— Вам теперь не надо ни русского, ни немецкого, — задыхаясь, зашептала она, пробуя сдержать свое волнение. — Я иностранных писателей в подлиннике читаю, моя милая, и все-таки постоянно думаю о несовершенстве своих знаний.
— Неправдышка, — сказала робко девочка — представительница первой группы. — При царях-деспотах женщин жестоко угнетали. Не подпущали голосовать к урнам…
— А вы с неба звезды хватаете в семнадцать лет. Умнее старших хотите быть. А где вам быть умнее старших, когда вы двух фраз связать не сможете.
Она махнула тетрадкой в воздухе, и оторванные листы полетели над головами сидящих. Евстафий Евтихиевич конфузливо пытался поймать их, простирая руки над столом. Ребятишки бросились собирать листки. Поднялся смех. Иван Дмитриевич с трудом водворил тишину.
Вслед за самым младшим и самым старшим представителями групп захотели сказать что-то и средние. Представитель восьмой группы предложил выделить рисование из системы обязательных уроков и перевести его на положение вольного кружкового занятия вечером.
— Потому что рисуют, — так закончил он, — всего несколько чудаков из баловства, а остальные на уроках прохлаждаются. А Василия Филиппыча никто не боится, оттого тем, кто не рисует, а занимается чтением, бездельники мешают. Я, например, всегда пишу сочинения на уроках рисования и прошу от имени группы школьный совет наладить дисциплину в классе, чтобы нам шалопаи не мешали читать и писать на уроках рисования. Понимаете, время жалко…
— Я обещаю, я постараюсь, — мирно ответил Василий Филиппыч с места спокойным голосом. — Как же, как же, вы бы мне сами об этом и сказали. А я и не знал, вот грех какой…
Шестая группа, состоящая сплошь из любителей физкультуры, требовала: во-первых, чтобы по физкультуре прибавили часов, чтобы этой группе передали класс более вместительный, чтобы математику сократили до минимума, потому что никто ее не любит.
— И даже удивляемся, как ее можно любить — одни цифры.
Не успела девочка договорить, как математичка резко заявила, что в таком случае она расстается с шестой группой, если там не любят математику.
— Математика признается всеми великими людьми наукой наук, — сказала она, — а ребятишки вместо занятий устраивают дискуссии на уроках: реальная ли это и полезная ли наука, если минус, умноженный на минус, дает плюс. Они так и заявляют: воображаемых линий и точек не может быть, воображаемую линию вообразить нельзя, это «религиозный дурман и выворачивание мозгов набекрень». Математика, дескать, постигается на практике построек и измерений. Будешь инженером — и само собой станешь математиком. Это ведь абсурд.
— Нет, не абсурд, — зашептали маленькие все сразу. — Это доказано, что наука должна быть конкретной…
— Доказано, доказано… конкретна…
Председатель приостановил галдеж.
И тут посыпались обиды со стороны учителей. Физкультурник Коко (так называли его и ученики, потому что держался он с ними как с товарищами, и эта фамильярность устраивала и его самого, и учеников) в свою очередь жаловался на пятую группу:
— Физкультура — это, понимаешь, это — долг перед родиной. Потом, физкультура есть основа здоровья. Поэтому в пятой группе, где не уважают физкультуру, много дряблых, неповоротливых учеников. А ученицы, те ходят точно пришибленные телки, извиняюсь.
Как только он вымолвил это, представительницы зашевелились и зароптали:
— Ах, это мы-то телки? Сам ты жеребец.
Теперь каждый говорил всем и все каждому, только никто уж никого не слушал. Представительница пятой группы, впрочем, всех перекричала:
— Он всегда нас называет то котятами, то поросятами, то щенятами. А один раз девочек назвал «раскоряки».
Только Пахарев, прикрыв ладонями лицо, молчал. Вдруг он решительно поднялся и строго поглядел на собравшихся. Тут же наступила тишина.
— Я не хочу вас обидеть, Екатерина Федоровна, — сказал он математичке, сидящей с ним рядом, — но в словах учеников ваших, которые обижаются на «воображаемые линии» и хотят постичь сущность этих линий при постройке зданий, есть очень здоровое ядро… Поближе к жизни…
Ученики моментально оживились, их лица приняли ликующее выражение. Учителя опустили головы.
Пахарев оглядел учеников, занявших на педагогическом совете самые центральные места, улыбнулся и сказал:
— Я просто хотел бы напомнить элементарный принцип просвещения: в школе воспитывает и учит учитель ученика, а не наоборот. И этого пока никто не отменял…
Ученики в недоумении стали переглядываться. Послышался шепот:
— Нет, отменял… Нет, отменял.
— Что отменено революцией — мы знаем, что введено нового — тоже знаем. И на голом месте культуру не строят. Нельзя же, переходя реку, разрушать за собой мосты.
Ребята улыбнулись. Пахарев даже не придал этому значения. Он предложил пересмотреть основы самоуправления в школе, учебный план, метод преподавания. Иван Дмитриевич, изнеможенный и сбитый с толку, смолк и глядел на всех оловянными глазами. Зато ученики безмерно ликовали. Подул новый ветер! Они сверлили Пахарева преданными глазами. Он вдруг стал их предметом удивления, предметом восторженного преклонения. Когда пришло время выбирать комиссию, ученики в один голос крикнули: «Пахарев! Семен Иваныч Пахарев!»
