— Ах, как я вас понимаю. Даже самый вкусный пирог, если он дается неумеренно, назойливо, как единственная и постоянная пища, может привести к бунту. Но у нас беда в том, что своеволие переходит в крайнюю распущенность, становится опасным. Надо перевести его в русло полезных подвигов, формировать гражданскую личность.
— Согласен. Воспитать современного человека нельзя, если обходить эту проблему — гражданскую дисциплину. У нас сейчас много говорят о законности. Но всякий закон предусматривает наказание. А где же сознательность? Мне говорят: закон должен уступать место совести, чтобы, дескать, действовал всякий не за страх, а за совесть, чтобы было мне все можно, а сам бы я не делал того, что нельзя. Согласен. Закон запрещает. Но во имя чего? Чьих интересов? Мне, тебе, пятому, десятому может не понравиться запрет. А все равно этот запрет выгоден для каждого лично. В противном случае, без закона, кто-то более сильный может снять с меня пиджак.
— И при законе так снимают…
— В том-то и дело. Страх нужен. Некоторые страх перед законом считают безнравственным. Но еще Беккариа говорил (извините, я юрист по образованию): страх человека перед человеком гибелен, но страх перед законом благодетелен. Пусть эту формулу мы не примем целиком. Пусть не будет у нас страха. Но уважение к закону, тем более исполнение его предписаний — абсолютно обязательно. И на улице, и в школе. Если в вашей школе, а она — атом духовной жизни нашей страны, — если в вашей школе захолустного приокского городка происходят такие отрыжки троцкизма, то что же происходит в объеме всей страны? Да, только Ленин видел угрозу в как будто случайных и невинных упражнениях Троцкого. Теперь все мы видим плоды этих «невинных забав». Даже съезд вынужден был посвятить этим «забавам» свои заседания. Вы читали стенографический отчет?
— Не все.
— Его еще будут изучать и изучать.
— А мне какой урок… Ведь этот Петеркин и меня чуть-чуть было не запутал.
— Они не такие простаки, какими кажутся. Кричат: «Мы за народ». А готовят ему новую кабалу. У меня есть опыт подпольной работы… И их вожаки не рядовые какие-нибудь… Замутили воду в Ленинграде, и сюда эта муть доплыла. Это вы только одного Петеркина знаете, а их было в городе добрый десяток… И изворотливы… говорливы… Чистые обольстители. Вот и вас поначалу обольстили…
— Я ведь видел, как Петеркина везде уважали… В уоно, укоме… а комсомольцы души в нем не чаяли. Я видел, сомневался в своих сомнениях. Общественное мнение гипнотизирует. Как я восстану, если все в городе любят и уважают…
— В поведении людей много зависит от страха перед тем, что и другие поступят так же. Но мы, ленинцы, никогда не поощряем стадность. С чего же, интересно, началось ваше разочарование в Петеркине?
— В самом начале смущало одно: брезгливость ко всему отечественному. В этих грезах о перманентной революции русскому пролетариату отводилась роль второстепенная. И неучи мы, и грязны, и экономику не сумеем без иностранных концессионеров наладить. Хоть мы и первые начали революцию, но завершить ее — кишка у нас тонка, надо ждать помощи опять же с Запада.
— Это у них фиксе-идея — Запад, психологически это очень понятно. Оппортунисты за границей прямо-таки уцепились за книгу Троцкого «Уроки Октября». А сколько он породил всяких слухов, легенд, особенно в среде мещанской. Он стал вторым ее героем, первым-то был Керенский. Троцкий знал, что делал, испытанный политик. Он бросил кость неустойчивой части молодежи: «Вы — барометр партии». Надо же! И вовлек ее в борьбу поколений.
— Это наш Рубашкин и его окружение.
— Мы в каждой школе обнаружили эти настроения.
— И до чего дошло — мальчишек коснулась эта зараза. Дескать, рабочее ядро внутри комсомола важнее партруководства, гарантия от уклонов и лакмусовая бумажка ортодоксальной чистоты. Я разговаривал с Рубашкиным. Ведь неплохой парень, есть способности и твердость натуры. Но сбит с толку, забросил учебу и уже готовится в молодежные вожди. Ох уж этот вождизм. Он порожден лестью троцкистов перед молодежью.
— Подлецы! — громко произнес Тарасов. — Детьми дерутся. Троцкий сделался знаменем для всех антипролетарских уклонов и группировок.
— Говорят, даже обыватели, у которых понятие «коммунист» ассоциируется с чем-то вроде грабителя, вдруг повесили у себя на стене портрет Троцкого… Ведь Петеркин и меня пытался завербовать.
Пахарев передал весь разговор с Петеркиным в ресторане «Париж».
— Знакомые речи, — ответил Тарасов. — Я как со съезда приехал, все думаю об этих оппозиционерах. Каждый день, каждый час. Вот возьмите хотя бы наши местные дела. Какая заплелась паутина. У Ариона была в губернии рука, а ведь нет ничего высокомернее бездарности, которая чувствует за спиной сильную поддержку. Вернее, рука была не у Ариона, а у жены. Какой-то там обожатель из этой петеркинской шатии. Наиболее опасен дурак с инициативой. Так этот обожатель так дело повернул, что ваше заявление в губоно представил как злостную клевету против этого фантастического Ариона и его шатии-братии. Вам несдобровать бы. Да только не успел этот обожатель, сам, как говорится, «погорел». А уж и бумага была сочинена о снятии вас с работы и предании суду: разложил, дескать, школу, развел преступность в ней, пренебрег новыми веяниями, неспособен к педагогическому труду, злоупотреблял властью, груб и невоспитан… И все это обстряпано на якобы самых законных основаниях. Даже опрошены ваши учителя. Вот полюбуйтесь.
