можно чувствительнее ранить самолюбие Пахарева взвинчиванием успехов Мастаковой, которую теперь усиленно она взялась опекать. Везде провозглашалась примерная самоотверженность Мастаковой, исключительная ее преданность «передовым принципам трудовой политехнической школы».
Выставка тогда всех в городе поразила своим небывалым великолепием. Все помещения клуба были предельно загружены замысловатыми экспонатами. Даже стены коридора и те были ими увешаны. На столах лежали стопками избранные ученические тетради, чистенькие, в новеньких оберточках, на каждой нарисован серп и молот. При виде этих аккуратненьких тетрадей, каждому могло прийти в голову, что вопли общественности о безграмотности учеников касаются кого угодно, только не школы Мастаковой. Диаграммы со стен во всю мочь кричали о благополучии во всех звеньях школьной жизни. Были залы, сплошь украшенные чертежами машин и формулами по физике и химии, картины эти и чертежи зафиксировали опыты, якобы имевшие места на уроках, а на самом деле срисовывались механически из книг, ибо таких препаратов в школах в ту пору и в помине не бывало. Все об этом знали, но делали вид, что ничего не знают. Уездные руководители были очарованы Мастаковой. Восторгов сочинил фельетон, который заканчивался дифирамбом:
Нет у нас больше героя такого,
Как школьный герой Мастакова.
Когда Пахарев пришел на выставку, на помосте показывались живые картины, которые афишировали успехи школы. На улицу вылетали бравурные зовы единственного в городе духового оркестра.
Девочки в белых блузках понесли через сцену огромные плакаты:
«Школа шефствует над колхозом имени Ворошилова!»
«Школа распространила санитарную библиотечку!»
«Школа уничтожила клопов и грязь в хатах!»
«Школа ликвидировала антисанитарию в водоснабжении деревни!»
Благодарный зал встретил и проводил учеников аплодисментами. Восторг родит подражание. Малыши, поднявшись со скамеек, звонкими голосами вызывали на «бис» своих товарищей. Ликование их было неописуемо, они топали ногами и вздымали на уровне сцены частокол молодых рук. О, дети! Расцветающая эпоха им представлялась в виде розового бутона.
Потом Арион Борисыч объявил о премировании. Он премировал учительниц валенками, а Мастакову окладом месячной зарплаты. Для этого случая не было приготовлено речи, он путался, был многословен и неуклюж.
«Он утаил от меня эту процедуру, — подумала Людмила Львовна. — Как он жалок со своими повторениями в речи «стало быть» и произношением слова «лозунги». Даже предзавкома говорил лучше».
Раздражение росло в ней. Только сейчас она догадалась, почему сельские учительницы любят шутливо произносить «лозунги». Стыд обуял ее.
Коко протискался к Людмиле Львовне и, обдавая ее винным перегаром, на ухо ей пропел:
Ах полна, полна коробушка,
Есть и комплекс и учет,
Гусология-зазнобушка
Мне покою не дает.
— Ах, барабошка, опять навеселе, — сказала Людмила Львовна. — Где это тебя угораздило? Такой официальный день, а ты…
— Золотенькая моя. — Костя хотел ее обнять, она предотвратила его жест.
— Не смей! Где нализался?
— Только что из «Парижа». Я, Восторгов, Федул Лукич. Этот к нам нахально пришвартовался. Но пусть, мы его здорово обратали. Закуска — это мечта. Свежая семга, стерлядь — во, толщиною в руку, прямо из садка. А тут что? Феерия? Спектакль? — Коко рассмеялся, махнул рукой. — Потемкинские деревни! Эх, Россия-матушка, все смешалось: кони, люди. Мастакова может глаза отводить, пыль пускать… Она Бисмарка со Столыпиным вокруг пальца обведет. Вот баба, ну сила! Учатся у ней не для жизни, а для школы. И все довольны. Семь чертей и одна ведьма!
— Перестань, тебя слышат, болтушка.
— Поди ты к мамочке за пазуху. Знаем мы эти штучки-дрючки. Она для начальства звезду с небушка готова снять. Не понимаю этих людей. Увешала стены, как в балагане, и ни одной верной цифры. Даже я не могу позволить такой низости. Семь чертей и одна ведьма.
— Все дружки твои уже лакают. Сыпь отсюда в буфет. Там тебе и место.
— Там? Бегу сию минуту. Тороплюсь опоздать.