Во время перерыва Иван Дмитриевич все продолжал стоять, держась обеими руками за пояс толстовки. К нему подошел Евстафий Евтихиевич на цыпочках и робко спросил:
— По какому же расписанию завтра занимаемся? Старое отменено, а новое не составлено?
Тот встрепенулся и ответил:
— Теперь по какому хотите, Евстафий Евтихиевич. Моя песенка спета. Пусть орудуют новые кадры. Им виднее.
Евстафий Евтихиевич еще тише шепнул ему:
— А то, что меня заплевали, так об этом никто даже ни слова. Эх, Иван Дмитриевич…
— Не сетуйте на меня, дружище. Вы видите, я тут уж не хозяин. Завтра же ложусь в больницу… Пускай молодежь налаживает эту, как ее, политехни… техническую школу. Мне уж ни до Дальтона, не до Дьюи… Пропади они пропадом… И фамилии-то какие-то басурманские, черт их дери.
А между тем в саду разгорелась схватка между представителями ученических групп в школьном совете. Они раскололись на два яростных лагеря. Одни были за Рубашкина, другие за Тоню.
— Вы слышали, — сказал Рубашкин, — какую пилюлю нам преподнес новый учитель… Нечего сказать, подковался он там в институтах. «Не вы, говорит, учите нас, а мы вас!» Если хотите знать, то это нам, представителям учащихся, здоровая оплеуха… Дескать, не забывайтесь, кто вы и кто мы. Вы — только ученики. Опять классовое давление.
— Все-таки ведь мы и в самом деле ученики, — сказала Тоня, — и это факт, Рубашкин.
— Факт, факт, — поддакнули ей девочки. — Мы, конечно, ученики… И нос подымать нам рано.
— Ну и оставайтесь всю жизнь учениками. А мы не хотим, — сказал Рубашкин. — Мы давно из пеленок вылезли. Мы хотим руководить массами.
— Мы давно сознательные и морально устойчивые, — подтвердили вслед за ними мальчики, и особенно Женька Светлов.
— Учителя у нас все беспартийные, Тонька, и мы — пионеры и комсомольцы — должны давать им установки! — крикнул он в самое ухо сестре. — Ты можешь засыпать всех. Это даже свинство с твоей стороны, Тонька. А еще комсомолка.
Но, не желая его слушать, Тоня сказала:
— Ну тогда, может быть, сделать наоборот: учителей посадить за парты, а мы будем их учить?..
— Они — спецы, — отчеканил Рубашкин. — Они дают нам знания. И за это спасибо. А идеологию они должны получать от нас. Они жили при царе и заражены старым режимом. Вениамин Григорьич что нам говорил? Только единицы из них способны перейти на позиции рабочего класса. А все остальные саботажники, и мы их только терпим… А придет время, и им форменная труба. Если такая элементарная вещь еще не вошла в твое сознание, Тонька, то мы должны тебя на ближайшем комсомольском собрании проработать как уклонистку. Дошло?
— Тебе бы только кого-нибудь прорабатывать. Уж больно постаршел.
— За выработку нашего мировоззрения у всей массы ребят, а не у комсомола только должна идти борьба…
— Ну и борись. Но мы нового учителя в обиду не дадим… Сколько ни агитируй.
— Никто не собирается его обижать… Но прощупать мы его должны. Ты идеологически не права. Всегда молодежь была в авангарде. Добролюбов и Писарев были очень молодыми людьми, а они шли впереди всех стариков, звали народ вперед и были вождями революционной демократии. Об этом же, помнишь, и сочинение писали…
— А Некрасов, Щедрин хоть и были стариками, а шли тоже впереди всех.
Рубашкин начал немножко сдаваться.
— Я так думаю, — сказал он, — что Пахарев выпалил эту фразу — «Мы должны учить вас» — из тактических соображений. Неудобно сразу выдавать свои новые установки и восстанавливать против себя старых шкрабов. Вот он их и успокоил этим. Понятно. Но, по всему видать, — парень мировой. Он себя покажет. Во всяком случае, Тонька, я думаю, что он пойдет с нами в ногу… Ну, а не пойдет, пусть пеняет на себя. Его покарает история. Верно?
— Кто не с нами, тот против нас, — крикнул Женька. — Мы — принципиальные. Крепко держим слово, по-пионерски.
Женька записывал все модные слова и выражения и повторял их, как в свою очередь записывал и запоминал сам Рубашкин все самые сокровенные слова, которые слышал от Петеркина. Женька знал, что Рубашкин берет уроки политической мудрости у Петеркина, и, следовательно, тут не промахнешься. Когда он убедился, что никто не хочет поддерживать его реплик, он затянул комсомольскую песню (хотя он и был еще только пионер, но пионерских песен уже стеснялся, считал, что перерос их). И на этот раз все его поддержали. А в саду послышалась бравая, отчаянно-безбожная песня:
Долой, долой монахов,
Долой, долой попов,
Мы на небо залезем,
Разгоним всех богов.
Но в это время Марфуша позвонила, и все заторопились.
Иван Дмитриевич объявил, что следующий вопрос на педсовете — информация Петеркина о трудовой политехнической школе…