Единственный человек здесь, который говорил, что было на уме, была Марфуша. И Пахарев ее за это любил.
— Не к добру это. Все от умственности, далось всем: портунисты, позиционеры. Других слов нету. Тоньку встретила — как встрепанная: «И ты суматошишься?» — «Мы этого не допустим. Вздрючим клеветников…» Пойми поди. Учителя друг дружке шепчут на ухо: «Катастрофа! Дошел до ручки». Это про тебя. И везде пустомельство, как во время царского свержения: «Ты за кого?» — «А ты за кого?» На базаре встретила куму: «Ну что твой-то, достукался?» Это про тебя. «А попик?» — «Что попик? Попик землей пахнет. Ему на том свете провиант отпустили».
Пахарев прошел в учительскую. До того оживленно разговаривавшие учителя сразу смолкли, насторожились. А вскоре все ушли из учительской, и он остался один.
«Как крысы с тонущего корабля бегут», — подумал он и пошел на урок.
В классе водворилась небывалая тишина. Все глядели на него недоумевающими испуганными глазами. Принуждение и холод царили в классе. Так держатся люди при негласных несчастьях, опасаясь того, чтобы как-нибудь не осложнить неосторожным поведением тягостную атмосферу.
Свой собственный голос казался Пахареву искусственным, а речь натянутой. И даже отъявленные шалунишки, которые при выходе из класса всегда откалывали какую-нибудь озорную штуку, и те выдохлись. Весь класс остался за партами, когда Пахарев ушел. Но, закрыв дверь, за своей спиной он услышал взрыв взволнованных голосов.
«Это слишком мучительно, надо решить», — сказал он себе и, забыв об обеде, пошел в уоно. Он потребует разъяснения, за его спиной плетется сеть интриг. Он даст наконец открытый бой Ариону. «Или ограждай от наветов, или привлекай к ответственности. Нет ничего мучительнее, чем неизвестность».
Все виделось странным в этот день. Варвары в уоно не оказалось, дверь на улицу была настежь открыта. Много народа входило и выходило, со встревоженными лицами и молчаливые, как на вокзале. Он прошел в приемную Ариона и сел. Дверь в кабинет полуоткрыта, но самого его там не видно. Пахарев решил подождать. Секретарь-машинистка Ариона торопливо входила, брала какие-то бумаги и вскоре возвращалась с кем-нибудь. Они рылись в папках, шептались и вновь исчезали. Как в немом кино, только ничего нельзя было понять. Наконец Пахарев остановил машинистку:
— Мне бы Ариона Борисыча. Скоро он будет?
— Вот это как раз никому и не известно, — ответила она на ходу безразличным тоном и не поворачивая в его сторону голову.
Он опять ждал, а секретарь-машинистка больше не появлялась. Иногда входили люди, пожимали плечами и молча удалялись. Вскоре пришли сюда еще два просителя из села: учитель и учительница, супруги. Пришли с узелками в руках, в плащах из мешковины, в смазных сапогах. Половодье хоть и было на ущербе, но на дорогах еще не совсем просохло. Супруги все беспокоились, как бы не наделать грязных следов на полу, то и дело озирались на обувь. Оказалось, они уж пятый день приходили сюда с утра. Но им никто не мог сказать, когда будет Арион Борисыч.
— Пятый день так и ждете? — спросил Пахарев.
— Это не беда — ждать, — ответила учительница, — кабы в школе. Везде ждем, привыкли. Это ничего, только бы дождаться. Пятый день за одним росчерком хожу…
— Чего поделаешь, — добродушно добавил учитель, — лафа мне. Четыре года на германской протрубил, четыре года на гражданской бедовал, четыре года в гражданке маюсь… по канцеляриям… Ну это полегче — и светло, и крыша есть…
— Какая нелепость, — сказал Пахарев.
— Ясно, ясно, — согласился учитель. — Про капитана Копейкина читали?
— Как же.
— Вот это я.
Они поглядели друг на друга и опустили головы.
Стало уже смеркаться. Секретарь-машинистка натянула на машинку чехол, поглядела в зеркальце, попудрилась и направилась к выходу.
— Тысячу извинений. А нам как быть, красавица? — спросил учитель из села.
— Поймите же наконец, дорогой товарищ, что это не в моей компетенции. На это же есть номенклатурные работники, они и знают, как вам быть. Да и без меня вам это известно.
И она порхнула, как птичка, и исчезла за дверью.
— Набалована, — тихо сказал учитель.
— На столе Ариона нет его чудесного портфеля, — сказал Пахарев, — стало быть, не будет и самого.
— Придется в таком разе на шестые сутки остаться, — заметил учитель.
Вошла Варвара с веником, стала подметать пол и подняла такую пыль, что посетители принялись чихать.
— Я желаю побеспокоить вас на пару слов, — спросила учительница. — Скажите по чести, старушка, сделайте милость, а когда Арион Борисыч будет?
Варвара скособочилась и сперва что-то такое невнятное пробормотала, как старинные и ржавые часы перед боем, а потом изрекла:
— А вот когда его найдем, тогда и скажем.
— А когда найдете, касатка?
— Сдурела ты, девка, право сдурела. В этом вот вся загвоздка и заключается — найтить…
— Сильна ты своей любознательностью, — горько сказала учительница, — вся в своего начальника…
— Кака есть… Вся тут… Университетов не кончала… Какавов не пила… В каракулях не выпяливалась. — Она открыла форточку. — Ну что мне с вами делать? — принялась она ворчать. — А уж наследили, сиволапые… Теперича и в лаптях в храм лезут.
