Пахарев пожал руку Акуле и сел одаль от нее по другую сторону самовара. Вид его был крайне растерянный…
Тетя Сима сказала ему:
— Эти гостинцы принес тебе Федул Лукич, на сговор. Еще — астраханской селедки бочонок да куль сухой воблы. Это я в погреб поставила, надолго тебе хватит…
— Притча! — произнес сокрушенно Пахарев.
— Притча, верно. Ее тебе Федул Лукич разъяснит. Разъясни, сват, не томи парня. Видишь, одурел от радости.
— Он и сам должон догадаться, — ответил Федул Лукич ласково. — Но как мастак по ученой части, то, стало быть, должон амбицию соблюсти… Опять же хвалю. За прынцып! Ученым, конечно, весь мир — родина. А нам, вахлакам, окромя России, ничего не надобно. Для нас она завсегда мать, а не мачеха. Ну, без дураков! Дернем! — Он налил рюмку мадеры, чокнулся. — Тащи! Так и быть. В родню к тебе напрашиваюсь. Лестно ли?
Пахарев не притронулся к рюмке.
— А ты пригубь только, коли трезвенник! Но я этому не верю. Ну, тащи, тут все свои. Видно, и в самом деле одурел от радости. Одуреешь: купец — и вдруг голоштанного шкраба в родню зовет… Но факт, зову. Вот ее благодари, тетеху, врезалась, и на-поди. Образованный ей, видишь, по нутру. Мы на гуще выросли, а ей потребен на дрожжах… Оказия… Уж я и пожурил ее: «Дура! Разве тебе такой муж нужен? С превеликою мошной найдем». Но что ты поделаешь с бабами? «Хочу по-новому праву жить, и все такое». И вот снизошел я до тебя, парень, не побрезговал, мать твою за ногу. И ведь до чего дошел, сам себя стал совестить: чем, мол, учитель хуже тебя, бородач?! Разве что гольтепа, штаны трепаны, так будет зятем — собольей шубой обзаведется, и всяк перед ним голову согнет. Согнет! Заставлю, туды-ть твою в резину! Согнет!
— Я жениться не намерен, Федул Лукич, — сказал Пахарев. — Это во-первых, а во-вторых, меня деньгами не прельстишь, мне своих вполне достаточно…
Федул Лукич расхохотался:
— Хорош гусь! Достаточно! Это ста-то рублей? А как же ты с семьей жить станешь? Вот так, как сейчас, по чужим углам шататься? Невразумительно. Молодо-зелено. В молодости можно, конечно, в прынцыпы играть. А женишься, баба с тебя не слезет: денег дай, да побольше, одна бесконечная у нее будет песня. — Он вынул толстый кошель из-за пазухи, попахал им перед носом Пахарева и продолжал: — Во! Непобедимая сила, капиталом прозывается. Карла Маркс всю жизнь на это ухлопал, чтобы понять, как же это его наживают. И ни капельки не понял: нельзя капитал убить, он смерти не боится, он, как жисть сама, — вечен. Как люди стали людьми, а людьми они стали только тогда, когда научились промышлять и торговать, вот с той поры промышленник и торговец почитаются самыми главными людьми на свете. А вы, ученые, только подливка к пирогу. В вас самих никакой крепости нету, но сильному можете стать подпориной. Вы каженный раз за того, кто сильнее, кто у власти, а своей линии у вас нету. И так будет всегда. И в других землях революции были, и в других землях рабочие изрядно бунтовали, а все это только одним нам, деловым людям, было на руку. Мне про это степенные люди сказывали, не тебе чета. Так-то, братец. Покойник миллионщик Николай Александрович Бугров на революцию даже деньги давал, чтобы взашей бар потолкали. Знал, что делал, чужими руками легче жар загребать. Ну, а баре — это, конечно, мусор, всегда в наших ногах путались… Гуляки, болтуны, вертопрахи. Так вот Николай Александрович Бугров вышел из заволжских мужиков, сколотил миллионы, губернатору чуть головой кивал, за царским столом сиживал, и этот башковитый человек не раз говорил мне: «Милай, мы как придорожная трава: чем больше нас топчут, тем мы крепче становимся…» Вот как.
Пахарев сидел как на иголках, все ждал, когда надоевший пьяный монолог прекратится. Его беспокоило больше всего то, что под окна пришла молодежь, значит, подослал Петеркин; он опасался сплетен и не знал, что об этом уже шла молва по городу.
Портянкин хлопнул его по плечу дружелюбно, приветливо:
— Подписываю под тебя и дом и лавку еще при жизни моей, хоша я в полной силе, как видишь. Войдешь женихом сразу в свой дом, а не в чужой. И капиталу даю двадцать тысяч. Так и быть, жалеючи дочь это делаю. Одинешенька она у меня, как свет в окошке. А мне, старику, останется только на вас радоваться да деток нянчить.
Стараясь не огорчить Федула Лукича, Пахарев ответил мягко:
— Против Акулины я ничего не имею, Федул Лукич, она — отличная девушка и, надеюсь, будет примерная мать. Но я не питаю к ней нежных чувств, а без этого, сами знаете, жениться бесчестно.
— А дом, а лавка, а двадцать тысяч — это как?
— Поймите правильно, Федул Лукич, — он затруднялся найти доходчивые слова, — если бы я был влюблен, то взял бы ее замуж и без денег, и без дома, и без лавки. А на нет и суда нет.
Окаменелая Акуля глядела на него скорбно, и из глаз ее катились слезы одна за другой. У Портянкина зашевелились косматые брови, перекосилась от гнева губа.
