— Значит, Марья Андреевна тоже полетит? — спросила Манечка.
— Ну а как же? Куда иголка, туда и ниточка. Если хочешь знать, и Андрей Иваныч полетит, он в Пахареве души не чает, и даже Марфуша полетит, она за него горой — по глупости, разумеется…
Все наэлектризовали себя страхом до последней степени.
Манечка страдала больше всех.
— А как же нам заблаговременно отмежеваться, я не знаю. А надо это поскорее сделать до официального разоблачения Пахарева. Иначе нам не поверят. Товарищи, ведь не поверят?!
— Ага, ты наконец догадалась, дорогуля… стала благоразумной… Вот ты и выкрутишься, — подзадорила Шереметьева.
— Но как, как?
— Очень просто. Всегда в таком случае пишут в газету коллективное заявление и подписываются все коллективно.
— Коллективно — это не опасно… Вот надо и нам…
Чтобы не выдать своей радости по этому случаю, Шереметьева сказала намеренно равнодушно:
— Мне дала тут одна из наших посмотреть такое заявление… Да я все думаю, если подпишутся коллеги коллективно, и я подпишусь… Все мы должны бороться за высшие идеалы.
Шереметьева вынула бумажку — заявление в газету с несколькими подписями. Она эту бумагу заготовила сама и уже собрала несколько подписей, но здесь, в школе, до сих пор опасалась показывать и свою подпись пока еще не поставила.
Манечка первая из присутствующих здесь решительно подписалась под заявлением. Остальные заинтересовались им, разгадывали по почерку подписавшихся лиц. А в это время Манечка объясняла, что гражданский долг каждого — пока не поздно, отмежеваться от школьного руководства. Столпившиеся у стола учительницы опять невесть в какой раз повторили вслух все нелепости, которым обволокли они сами имя Пахарева, и спешно стали расписываться. Шереметьева ни одним словом не выдавала своей тайной радости и никого не понуждала. Простодушная Манечка выполнила ее желание так непосредственно и эффектно. Только Ольга Васильевна думала и вдруг произнесла:
— Кого мы слушаем… бесструнную балалайку… И вообще, прежде чем кого-нибудь осуждать, надо его выслушать. А то получается, мы вроде фискалы, наушники.
На нее все набросились как оглашенные, и их вид исступленных подействовал безотказно. Ольга Васильевна тоже поставила свою подпись… То же делали и вновь приходящие… Особенно эта фраза Манечки: «Надо вовремя отмежеваться, а то опоздаешь» — оказывала на всех магическое действие.
Находились такие, что, расписавшись, спрашивали:
— А подействует ли? Ведь если начнут чистить коллектив, то никому несдобровать. Скажут: «Вы проводили в жизнь установки Пахарева, так извольте за них отвечать…» Где же личная ответственность?
— А вот мы и скажем, — парировала Манечка, — мы скажем: «Вот мы вам сигнализировали, товарищи…»
— Почему же так поздно?
— А мы в ответ: «Сразу не разобрались». И кроме того, ведь он приехал с назначением губоно… Попробуй повоюй с губоно. Нет, нет, я убеждена, что нас даже похвалят за примерную бдительность.
Ольга Васильевна опять произнесла:
— А вдруг мы прометимся?..
Манечка уже вступила в раж («Брехучая сделалась», — подумала Ольга Васильевна.) Она увидела, что может, как и Коко, оказывать действие на коллектив, состоящий из людей старше ее, и она была возбуждена этим до такой степени, что утеряла весь свой небольшой запас благоразумия и самокритики, целиком находилась в плену своих иллюзий и запальчиво объясняла:
— Не бойтесь, не прометимся. Уж я-то знаю. Где Андрей Иваныч? Его нет, он днюет и ночует в уоно. Их, делопроизводителей, жучат. А где Арион? Может быть, это и не Арион, а, например, буржуазный шпион… Я посвящена отчасти в эти тайны. Мне Мастакова большая приятельница и говорила: «Ищут Ариона и не могут найти…» И его, говорят, уже с работы сняли. А если его сняли, будут и директоров снимать, а за ними чистить и учителей… Мне не страшно, я первый год работаю и имею право на снисхождение, а вот вам… И как мы здорово поступили, что вовремя отмежевались… Пахарев всегда мне казался подозрительным…
— И мне…
— И мне…
— Какая-то мелкобуржуазная прослойка в мировоззрении…
— Несомненно, он ревизионист, если с Арионом заодно…
— А может быть, его вовсе и не губоно назначило… Могут быть документы поддельными… И он шпион.
И опять накатила на них волна воспоминаний, догадок, домыслов, предубеждений…
Ольга Васильевна тайно благоговела перед Пахаревым и считала тот день счастливым, когда она встречалась случайно с ним и смогла вызвать на его лице улыбку или услышать слова сочувствия и привета, но сейчас он ей казался человеком, ее глубоко оскорбившим, ибо он не только не принимал ее кокетства, даже не замечал его. И уже она рассматривала себя как жертву, испытавшую глубокое глумление над собой, ибо, несмотря на свои сорок лет, она не потеряла самого главного инстинктивного стремления женщины — нравиться.
— Я собственными ушами слыхала, — сказала она, — собственными! Он соблазнил эту наивную девчонку Портянкину… Тссс! И бросил. И Марья Андреевна тоже из соблазненных им… Но только она по своей гордости молчит… Она не подымет дело… А может, и подымет… Оскорбленная женщина, оскорбленная в своих самых святых чувствах, на все способна.
Шереметьева сложила бумагу с подписями и положила ее в сумочку.
