Она принимала позы одна эффектнее другой. И учителя ею любовались.
— Вот стенд «Идеология советского школьника», — говорила Мастакова. — Эта работа проделана нашей школой тоже в текущем году. Какие драгоценные данные мы выявили в своем исследовании?.. Итоги эти опубликованы в журнале «Педагогические курсы на дому». Мы пришли к выводам, прямо сказать изумившим нас самих. Мы убедились, что наиболее пролетарские и сознательные дети не хотят знать прошлого: царей, войн, ужасов эксплуатации, маразма старой дворянской и буржуазной культуры. Наши дети живут только современностью. Так теоретические изыскания наших передовых педагогов подтвердились фактами, самыми свежими и проверенными… Второе, в чем мы удостоверились: все они в восторге от классового характера нашей власти, малыши осознают вполне, что это власть трудящихся… Очень незначительный процент падает на тех, кто отметил недостатки в нашей жизни. Но это дети из тех семей, где еще не выкорчеваны корни мещанства. Мы все это учли и убеждены, что в ближайшее время достигнем полной чистоты пролетарской идеологии, которою будут охвачены все сто процентов наших школьников…
Людмила Львовна пробилась к стене, где, плотно сбившись, молодые учительницы делились впечатлениями от выставки. Они Людмилу Львовну не заметили:
— Даже начальству слово «лозунги» следовало бы произносить правильно, — сказала одна из них, и все засмеялись.
— А вы помните, — продолжала другая, — как на собрании, говоря о коллективизации, он выразился: «Наши крестьяне некоторых деревень были так бедны, что кормились кустарничеством и были вынуждены ходить в «отхожие места».
Людмила Львовна отшатнулась в сторону. Кровь бросилась ей в лицо. Она отвернулась к стене под предлогом поправить прическу и увидела Пахарева.
Она невольно поймала себя на том, что сравнивает мужа с Пахаревым, и притом не в пользу мужа, и пришпорила свое воображение, заставила себя мысленно развенчивать Пахарева. Но это плохо поддавалось ее воле.
Людмила Львовна трепетно ждала, что Пахарев заговорит с ней, но он молча кивнул головой и прошел мимо. Она замерла на месте, все простила бы ему, предвкушала сладость близкой этой минуты и жадно смотрела ему вслед: вот-вот, может быть, обернется. Нет, не обернулся.
Все тут были возбуждены, много говорили и никто никого не слушал. Предприимчивые коллеги молчком выходили в соседнее здание «Дружба» и там прикладывались к четвертинкам.
«Он не снизошел до того, чтобы обменяться словом. Прошел мимо меня, как проходят мимо всех других».
Бррр! Ее даже проняла дрожь от мысли быть зачисленной кем-либо в разряд «всех других».
— Скажите, пожалуйста, — вдруг спросила ее коллега, остановив у входа на выставку, — вон тот и есть новый учитель?
— Тот? Да. Великий человек. Но родился слишком поздно, когда все великие дела уже сделаны. Заносчив, самонадеян, проучить некому…
— Люди научаются вообще не у слов, а у примеров. Всех нас учит жизнь, я думаю, что она и его научит. А он — способный ученик, — ответила та, — интригующе способный. Верно? А способным все завидуют. — Она произнесла это возбужденно, с удовольствием.
— А по-моему, он просто легкомыслен, и только.
— Но случается, что больше бывает удачи, ума в легкомыслии, чем в тяжкой, обремененной опытности, — сказала та и отошла.
У Людмилы Львовны защемило сердце. Душные туманы гнева и стыда сопровождали ее печали.
— Что делается со мной, — решила она, чувствуя, как бессильная злоба распаляет ее. — Я начинаю его ругать перед людьми, вовсе ему и мне чужими.
«Мастакова построила свой доклад так, — в свою очередь думал Пахарев, — точно надо было его продолжить и рассказать еще о другой школе, мрачные дела которой после преувеличенно светлого введения будут еще мрачнее. А ведь умная женщина могла бы пользоваться уважением и без того, чтобы на других бросать тень».
Собрание, посвященное выставке, подходило к концу. На старинных часах в зале пробило пять. Пора обеда. К Ариону Борисычу стали приставать, почему ничего не сказали о выставке другие директора школ — например, Пахарев.
— Да ведь он сболтнет что-нибудь неподходящее… Стал очень задирист, я его проучу… Уж создана арбитражная комиссия… — И громко спросил Пахарева: — Может быть, ты, так сказать, поделишься с нами случаями из своей практики, Семен Иваныч? Массы требуют.
— Я найду для этого более благоприятный момент, — ответил Пахарев спокойно.
Новая волна шепота пробежала по залу.
— Тогда выскажи свое впечатление о том, что говорилось товарищем Мастаковой. А мы с удовольствием послушаем.
— Об этом, пожалуй, могу, — ответил Пахарев, испытывая сильнейшее желание нагрубить Ариону Борисычу. — Этот способ контроля над юными учениками, который практикуется в школе товарища Мастаковой, по-моему, очень подозрителен. Привязывать кружки к бакам с водой и потом афишировать, что в школе нет воровства кружек, как в других школах. Нам подходило бы больше педагогическое изобретение, способное создавать честных людей, которым и в голову не пришло утащить кружку от бака с кипяченой водой. Боюсь, что мы ничего не найдем в этом роде, насаждая подобную систему.