Он подал Пахареву папку, в которой заявление Пахарева в губоно обросло всевозможными справками, отношениями, перепиской, отзывами о нем с мест разных должностных лиц. Всего курьезнее было пространное донесение Шереметьевой, написанное витиеватым слогом с безвкусным набором псевдореволюционных фраз, из которых следовало, что единственный человек, стоящий на страже революции в городе, была она, Шереметьева, а Пахарев — «враг всего нового» и «антисоветский элемент».
— Дискредитация честных работников — это у оппозиции входило в план продуманной так называемой «идеологической борьбы».
Тарасов поднялся, прошелся по кабинету, закурил. Пахарев следил за каждым его движением с раскованным волнением.
— А какая спекуляция на популярных демократических лозунгах, — продолжал Тарасов уже спокойнее. — «Подтягивание рабочей зарплаты до довоенного предела», «Участие рабочих в прибылях». Или, к примеру, вообще спекуляция на «равенстве». Кто только не спекулировал на этом лозунге в истории, на «равенстве». Помните французские: «свобода, равенство, братство»? А что вышло из этого на практике? Бедный стал равен со всеми в том, чтобы продать свободно свои руки, кому хочет. Таковы сюрпризы истории. Вот и наши оппозиционеры в брошюрах твердят: равенство, равенство, равенство, не глядя вперед… Сию минуту ввести равенство во всем. Язык без костей. Можно декретировать что угодно: равенство на возраст, на цвет глаз, волос и кожи, на таланты, на здоровье, на рост и красоту лица, на тембр голоса, а у женщин еще — равенство на грациозность, обаятельность и женственность. Можно декретировать и то, чтобы внимание мужчин распределялось на всех поровну. Боже мой! Двух листьев на дереве нет одинаковых. Да о таком ли равенстве говорили Ленин и Маркс?
— Нет, не о таком, — сказал тихо, но твердо Пахарев, все больше отдаваясь во власть духовной прозорливости собеседника…
Тарасов подал ему стопку брошюр, в том числе и «Философию эпохи», и сказал:
— Прочитайте и сделайте доклад на учительском собрании. Это как раз сейчас необходимо. Всю интеллигенцию города надо в этом смысле просветить…
Пахарев сказал:
— Учение оппозиции — мнение книжников, далеко стоящих от жизни деревни…
— Да что и говорить?! Они вогнали себя в такой тупик, что им ничего не остается делать, как руководствоваться соображением: «чем хуже — тем лучше». То есть ставить ставку на неудачу партии. Что такое ваша школа? Атом в стране. Но и в ней все неудачи радовали Петеркина и компанию его. Я вам скажу, что и в деревню он ездил не для педагогических дел, а с фракционными целями.
— Теперь и я все понял. Именно так.
— Партия в обстановке диктатуры, то есть уничтожения буржуазно-демократических свобод, конечно, не обойдется без врагов, гнездящихся в мещанских слоях населения. Все они теперь хотят видеть в Троцком ту фигуру, которая потрясет железную диктатуру пролетариата.
— Маленький Троцкий — наш Петеркин тоже ведь окружен был своими поклонниками, они тянулись к нему невольно, как железные опилки к магниту.
— Природа. От нее никуда не денешься. А как вы, молодые учителя, реагируете на оппозицию? Касались ли вы этих вопросов в школе?
Пахарев с жаром сказал:
— Наше участие во внутрипартийной дискуссии может иметь только одну цель — воспитание молодежи в духе преданности партии, а не ту цель, которую преследовал Петеркин, — давление на политику партии со стороны молодежи…
Тарасов еще раз подчеркнул, что борьба с оппозицией — дело не только партийных. Пахарев насторожился.
— Только в романах проводится четкая грань между партийным и беспартийным, — сказал Тарасов. — Но тут, может быть, и есть резон. Я в литературе не силен. А вот в жизни эти границы между тем и другим очень капризны, иной раз стираются и даже перепутываются. Иной раз формально мы беспартийны, а в действительности воюем с теми, кто носит партийный билет, но возглавляет оппозицию на данном участке.
— Ох как это тяжело! — вырвалось у Пахарева.
— Знаю, в таком положении побыли. Но ведь и не вы первый.
— Благодарю за доверие. А разрешите узнать, где зав. уоно Арион Борисыч?
— Крысы с тонущего корабля бегут первые… Немало этих молодцов поисчезло. А куда? Покажет будущее. Ариона Борисыча который день ищут, с ног сбились… Исчез — и на тебе. Даже на бумажку нам не ответил. Жена его говорит, что сама не знает, куда он девался. Но время всех ставит на свое место.
Тарасов поднялся, чтобы дать знать, что время аудиенции истекло. Пахарев тоже поднялся, но все еще не уходил, что-то вопросительное было в его взгляде и какая-то озабоченность.