— Уговор, коллеги, — сказала она. — Отныне нам следует держаться всем одного: в один голос говорить, что сработаться с таким директором невозможно. Он оторвался от коллектива… Он утерял классовое чутье. Так аргументировать — это будет и наиболее эффективно, и наиболее благородно, и наиболее современно.
В это время возвратился Андрей Иваныч из уоно.
Сняв с себя рясу и определившись делопроизводителем в школу, он не думал менять ни манеры разговаривать, ни манеры своей общаться с людьми. Кто встречался с попами захолустных городков, тот сразу увидит попа в любом одеянии. Андрей Иваныч всегда был мягким и благодушным, неопределенным в своих симпатиях и антипатиях, уклончив в серьезных суждениях, не навязчив, любил шутку, но безобидную, редко и очень осторожно высказывал свое мнение, зато всегда внимательно слушал и никогда собеседника не прерывал. Не пытался вызывать на дискуссию и обмен мнениями считал достаточным для серьезной беседы. Никогда никто не слышал от него, чтобы он кого-нибудь осуждал или о ком-нибудь выразился со злостью. Учителя при нем стеснялись выговаривать грубые или циничные фразы.
Как только он появился в учительской, все повскакали с мест и окружили его:
— Ну что? Как? Вы в курсе?
— Голубчик, Андрей Иваныч, — взмолилась Манечка. — Какое несчастье нас постигло. Кошмар! Расскажите скорее, не томите душу. Мы вас здесь заждались. Как все это получилось? Только, пожалуйста, поподробнее.
— Ведь он и сам не ожидал этого, — ответил Андрей Иваныч.
— Не ожидал, а мы все ожидали… Вот уж были уверены.
— Да и я так думал…
— Доигрался, — сказала Шереметьева. — На роду ему было написано — не сносить головы.
— Говорят, правды нет. Есть правда! — воскликнула Манечка.
— Куда он теперь денется?
— Вот уж насчет этого ничего не знаю. А только ему — шабаш. Что-то с психикой неладно.
Все были поражены.
— Я говорила, что он сумасшедший, — произнесла торжественно Шереметьева. — Только этого еще недоставало, чтобы нами руководил ненормальный субъект.
Андрей Иваныч спокойно продолжал:
— И представьте себе, Людмила Львовна от него не отреклась… Или, как нынче выражаются, «не отмежевалась». Наоборот, искренне опечалена… А уж считали ее совсем легкомысленной и потерявшей совесть… А вот, поди ж, ошиблись… И верно сказал незабвенный Николай Михайлович Карамзин: только бедствия открывают настоящие качества характера как отдельных людей, так и целых народов. Людмилочку нашу, право, не узнать…
Все в недоумении застыли…
— Так это вы про кого, Андрей Иваныч? — упавшим голосом спросила Шереметьева.
— Про кого же больше? Про Ариона, конечно. Его же сняли с работы, а не кого-нибудь другого…
— Его? Ариона? А мы думали…
— А что вы думали?
— А не… — произнес кто-то робко сзади.
— Что означает это «не». Кого же еще?.. В толк не возьму.
Ни у кого не поворачивался язык расспрашивать дальше.
— А кого поставят вместо Ариона? — произнесла наконец Манечка заплетающимся языком.
— Предлагали Семену Иванычу, да он отказался.
— Как же это, Семену Иванычу? — произнесла с перехваченным от волнения голосом Шереметьева. — Не может этого быть… Шутка ваша неуместна, Андреи Иваныч. Всем известно…
— Известно, конечно… Кому же здесь еще могли предложить этот пост, — сказал спокойно Андрей Иваныч, улыбаясь в бороду, что всегда означало его отличное настроение. — Да вот только он решительно от этой чести отказался. А зря, по-моему. Большому кораблю — большое плавание… Сейчас я встретил его на улице, шел из укома. Направляется в уоно. Скоро сюда заявится… Сидел, говорит, в укоме близ двух часов у нового секретаря — Тарасова. Толковали. Все уговаривал его Тарасов — возьми бразды правления в уезде в свои руки да возьми. «Я привык к своей школе, — сказал Семен Иваныч, — втянулся в работу, коллектив там хороший, я с ним сработался, полюбил, он мне доверяет, и оттуда никуда не пойду».
Свинцовая тишина воцарилась в учительской.
Ольга Васильевна теребила полу кофточки вздрагивающими пальцами. Манечка как разинула рот, да так и застыла. От Андрея Иваныча не укрылось, что лицо, и шея, и руки Шереметьевой покрылись розовыми пятнами.
— Напрасно отказался Семен Иваныч, — произнесла Шереметьева неестественно бодрым голосом. — Я была всегда убеждена, что только он сумел бы навести полный порядок во всех школах нашего города…
— Я много повидал людей, — сказал Андрей Иваныч, — и отпускал им грехи на исповедях, и знаю все грехи людские, вплоть до самых тайных и неблаговидных… И я вам поведаю, что страшен не тот, кто творит ошибки: мы все их делаем и один бог от них застрахован, если верить Священному писанию, а тот, кто, увидя, что он сделал ошибку, не хочет в этом покаяться. Вот у Семена Иваныча я не заметил этого свойства. Он не считает себя чище и выше других и всегда готов признаться в том, чего не знает, не умеет и что выполнил оплошливо. Он не станет сердиться на того, кто захочет его предостеречь или ему указать. И в нас, подчиненных, он любит то же самое… Я с ним каждодневно сталкиваюсь по всем мелочам повседневной жизни… И на то уповаю, что в его характере есть нечто такое, что нельзя сломать. А уж нет ничего хуже, как человек без характера.