Со всех сторон посыпались вопросы:
— А методы? Что скажете про методы, которые у вас не в почете, но которые прославили школу имени Ленина?
— Методы! Методы! — послышалось со всех сторон.
— В теории этот «метод проектов», конечно, активно творческий. Направлен он на воспитание в детях инициативы, пытливости и творческой предприимчивости, исследовательского духа. Ученик направлен на разрешение собственной проблемы, на достижение собственной, самим перед собой поставленной цели. Но… все дело в этом «но». Все хорошо в определенном месте и в определенное время. Это трюизм. Ни наше место, ни наше время к нам переносить этот метод не позволяют. Почему? Умный учитель и так знает, а глупого все равно не убедишь.
— Нет, не уходи от вопроса, не увиливай, — сказал Арион.
— Просим, просим! Объясните. Про эти методы все уши прожужжали, а что к чему, никто не знает.
— Автомобиль прекрасная вещь?
— Безусловно, — ответили ему.
— Но если вы не умеете им управлять, у вас нет гаража, бензина, ключа и соответствующей дороги, нужен ли он вам?
— Пока нет.
— В этом все и дело: пока нет. Вот и «метод проектов» то же самое. Он предполагает оснащенность школ машинами, аппаратурой, инструментами, которых у нас нет. Да и психологии той…
Молчание воцарилось в зале.
— Дальтон-план тоже неплохое дело. Этот метод принято у нас называть лабораторно-кабинетным. Вместо классов производится свободная, не ограниченная строго во времени работа свободных детских группировок в кабинетах, тщательно оборудованных для всех видов занятий. Превосходно?
— Чего желать лучшего, — поддакнули ему.
— Но можно ли заниматься в помещении, названном кабинетом или лабораторией, в котором никаких инструментов, приборов и пособий нет?
Все молчали и переглядывались.
— У нас в школах нет учебников, даже линеек, карандашей, резинок, а иногда и тетрадей, не говоря уже об аппаратах, физических приборах, электрических машинах, которыми заполнены до отказа школы Америки…
Чуть-чуть зашептались и покачали головами.
— Но и в Америке Дальтон-план, который приобрел у нас неистовых ревнителей и красноречивых адептов — в теории, конечно: практики-учителя на местах «осуществляют» его так, как мы сегодня видели: приборы и машины заменены бумажными картограммами сомнительной достоверности, — и в Америке даже, заметьте, этот Дальтон-план осуществляется только в одном городе Дальтоне, под руководством одной учительницы Паркхерст. В одном городе и при одном руководителе, а не во всей стране сразу, как хотят ретивые теоретики и нетерпеливые администраторы от педагогики у нас.
Все точно застыли. И даже Арион стоял столбом, уставя глаза в пол. Мастакова бледнела, желтела, зеленела в лице.
— Кое-где, и даже у нас в городе, под маской «передовых исканий» насаждается этот метод. Но за неимением настоящих лабораторий, при ослабленной дисциплине, неупорядоченности учета работы он дает большую свободу школьникам, обрекает их на трату времени по пустякам. В таких школах один ученик сдает за всю бригаду, ученики не посещают классов — я-то этого не позволяю, зато и прослыл отстающим, консерватором, зажимщиком и еще как-то. При такой форме работы роль учителя сводится к роли консультанта. — Пахарев поглядел в сторону Петеркина, взгляды их скрестились. — Классно-урочная система, — продолжал он, — уничтожается, дисциплина… вовсе исчезает. Воцаряется хаос. Это называется Дальтон-план или «метод проектов»… Но тогда и приходит на выручку показуха. — Он обвел вокруг себя руками. — Я заметил, что в школе Мастаковой загрузили учеников подготовкой вот к этой выставке, превратив средства в цель. А в других школах и этого нет, а просто новый метод, в сущности, легализует хулиганство и надругательство под священными понятиями «учеба», «просвещение», «знание».
Никто не шевелился и все не дыша слушали.
— Япония смотрит на свободное от занятий время, как на большое зло, так как длительные перерывы в систематических занятиях расслабляют физические и духовные силы учеников.
— Зачем вы приводите в пример Японию, это сугубо буржуазное государство, вдобавок с самурайскими пережитками? — срывающимся голосом перебила его Мастакова, вся дрожа от негодования.
— Я говорю об отношении японцев к детям, а не о самурайских нравах, которые мне тоже антипатичны. Но в Японии нет беспризорных детей, все они обеспечены государственной системой воспитания и образования, — сказал Пахарев, обращаясь ко всем и отдельно — к Мастаковой. — А ссылки на буржуазность вообще — бессодержательны. Не все плохо у буржуазии, не все хорошо у нас. Не будем замалчивать заветы Ленина. На митинге в девятнадцатом году он сказал: «От раздавленного капитализма сыт не будешь. Нужно взять всю культуру, которую капитализм оставил, и из нее построить социализм. Нужно взять всю науку, технику, словом, все истинное знание и искусство…»