— Ах вон ты какой! Ты глуп, выходит. Или, может, больно умен, испаскудил девку, чтобы всеми моими капиталами воспользоваться? Тебе этого мало, что я даю за нее? Стрекулист — одно тебе название. Акулина, сряжайся домой. Ни твоей, ни моей ноги тут вовек не будет. И ты, сводня, — обратился он сердито к тете Симе, — только подарки цапала, а дела не сумела сварганить, старая грымза. — Он сгреб со стола в кулек все закуски до последнего кренделя. Потом приказал хозяйке: — Отдай и бочонок селедки, и весь другой припас обратно. Все это денег стоит, в нашем быту попусту не тратимся.
И он пошел с тетей Симой и дочерью в погреб, чтобы забрать обратно съестные подарки, которые принес на сговор…
40
— Я пригласила вас, господа-товарищи, с тем, чтобы сообщить вам самое пренеприятное известие: к нам едет ревизор… — Людмила Львовна одарила гостей очаровательной улыбкой и добавила: — Не бойтесь. Инспектор губоно едет не инкогнито, и не из Петербурга, а из Нижнего, и должен быть тут завтра с утренним пароходом.
— Мы уже заготовили по этому случаю в газете в адрес Пахарева премиленькую пилюльку, — сказал Восторгов. — После всего того, что отослано нами в губоно, эта пилюлька будет последним колоском, который переломил хребет верблюду… Уж я его пропесочу. Мы на этот счет заготовили и карикатурку, вот таковую…
Восторгов развернул лист, на котором был изображен Пахарев, обнимающий на фоне школы особу в стиле Кустодиева. Под карикатурой фривольная надпись.
Все дружно захлопали и стали шумно расхваливать автора карикатуры.
Людмила сказала:
— Крепкое слово и острый образ. Вы, Восторгов, наш Гойя.
Габричевский выразился:
— Плакатная резкость композиционных приемов. Шарахнул здорово. Пахарев почешется… И запомнит на всю жизнь.
Коко рад был ввязаться:
— Протащил ты нашего Пахаря, Восторгуша, крепче Демьяна. Магарыч за мной. Дюжина пива, раки в «Париже». Ну и раки доставили туда сегодня… Объедение… А знаете, вчера здорово дрызнули… Сегодня хорошенько бы «освежиться»… Восторгуша, пошли. Самому черту будет тошно…
Петеркин остановил поток его речи и подвел идеологическую базу:
— Не спорю, Кокоша… Демьян неподражаем в народном, плакатном жанре. И ты, Восторгов, на этом поприще можешь отличиться… У тебя есть этакая демьяновская хватка… Вот так же Пушкин начал с пустячков, с воспевания ножек, тем не менее ему памятник поставили…
— А мы тебе, Восторгуша, вместо памятника магарыч соорудим, — вмешался опять Коко. — Но сперва воспользуемся твоей музой и разоблачим того, кто стакнулся с чуждым элементом… Бросился на рыжую жирную девку лавочника…
— Что-то это, друзья, на святошу Пахарева не похоже, — сказал Лохматый. — И ваше предприятие — дискредитировать его путем карикатур — смахивает на инсинуацию. Пахарев не тот характер, чтобы питать вожделение к вульгарным купчихам… У него есть вкус…
Он взглянул в сторону Людмилы, и та нахмурилась. «Это тоже бестактно», — подумала она. — Но чтобы отвлечь общее внимание, сказала:
— Однако есть этому свидетели. Вот спросите Варвару, она в курсе дела… Варвара! — крикнула она. — Куда ты запропастилась?..
Варвара вошла, утирая нос передником.
— Расскажи нам про сватовство Пахарева, а также про доброхотные ему приношения милейших Портянкиных… Про селедку, калачи и окорока…
— А чего рассказывать-то, про это весь город знает, как Портянкины у Пахарева в гостях куражились. Скоро свадьбе быть. Уж больно девка в него втрескамшись… Серафима рассказывала, даже сна Акулька лишилась… Проснется, хватит сливок, она вон какая тельная, и опять про него мечтать… Каждый день гадает ей Серафима: ляжет ли рыжей даме червонный валет на ретиво сердце… То ложится, то не ложится… Цветочки жениху приносит, рыбу, крендели, сласти — что его душеньке угодно, и все за милые глаза. Половину лавки вытаскала, сатана. Серафима вот уж полгода с медом да с шоколадом чай хлебает. Вчуже завидно.
— И он принимает подарки? — спросил Петеркин.
— Принимать-то принимает, кто же от меду откажется, только не по-честному себя ведет: кобенится, от свиданьев отлынивает… известное дело — цену себе хочет набить… Человек ученый, знает, как нашу сестру-дуру крепче опутать и мозги закрутить.
— Свежо предание, а верится с трудом, — сказал Лохматый. — Тривиальная сцена из незабвенного Островского.
— Варвара врать не будет, она не такая, — заметил Коко. — Она член профсоюза. У ней есть профессиональное кредо.
— Одно правда, что Пахарев с Портянкиным любит советоваться, — сказал Габричевский. — Я преподаю труд, знаю ремесло. Но чтобы исправить сортир, он зовет Портянкина. Подозрительная вера в нэпманов.
— Оба мужики, чему дивиться, — сказал Петеркин. — Царство крестьянской ограниченности…
— Что вы, мистер, скажете на это показание Варвары? — спросила Лохматого Людмила.
— В поведении людей, — ответил тот, — многое зависит от страха перед тем, что и другие поступят так же. И показания Варвары, вашей домработницы, блестяще подтверждают это правило.