После торжественного собрания и выступления «Синей блузы» народ валом повалил в залы, где были установлены стенды. От стенда к стенду шли Арион, Мастакова, Петеркин, Людмила Львовна, представители райкома, профсоюза, комсода, фабрики, горсовета, промкооперации, комсорги, учкомы. За ними следовали родители учеников, отличники учебы и после всех те, кто интересовался просвещением вообще. Везде мелькал Восторгов с блокнотом в руке, он записывал каждое слово Ариона. Иногда трогал за рукав Людмилу Львовну, что-то спрашивал на ухо, произносил «Ага!» и опять писал. Арион Борисыч делал замечания только жизнерадостные и жизнеутверждающие. Иногда он вдруг останавливался у стенда, и тогда Мастакова громко объясняла:
— Здесь, дорогой Арион Борисыч, данные о политехнизации школы. Мы даем ученикам подготовку в одной или нескольких профессиях по системе Дьюи.
Костя, который уже успел еще «клюнуть», шептал на ухо Людмиле Львовне:
— Загнула, язви тя душу. На заводе были раз, я сам водил, да и туда в самые цехи не пустили. Какой Дьюи? Искали мы его книжку, да не нашли. Король голый, но под широкой юбкой. Купорос — не баба.
— Отойди от меня, — отвечала ему Людмила Львовна, — и не распространяй нелепых слухов, а то натравлю мужа. И пойми, дурачок, что сказал Соломон, мудрейший из евреев: «Управлять своим языком куда труднее, чем брать города».
— Молчу, молчу. О, ты моя святыня! О, моя Офелия. Живу в легких складках твоего платья, в завитках твоих волос!
— И еще в пьяном угаре и блевотине…
— Трудовой школа названа у нас не случайно, — продолжала зычно Мастакова, то поворачиваясь к публике, то к Ариону. — Трудовая школа не досужий плод праздной фантазии, как думают обыватели, она вызвана к жизни ходом экономического развития страны. Мы поняли, что нужного нам рабочего школьная учеба не выкует без работы на заводе.
— Увы! Казенные мечты, — прошептал кто-то, и на него зашикали.
— Все школьные программы у нас связаны с жизнью. Школьники принимают участие в соцстроительстве. Вот количество учеников, прикрепленных к заводу, вот результаты их работы, вот освоенные ими процессы труда.
— Липа. Сплошная липа. Даю голову на отсечение, — не удержался Коко. — Унеси ты мое горе.
Людмила Львовна погрозила ему пальцем, сдвинув брови. Но его распирало желание высказаться.
— Кругом мура. Но хвалю Мастакову, деловая баба, ничего не скажешь. На ходу подметки режет. Вспомнил: один раз мы железо переносили с места на место на заводе. Вот с тех пор туда не пускают: шляетесь, говорят, только мешаете работать.
— Опять слова! Опять слова! — сказала Людмила Львовна гневно.
— Слова — это слабость благородных душ. Но ты, Людмилочка, ни гугу. Иначе хоть и балда твой благоверный, но напакостить кому хочешь сумеет. Будет мне раздилюция, кожу спустит. Ортодокс. Гомо новус.
— Не беспокойся. Неужели я такая простофиля, как ты…
— Пардон! Пардон! Каюсь. Сдаюсь.
— Вот стенд, — продолжала Мастакова. — «Мир духовных интересов нашего школьника». Тут книги, которые они читают. А это — список авторов, любимых школьниками.
На стенде были нарисованы обложки книг Демьяна Бедного, Жарова, Безыменского, Орешина, Неверова, Подьячева и других, которых проходили в школе.
— А того не обозначили, что читают украдкой, — захихикал Костя.
— А что читают украдкой?
— Какого-то «Ванюку Каина», «Ключи счастья», «Разбойника Чуркина», «Милорда Георга». Какие-то игривые открыточки ходят по рукам, рукописный журнальчик «Долой стыд», в котором довольно пикантно описываются приемы обращения с девочками. Сам видел и удостоверился. Меня не звали. За что купил, за то и продаю. Считали меня, стервецы, ненадежным. Это меня-то…
— Вот уж попали пальцем в небо. Но ты не пикни об этом…
— Могила! — Костя ударил кулаком в грудь. — Гробовая тишина. Склеп для жгучих тайн.
Людмила Львовна оглянулась и, встретив вопросительные взгляды коллег, сказала громко для окружающих:
— Пережиток капитализма, Коко. Школа тут ни при чем. Влияние Мастаковой может быть только благородным и целомудренным. Нэп процветает, вот беда, и заражает наших детей своим тлетворным мещанством… Послушайте-ка Петеркина, он в этом собаку съел. Ужасна, ужасна эта отрыжка прошлого. Когда прошлое воскресает, оно заражает самое воздух. Вот уж Четырнадцатый съезд покажет, кто прав, кто виноват. Он прочистит мозги.