Она стала подтирать следы, а супруги прижались виновато к стене.
Учитель произнес шепотом:
— Чует мое сердце, и завтра просидим попусту. Сходить разве к помощникам? Кто-то там возится за дверью. Я — живой ногой.
Он ушел, началась за дверью воркотня, и вскоре учитель вернулся.
— Шабаш. Один ответ: «Не уполномочен». Что тут прикажете делать? Я от этого скоро по больничной сойду.
— Васенька, голубчик, не трать нервы… Мы придем лучше завтра раньше всех.
— Пять дней раньше всех приходили…
Они ушли.
— Тоже редкие гости… Такие редкие гости, — сердито бормотала Варвара. — Конфетки не принесут, а уж намусорят — страсть. Вот и возись с тряпкой. А, чтоб вас!.. А тряпок не дают, доставай где хошь сама. Все старые сарафаны поистерла… А уж гости эти! В лаптях в хоромы лезут. Ново право, где хочу, тут и насвинячу. Бывало-то, всяк знал свое место. Уж эта деревенщина — ни порядку, ни обращения не знают. Мыкаются с утра до ночи и нам спокою не дают.
Пахарев посмотрел пристально на Варвару. Она стала надменнее и суровее. Точно придала весу ей эта непроницаемая ведомственная неурядица. Неспроста. По выражению ее лица и взбудораженному поведению он проникал в смысл событий.
«Или не пытайся, или доводи уж дело до конца», — сказал он себе и пошел в соседнюю комнату. Надо приоткрыть хоть уголок завесы в тайну. В соседней комнате уже была засвечена лампа под зеленым абажуром. За столом, заваленным газетами, в пальто и в меховой шапке сидел инструктор, курил самокрутку, и дым от саранской махорки, которая была в моде, устойчивыми слоями расползался под потолком. В углу стоял хиленький фикус в рассохшейся бочке, в которой поверх земли лежали кучами окурки. Инструктор не поднял голову, когда Пахарев отворил дверь, и сказал механически:
— Вечером мы не принимаем, товарищ, и не занимаемся.
— Но я вижу, напротив, что вы занимаетесь.
— Это мое личное дело — даже и ночью могу заниматься.
— Личным делом занимаются дома.
— Старо. Я и дома занимаюсь не личным делом.
Инструктор все еще не поднимал головы.
— Я только узнать: принимает ли начальник и когда. Все так непонятно. И поговорить.
— Договоришься вот… Смотри, такие прыткие и договариваются, и проговариваются. Или опять что-нибудь напрокудили. Отличились на всю губернию, прославились, как Герострат. До свиданья. Не мешай. Третью ночь не спавши. Все пишу объяснения по поводу всей этой текущей карусели. Понятно?
— Нет.
— Этой карусели, говорю.
— Как понимать прикажете?
— Всякий должен понимать в меру своей сообразительности. Хватит, иди!
Пахарев вышел еще более озадаченным. На улице толкался народ. Окна портянкиного дома были настежь открыты. На подоконнике стоял граммофон, и на всю улицу разносился вальс «Дунайские волны».
— Портянкины гуляют… — услышал он в толпе. — Лихо гуляют…
— В приданое, бабыньки, две дюжины пуховых подушек, пять перин, каракулевое манто, десять пар шевровых башмаков, два сундука серебряной посуды, а уж по мелочи — не счесть…
— За свово приказчика замуж угодила.
— Федул Лукич — дока. И провидец. Значит, приказчик того стоит, коли облагодетельствован хозяином и даже дочери удостоен…
— Дочь-то с грешком, поди…
— Какая беда? Не мыло — не сотрется.
— Приказчик-то одурел от радости. Век на соломе спал, а тут дуром счастье привалило. Дуракам завсегда в конскую голову счастье прет.
— Счастье-то подмоченное. Парни Акулькой топерича брезгуют… В таком случае за быка мирского пойдешь. Сумнительная девка, только бы с рук сбыть, с дилехтором путалась, одно слово — фальшивая монета.
— Ах, дирехтур! Шельма какая! Раскурил девочку и бросил. Телегенция. Мало мы ее в пятом году колотили.
— Жених обещает дилехтуру при случае морду расквасить. «Вот, говорит, наберусь храбрости, бутылку рыковки чекалдыкну, и не миновать ему выволочки».
— И впрямь, следоват, — послышался старушечий голос, — будь мущиной, к девке без сурьезности не лезь, разве мало покрыток или разжень, кажинная не прочь, тут дело другое — баба есть баба: запор отбит, заходи любой, будь ночлежник, радехонька. А целину не замай. Она от бога и раз в жисти дается. Невеста, бают, невеселая сидит, надулась как мышь на крупу. О зазнобе мечтает, с горя вся иссохла.
— Вот свадьбу сыграют, так муж из нее всю дурь выбьет. Он даст ей «зазнобу».
Пахарева заметили.
— Тише вы, бесовы дети, — сказала старуха, в толке зашептались, сразу стало тихо. Только орал граммофон как оглашенный.
Пахарев увидел в толпе тетю Симу, и они пошли домой.
— Невеста хотела руки на себя наложить, Спичечные головки настаивала да пила. Проезжие комедианты на сцене представляли, как таким манером жены с постылыми мужьями расставались. Так с той поры наши красавицы с ума посходили — через спичечные головки жизни лишаются. Только как тут ни вертись, от судьбы не уйдешь. Отец Акульку выпорол да скорехонько и выдал замуж, ведь она опозоренная.